Автор:
Вёрджил Ференце (la dno)
Название: Dance among the northern lights
Фэндом: ToppDogg
Персонажи: Хансоль/Бёнджу
Рейтинг: G
Жанр: AU, фэнтези, мистика, ангст
Предупреждение: ООС
Дисклаймер: выгоды не извлекаю, бла-бла-бла
Размещение: спросите - вам ответят. Не факт, что положительно
2403 словаПоёт старая шаманка, поёт, жжёт в очаге душистые травы и упрашивает милостивых духов, чтобы не отвернулись, не отказали в помощи, не оставили втуне слёзные просьбы её. Не решается заплакать горем убитая мать, всё заламывает от работы да холода загрубевшие руки, кусает в кровь тонкие губы. Мрачный, как туча, стоит подле неё отец, желваки ходят по скулам – но он бессилен что-либо изменить, и теперь удел его – молчание, пока прядётся тонкое и хрупкое полотно заклинания.
Трещит и искрится жадный огонь, хочет вырваться и устроить дикую пляску на костях; он голоден, ему не по душе терпкие корни термопсиса и пахучие цветы горечавки. Но не до его капризов теперь, когда беда пришла в дом, не до умасливания. Поёт старая шаманка, завывает за стенами яранги колючий ветер, тщетно пытается забраться в жилище.
Измученный, истончённый безжалостной болезнью, лежит на оленьих шкурах маленький ребёнок – совсем мальчишка, тонкий, ясноглазый, какими бывают только дети; ещё ни разу не выходил он с другими мужчинами на охоту. То и дело сотрясает худенькое тело беззвучный кашель, и так больно от этого, что он выгибает спину дугой, прижимает к груди исхудавшие ладошки. Его терзает жар, его терзают душные видения других миров, он уже почти не здесь – у него нет сил, чтобы остаться, слишком много боли приносят попытки вцепиться в утекающую, словно ручьи по весне, реальность. Не в силах помочь колдовство шаманки, и зря кипели отвары, зря пролилась кровь, зря извивался кольцами душистый дым – скоро пора придёт петь другие песни, погребальные песни.
Тяжко вздыхает старая шаманка, и рыдания вырываются из горла матери, давно распустились её тугие чёрные косы и вплелись в них нитки морозного жемчуга.
- Молись теперь, чтобы путь его был лёгок, чтобы не заблудилась душа по дороге, чтобы предки привели его туда, где будет новая жизнь его светла и безмятежна, - так говорит она матери.
- Сложи теперь большой костёр, не скупись. Пусть дым укажет, куда отправляться твоему сыну: место его среди небесного пламени, в сиянии славных душ, в царстве Рассвета, - так говорит она отцу. В плату берёт свежее мясо да костяные бусы и, сгорбившись под гнётом прожитых лет, покидает ярангу, на краткий миг впустив внутрь холодный вздох ночи.
С плачем бросается мать к своему умирающему дитя, причитая, укладывает его голову себе на колени и гладит дрожащими руками волосы. Её сын, её плоть и кровь, не доживёт до утра – чем же так провинилась она, что за злой глаз навлёк гнев духов на их дом?
Долго стоит отец, не шелохнувшись, словно прирос к своему месту. Тяжёлые думы мучают его, тенями бродят по усталому лицу, отчаяние черным-черно в его груди. Пусть шаманка и сказала, что час близок, но не может смириться любящее родительское сердце с такой потерей, и он решает сам просить духов, хоть не дано ему дара говорить с ними. И он уходит, к звёздам и колючему, злому ветру, к снегам и лесу, под яркий свет бесконечной реки духов, что струится по небу, что названа полярным сиянием.
- Не время ещё. Не время.
- Слишком мало зим пережил он.
- Дайте ему сил остаться у родного огня.
Сегодня, когда пылает и змеится в небесах жидкое пламя, открыта дорога в верхний мир, открыта дорога молитвам. Отец выбивает семейным огнивом искры, сжигает свои амулеты-охранители – отпускает вместе с дымом духов на волю, и те, хохоча, уносятся вверх; передадут просьбу, если не забудут на таком ветру.
Если ребёнок останется жить, он заколет своего лучшего оленя, и брат его, и муж сестры его принесут добрую жертву во славу милостивым духам.
Долго молится отец, обратившись лицом к лесу и пылающему небу, дальним звёздам и тонкому серпу-месяцу. Мерцают за спиной огни становища, воет ветер, вторят ему издалека неспящие волки. Долго молится, до тех пор, пока нечего ему больше сказать и пообещать. Тогда идёт он, так и не получивший ответа, обратно – понурый и отчаянный ещё более, чем прежде. Ему всё кажется, что за ним по пятам следует кто-то, но всё, что улавливает пристальный охотничий взгляд – это быстрая тень.
Лишь возле яранги понимает отец, что не показалось ему в неверном свете славных душ в небесах: большой волк с шерстью чуть темнее, чем снег, сидит неподвижно при входе и глядит на него. Ни копья, ни рогатины нет у отца с собой, чтобы отогнать зверя – он готов уже закричать, чтобы мужчины-охотники поспешили на помощь и были бдительны, как бы другие хищники не подкрались к становищу. Но сильный порыв ветра налетает на него, крадёт дыхание, бросает снежную пыль в лицо и кидается в ноги, едва не сбивая на землю. Когда он вновь открывает глаза, волка простыл и след. Вместо него стоит возле яранги человек в светлых мехах, сверкают из-под капюшона синие-синие льдистые глаза, что холоднее зимней стужи.
- Дай мне взглянуть на него. Может, я захочу помочь.
- Злой глаз… - бормочет себе под нос пришелец. – Злой глаз посмотрел на него, и шаловливые келет* пришли, унесли душу.
Крупная дрожь пробирает горюющую мать от этого голоса; она не хочет отпускать из объятий родное дитя, но пришелец велит отойти, и она отстраняется, трепеща. Кого привёл её муж в их дом?..
Чужак опускается на колени подле ребёнка, склоняется над ним – стучат и звенят амулеты, бусы да бубенцы, спрятанные под мехами, прикреплённые к поясу. Тает снег на капюшоне и ресницах, падает холодными каплями на болезненно-бледное лицо.
Огонь шипит на него и щерится, словно кот, норовит укусить, но не удостаивается даже внимания. Чужак слушает – жуткие хрипы, болезненные стоны, сдавленный плач сквозь мучительный кашель.
- Как его имя?
- Цветущий на исходе осени, - отвечает мать. – Бёнджу.
Он произносит имя снова, касаясь холодными пальцами искажённого страданиями лица. Зовёт тихо-тихо и нежно, как весенняя капель, рисует невидимые узоры и шепчет неслышимые слова. Холод пробирается в жарко натопленную ярангу, увядает аромат горечавки, прядётся тонкая ледяная нить магии сильной, страшной и неведомой. И волосы мальчика медленно белеют, словно покрываются инеем.
- Я дам ему часть своей души, - говорит пришелец. – Взамен той, что унесли келет. Ваше дитя будет жить.
Мать хочет воскликнуть, что не нужно, дитя не переживёт шаманского ритуала, не переживёт удара ножом, даже если в ноже том будет живительная сила чужой души – но у пришельца нет с собой никакого оружия, он лишь склоняется ещё ниже. Склоняется и целует сложенные на груди ладони, целует сухие, искусанные губы, выдыхая в приоткрытый рот чужое имя, сплетённое со своим.
Замирает огонь – и вспыхивает снова, холод уходит, уходит страх и разглаживаются черты детского лица. Дыхание ребёнка выравнивается, и кашель не сотрясает больше тоненькое тело. Дитя мирно спит.
Волосы его чуть темнее, чем снег.
Не может сдержать радостного крика мать и возносит благодарение чужаку, как самому чтимому из духов и людей. Воспрянул и отец, словно с плеч его свалился непосильный груз.
- Возьми любую плату, какую захочешь – человек ли ты, дух ли, - обращается он к гостю. Тот лишь опускает льдистые глаза:
- Не время, - едва слышно говорит он, покидая ярангу.
А дитя дремлет на руках своей матери, и снятся ему глаза цвета полуночи – синие-синие и тёплые, словно ветер летнего месяца – да голос, зовущий танцевать вместе со славными душами в сиянии, названном полярным.
На исходе осени.
***
Проходит пять лет, и дважды пять. Много воды утекло с той зимы, но полуночная синева всё так же заглядывает в сны Бёнджу, приходя с первым снегом и уносясь прочь с весенними ветрами. За белизну волос многие зовут его Поцелованным Вьюгой, а старая шаманка всё пугает знамениями: нельзя игнорировать знаки, что присылают духи, нельзя противиться их воле слишком долго. Как бы не было беды.
Но проходит пять лет, и дважды пять. Всё больше жемчуга в тугих косах матери, всё меньше верности во взгляде и руке отца, и сын его стоит уж на охоте вместе с ним плечом к плечу. Оружие хорошо слушается рук Бёнджу, но страсти нет в его глазах, не горит в них огонь. Мать беспокоится, как сложно добудиться его порой, будто душе, отлетевшей в мир снов, слишком сложно разыскать дорогу назад. То дурной знак, дурная метка, дурное предназначение.
- Духи его зовут, - повторяет старая шаманка. – Духи спасли его – духи и возьмут своё, так или иначе. Не для ножа и копья руки твоего сына, а для бубна да костяной колотушки. Пусть лучше поёт им песни, чем сгинет однажды или не проснётся.
Но он единственный, а магия страшна и слишком опасна – многие не вернулись, пойдя по зову духов этой тропой. Однажды мать уже чуть не лишилась своего сына, второго раза сердце не вытерпит. Если Бёнджу и должен уйти, то пусть; пусть, но только не раньше неё.
Дни становятся всё короче, солнце греет всё меньше, а ночи такие тёмные, что в темноту эту можно кутаться, словно в покрывало. Она не развеется до тех пор, пока снег не укроет землю, пока не вернётся река странствующих духов в своё зимнее русло и не вспыхнет вновь ярким пламенем в небесах, затмевая луну. Жарче разгорается очаг, и в яранге всё сложнее дышать – Бёнджу за глотками свежего воздуха и целующим щёки морозцем убегает всё дальше и дальше от становища, от семейного огня.
Он уже давно не рассказывает матери о своих снах, не рассказывает об открывающихся ему в том мире удивительных вещах и знамениях. А ведь который раз уже Бёнджу видит среди старых, древних деревьев дремучего леса светло-серые тени; может, это всегда одна и та же тень. И каждый раз его сердце замирает, трепещет от благоговейного страха и затаённого предвкушения, когда он всё глубже и глубже уходит в лес следом за ними, в тщетной попытке поймать, когда всё ближе и ближе подбирается к цели.
И каждый раз ему хочется броситься к матери в объятия и рассказать, но он взрослый мужчина, ему не пристало искать женского, пусть и материнского, совета.
А она учится отводить глаза от нарастающего беспокойства сына и не проливать тихие слёзы над новыми, ещё не нанизанными на тонкий шнурок костяными бусинами. Тем тяжелее ей, что муж ушёл уже с караваном к морю – за ворванью да тюленьими шкурами. Быть может, доберутся они ещё до китоловов.
Несколько дней того месяца прошло, что назван новоснежным – когда холод уже схватил землю своими цепкими пальцами и вот-вот укутается в белую шубу свою. Несколько дней прошло, как ушёл караван.
В его снах всегда идёт снег. Мягкий, пушистый, с прикосновениями нежными, нисколько не колючими – это в реальном мире снег почти всё время злится, недоволен чем-то, пытается укусить побольнее или резануть острой бритвой по глазам. Этому снегу, ненастоящему, Бёнджу подставляет лицо, подставляет ладони; улыбается.
С детства мать учила его – не верь снам, не слушай, не смотри, не ходи. Пусть твои охранители всегда с тобой, но от самого себя они не спасут. Помни, кто ты есть; ты человек и здесь твоё место, здесь, где веселится в очаге наш огонь, где переговариваются в становище звонким лаем собаки, где живые люди с тёплыми руками и сердцами, бьющимися гулко и могуче. Эта магия – сильнее шаманских песнопений, сильнее бубнов, сильнее нашёптываний шаловливых пакостников-духов. Те лишь хотят запутать и редко без жертвы бывают добры. С детства мать плела и мастерила для него амулеты, с детства рисовала старая шаманка на его лице охранные узоры-заклинания, всегда стирающиеся слишком быстро.
У Бёнджу хорошие сны, и духи, что нашёптывают ему свои истории, всегда добрые. Им легко поверить посреди этой зимней сказки, где ничуть не холодно, где слышное мерное дыхание спящего леса, где тропа стелется под ноги цепочкой волчьих следов.
По следам он и идёт, медленно. Внимательно оглядывается, выискивает взглядом частого своего гостя – посмеивается про себя. Какой же это гость, скорее уж, хозяин – ведь сейчас это именно он, Бёнджу, человек в царстве духов, чужой в царстве духов.
Ему никогда не было здесь страшно.
Этот лес, эти тропинки, опушки – он с детства избегал вдоль и поперёк, во сне и наяву; исходил с другими охотниками, когда они шли, вооружившись, за дикими оленями. Тихо, ни звука; только поскрипывает под ногами лёгкий первый снег.
Вдруг – вот она, тень, мелькнула меж деревьев. Слишком далеко впереди, Бёнджу ускоряет шаг. Новая погоня, сердце забилось и затрепетало, и хорошее чувство просыпается в нём, обнимает крыльями и несёт дальше, отодвигая снежную занавесь, не давая потеряться, указывая правильную дорогу. И задержать бы дыхание, чтобы не мешало, не отвлекало, но тогда его наверняка разбудит перепуганная мать, как бывало уже не раз – перепуганная тем, что сын перестал дышать.
Каждое пробуждение отбрасывает его назад, к самому началу пути. Каждое пробуждение заставляет снова и снова проходить эту бесконечную дорогу следом за путеводной нитью, что начинается у него в груди и уводит в неизвестность. К той тёплой летней синеве. К серому волчьему меху – цветом чуть темнее снега.
- Здравствуй, душа моя, - льётся в уши ласковый шёпот, и бег остановлен, тропы больше нет. И сердце не бьётся тоже, когда глаза встречаются с другими глазами, синими-синими. И тёплыми, словно ветер летнего месяца.
Мгновение. И ещё одно.
Он ждёт здесь уже очень давно: пять лет, и дважды пять. Он рад встрече, рад не меньше Бёнджу, несмело делающего к нему ровно один шаг, но лицо его печально.
- Зачем же ты так спешишь?
На старом, замшелом валуне он сидит и рисует узоры на снегу, а за спиной его, там, где кончается лес и открывается бесконечное и бездонное небо, ярче тысячи солнц горит полярное сияние. Так больно глазам, так почти горячо – Бёнджу прикрывается ладонью, опускает ресницы.
Прохладные пальцы, влажные от талого снега, касаются его лица и продолжают рисовать – лоб, виски, скулы, нос, подбородок; повторяются линии, проведённые старой шаманкой, когда колдует она на молодой крови и поёт свои гимны.
- Душе моей хорошо с тобой, зачем же ты пришёл?
Губы.
На них нет шаманских узоров, но пальцы касаются всё равно – нежно, почти невесомо; скажи хоть слово.
- Как твоё имя? – спрашивает Бёнджу, и в синих глазах напротив вспыхивает на миг озорная, шаловливая искра.
- У меня много имён, какое хочешь знать ты?
- То, каким мне называть тебя.
Мгновение. И ещё одно.
Стучит, колотится, скорее-скорее спешит куда-то сердце в груди, взлетает, бьётся и падает снова. Лишь бы не проснуться сейчас, не проснуться.
- Среди звёзд танцующий, - следует ответ. – Хансоль.
- Ты звал меня, Хансоль, - внутри дрожит, обрывается. – Звал, и я пришёл.
Он ждёт, ждёт уже очень давно, но в то же время – так мало; краткий миг, десяток лет.
Мальчику ещё жить и жить.
- Будь я на твоём месте – бежал бы как можно дальше.
Зря ты не слушаешь мать, зря; зря торопишься, зря ищешь встречи, - поёт снег, шепчет лес, рассказывают синие-синие льдинки-глаза. - Ты не знаешь, к чему стремишься, не знаю и я, что будет.
Яркий, как осеннее солнце над туманным маревом ясный; пой для меня, бей в шаманский бубен, пряди нити-истории и грейся живым теплом, и дыши…
- Я буду танцевать для тебя, Хансоль.
Вместе с выдохом он забирает своё имя обратно; его губы такие тёплые, но как же холодно становится внутри, будто всё инеем, чудесными узорами покрывается, застывает и вымерзает.
Возвращайся, душа моя.
Мгновение. И ещё одно.
- Я буду танцевать с тобой, Хансоль…
На исходе осени.
В сиянии, названном полярным.
__________________________
*келет - духи (на языке чукчей)
@темы:
охреневшая ворона,
ToppDogg