Название: Незаменимых нет - 01
Автор: Вёрджил Ференце (сиречь я)
Бета: Отсутствует напрочь (обратите внимание, сделайте выводы)
Фэндом: MBLAQ + Super Junior
Рейтинг: PG-13
Персонажи: весь состав MBLAQ + SJ's Итук, Хичоль, Канин, Йесон, Кюхён
Пейринги: Джио/Сынхо, Джун/Мир/Гром, подразумеваются КюСон, ХанЧоль
Размер: миди (~20 страниц)
Статус: в процессе
Жанр: ООС (предусмотрен заявкой), ангст, дарк, death + romance (?) Кто увидит, скажите есть или нет
Дисклаймер: ни на что не претендую, выгоды не извлекаю, моя только история
Предупреждение: за не пристёгнутые перед прочтением извилины автор ответственности не несёт
Размещение: как бы подразумеваэ, что спросить у автора стоит
От автора: писалось на КД-фест М+Ф, всё ещё пишется. Заявка №10, автор №1.
Ближе к концу автор начал сливаться. Так и сольётся в итоге, сто пудов.

Я предупреждал.Прежде, чем его забрали в интернат, он успел обратить в пепел набросившуюся на него соседскую собаку и собственно соседку, когда та начала орать как резаная и напугала его ещё больше. Усыпанный пеплом, как будто в один миг поседевший, он бросился домой – ему хотелось разрыдаться, но жуткое жжение, сотнями раскалённых иголок проникающий в мозг жар не давал слезам даже собраться в уголках глаз. Мать встречала его на пороге, но стоило только ему поднять взгляд на её взволнованное и перепуганное лицо – и её не стало. Мгновение – взгляд – короткое движение ресниц: нет младшей сестры, нет дивана, нет вазы с цветами, нет телевизора. Чудо, что целы остались стены, иначе его погребло бы под обломками крыши.
Он даже не успел пожалеть, что этого не случилось. Он просто не успел об этом подумать.
Его отследили и нашли очень быстро, но этого было недостаточно, чтобы сохранить жизнь четырём людям и одной собаке. Они не церемонились, вырубая его и закидывая как мешок с картошкой на заднее сидение внедорожника – дорогу в интернат он не запомнил, да и не пригодилось бы ему это в любом случае. Он никогда не пытался сбежать.
В его личном деле красным по белому написано: «Сирота», и дальше указана одна-единственная причина, по которой он лишился семьи и самого себя. «Неконтролируемый всплеск силы».
Здесь таких было много. Большая часть, если начистоту.
И куда ему было бежать?
У него отняли имя и взамен дали номер – отрывистое «М-147», возможность получить среднее образование и персональный Ад ежедневной физической и строевой подготовки. Пару лет спустя, когда он перестал быть опасен, ему дали соседа по комнате, с которым он никогда не разговаривал.
Его научили убивать, выживать в дикой природе, держаться без еды и воды столько, сколько человеческий организм в принципе не должен, подавлять собственные эмоции, контролировать способности и ещё куче полезных и нужных машине для убийства вещей. Но не сумели отучить сторониться людей и прятать глаза за тёмными линзами солнцезащитных очков.
А ещё никто не знал, что на спинке его кровати, почти у самого матраса, армейским ножом было мелко-мелко вырезано: «Ян Сынхо», и что каждую ночь перед сном он обязательно водил кончиками пальцев по крохотным буковкам.
По крайней мере, кадет М-147 надеялся, что эта тайна – всё ещё принадлежит только ему. Старшина мог шмонать по тумбочкам, мог сотни раз просвечивать его рентгеновским зрением, мог сколько угодно потрошить наволочки и пододеяльники в поисках чего-нибудь запрещённого, но даже этот непреклонный человек с непроницаемым лицом не мог заставить его отказаться от прошлого, с которым его связывало теперь только имя.
И эти проклятые глаза.
Если бы кто-нибудь узнал, какие мысли обитают у него в голове, кадету М-147 предстоял бы очередной комплекс неприятных процедур по промывке мозгов и очередной специальный курс. Машине для убийства, будущему пушечному мясу на службе правительства, чувства не нужны. Прошлое не нужно. Им ещё повезло, что в руководстве было не так много… одарённых, что среди них не было умельцев, играющихся с чужими воспоминаниями, иначе не миновать кадетам полного зомбирования.
Кадет М-147 был одним из здешних старожилов именно из-за того, что несколько раз приходилось прерывать обучение и проходить спецкурсы – ему тяжело давался контроль над эмоциями, он постоянно срывался, и из него раз за разом начинали «выбивать дурь» всеми возможными способами. Старшина Чон Джихун этих способов знал превеликое множество, и если и был во всём интернате человек, которого кадет М-147 – Сынхо – искренне ненавидел, то только старшина. Иногда казалось, что рентгеновское зрение Джихуна позволяет ему видеть тот тугой комок ненависти в груди Сынхо, который начинал биться, как второе сердце, в его груди, стоило только старшине появиться рядом. Но если бы он действительно видел, то спецкурсы начинались бы снова, и по непроницаемому лицу Джихуна Сынхо мог судить о собственных успехах. Ну и ещё по тому, что глаза не обжигало против его воли.

Он научился понимать, что для него рационально, а что нет, и отбрасывать ненужное в сторону. Он научился мыслить одной только этой категорией рациональности, и руководство было довольно им, как удачным итогом их воспитательной деятельности. Выстраивать отношения с другими кадетами – нерационально, они могут в любой момент выпуститься. Или погибнуть. Нарушать правила – нерационально, ненаказанных нарушителей здесь не бывает. Забираться на крышу и ловить ветер сложенными лодочкой ладонями – нерационально… В поведении окружающих было огромное количество нерационального, но именно поведение этого кадета, имени которого он даже не знал, вызывало у Сынхо больше всего непонимания – зачем каждый день подниматься на крышу казармы и тратить столько времени на бессмыслицу.
Ещё более нерационально было то, что кадет М-147 несколько минут в день уделял созерцанию этого памятника самому себе – он даже вычислил наиболее удобную точку для наблюдения. Безмолвные не-гляделки друг на друга стали своего рода традицией, и Сынхо молча радовался, что не пересекается с этим любителем крыш на занятиях. Иначе это могло бы вызвать неудобство – ведь они прекрасно знали о существовании друг друга, - а неудобство явилось бы лишним подтверждением и напоминанием о нерациональности, следовательно, неправильности происходящего. Малейшая ошибка грозила кадету М-147 изолятором, со всеми вытекающими из этого последствиями.
Как выяснилось, радость его была преждевременной.
Обучение кадета М-147 длилось уже пять лет – намного дольше, чем у большинства здесь. Пять лет постоянной борьбы с самим собой. Ему было слишком сложно отказываться, отсекать, отбрасывать и оставлять позади – а от него требовали именно этого. Он не мог быть живым, как многие другие, это значило бы смерть всему, что его окружало, или ему самому – неспособность контролировать себя привела бы к мучительной кончине от болевого шока. Да, сейчас его хвалили, но столько лет… Через столько пришлось пройти. Если бы не его полезный дар, от него давно бы уже избавились, но он мог быть сильным, и при должной тренированности заменил бы десятерых хорошо тренированных бойцов. Не одарённых. Обычных людей.
Его можно было использовать, и шаг за шагом он приближался к этому, поднимался выше и выше, от блока F, вобравшего в себя всех самых слабых и нестабильных, до блока А. Попадание в блок А автоматически означало, что скоро выпускные испытания, и успешно прошедшее их пушечное мясо будет с почётом доставлено на правительственную кухню.
Странный парень с крыши был одним из них, одним из новых одногруппников Сынхо. Кадет G-095, так он представился, и Сынхо мог поклясться, что уголки его губ едва-едва изгибались в улыбке. Самому старшему в группе было двадцать шесть, самому младшему скоро должно было исполниться восемнадцать, а выглядел он и того младше. Сынхо затесался ровно по середине, и это было хорошо – минус один повод выделиться. Всем в группе, кроме него, уже дали новые имена, и с непривычки М-147 немного растерялся, но ему любезно повторили.
S-001, Итук.
S-008, Йесон.
S-142, Канин.
P-016, Кюхён.
G-095, Пёнхи.
Р-210, Санхён.
J-343, Чхансон.
M-222, Чхорён
S-004, Хичоль.
- Лучше зови меня Джио. Так короче и круче.
- В чём логика? – вместо того, чтобы возразить о важности соблюдения субординации и недопустимости фамильярности в личном общении между кадетами, спросил Сынхо.
- Первые символы моего порядкового номера. Джи-О.
Определённое рационально зерно в этом было, и Сынхо готов был признать, что сможет использовать подобное обращение в повседневной речи. И дело было вовсе не в том, как менялся голос нового одногруппника, когда он произносил своё имя, и какое у него при этом было выражение лица. Совсем не в этом. Совсем.
- Не слишком ли поздно кого-то к нам переводить? Дату экзамена уже назначили, - Канин смотрел на него недружелюбно и говорил очень громко, так, чтобы грубые слова наверняка достигли ушей Сынхо. Слишком по-ребячески. Нерационально.
- Нам нужен был десятый, вместо Хань Гэна, - тихо осадил его S-001, и все разговоры на какое-то время смолкли. Сынхо не мог не заметить, как все покосились на стоящего у окна аудитории Хичоля. Его спина, впрочем, не выражала абсолютно ничего.
- Хань Гэн – это кадет H-419… Бывший кадет, - любезно пояснили «новичку», хотя разъяснений он не просил.
Н-419 был почти выпускником, кадетом блока А. О происшествии с ним ходило много слухов, но точно было известно одно – он сломался, и больше его не видели.
- Не хочу показаться грубым, но нам нужно прояснить одну вещь, - снова заговорил Итук, обращаясь уже непосредственно к Сынхо. – Мы много лет провели бок о бок с Гэном. Теперь ты пришёл на его место. Тебе здесь не рады.
- Радость или грусть по поводу моего назначения не принципиальны. Важен лишь результат экзамена.
Сынхо не был знатоком человеческих душ, но не нужно было быть гением, чтобы увидеть – его ответ Итука успокоил. Больше они не разговаривали.

В этот день, в день их официального знакомства, закончилась игра в не-гляделки. Для этого, как оказалось, нужно было сделать всего один шаг.
Шаг с крыши.
Два этажа – не очень высоко, но при падении даже с такой высоты можно остаться инвалидом или вовсе не собрать костей по асфальту. У Сынхо дёрнулся уголок губ, а Пёнхи как будто вообще не заметил, что что-то изменилось – как если бы не он только что победил теоретически распространяющееся на всё на этой планете гравитационное притяжение.
Может, его стояние на крыше вовсе не было бессмыслицей, и ему в самом деле удалось поймать ветер?
Нонсенс.
Как и всё, что в принципе происходило за увитыми будто плющом колючей проволокой стенами интерната.
- Не мог не выпендриться? – вот что сказал Сынхо на его приветствие и получил короткий смешок в ответ.
- Для кого-то это – выпендриться, а для меня – так же естественно, как дышать.
- Зачем ты это каждый день делаешь?
- «Это»?
- Стоишь на крыше.
- А зачем ты каждый день смотришь?
Тупик. А он всё продолжал улыбаться и смотреть непонятно и испытующе, немного с насмешкой, но не злой, а снисходительно доброй. Слишком много того, чего Сынхо не мог идентифицировать и анализировать – это вызывало дискомфорт, и вариант был один. Просто уйти, оставив неприятный разговор.
- Нет-нет-нет, постой-постой! Ладно, считай, уговорил, - Пёнхи не позволил ему так просто сбежать, крепко ухватив за запястье при первых поползновениях. Хватка у него была практически стальная, и Сынхо всерьёз сомневался, что освободиться будет легко. – Я просто разговариваю с ветром. Мне это необходимо. Я, как бы… танцующий, понимаешь? С ветром танцующий. Это способность моя.
Слишком много лишних слов, не несущих никакой полезной информации. Попросту – болтовни. Коммуникация должна быть эффективной и рациональной, но этого… танцующего этому, видимо, не учили.
- Ясно, - вот и всё, что он смог выдавить.
- Никогда не хотел поймать ветер?
- Это нерационально.
- Зато приятно.
Надо отдать Джио должное – он не сталь использовать способности, чтобы поднять их наверх, но на крыше они всё равно оказались раньше, чем Сынхо успел сообразить, что происходит.
- У меня нет разрешения находиться на крыше, - проинформировал он, наблюдая городок с высоты двух этажей и небольшого холма, на котором казарма располагалась.
- Для этого не нужно разрешение, я узнавал, - успокоил его Пёнхи. – Но если это тебе так необходимо – я разрешаю. Вытяни руки.
Он чувствовал себя абсолютным идиотом, подчиняясь новому знакомому, но это было действительно приятно – чувствовать, как ветер овевает доверительно протянутые раскрытые ладони и ласково треплет волосы, а над головой такое синее небо и такие белые облака, что смотреть больно, но за тёмными очками в нагрудному кармане не потянешься, чтобы не разрушать волшебство момента.
«Волшебство». Самое нерациональное из всего нерационального, что только может быть.
Внизу люди куда-то спешат, а тут, всего на несколько метров выше, кажется, что мир застыл.
- Часто думаешь о прошлом, Сынхо? У тебя лицо человека, живущего воспоминаниями.
Мгновение – и глаза обожгло, боль полилась в сознание. Он не успевал отвернуться, но сумел вовремя зажмуриться, и руки уже сами тянулись за очками. Его не называли по имени пять лет, даже он сам не решался произносить его вслух и совсем отвык от его звучания – оно вообще казалось неродным, но это была тайна, его тайна, то самое сокровенное, что хранилось в запертой шкатулочке в самом укромном уголке его сердца.
Сынхо отшатнулся от края крыши, уже нацепив на нос очки, но ещё не решившись открыть глаза.
- Откуда ты знаешь это имя? – едва совладав с голосом, спросил он. Как это было возможно? Кто ему сказал? Кто ещё видел вырезанные на дереве буковки?
- Тебе ещё не сказали? А, да, ты же сразу после занятий ушёл. Джихун заходил в группу с приказом о присвоении тебе имени, - Джио был рядом, обеспокоенный и непонимающий, слишком близко, придерживал его за плечи – своим собственным ногам Сынхо не мог доверять, боль заставляла колени подкашиваться. Избыток эмоций – такой сильной реакции у него не было уже несколько лет.
Если об этом узнают – изолятор.
А об этом узнают, потому что устав предписывал докладывать о нарушениях, Джио обязан был доложить старшине о происшествии. Сынхо на его месте сделал бы именно это. Он представил довольную улыбку Джихуна, и отвращение плеснуло ещё одной порцией боли – он едва слышно застонал и сжал виски пальцами.
Нужно было срочно что-то испепелить. И не потому, что это поможет избавиться от боли, которая вот-вот начнёт отступать, а потому, что действительно хочется.
- Эй, ты в порядке?.. – его неуверенно потрепали по плечу.
- Они присвоили мне моё собственное имя, - медленно массируя виски, Сынхо начал постепенно возвращаться к реальности, в которой он почти повис на Пёнхи. Откашлявшись и извинившись, он отступил на пару шагов. – Это так принято? Или это дурная шутка?
- Джихун не тот человек, который склонен шутить, не находишь? – он скептически хмыкнул. – Это правда? Тебя звали Сынхо раньше?
- Да. А тебя не…
- Я не помню своего имени, - голос Джио впервые за всё недолгое время их общения стал жёстким и практически зазвенел от напряжения. Тема – табу. Разговоры о прошлой жизни были запрещены уставом и не приветствовались даже самыми отъявленными любителями поболтать. – А ты, значит, и правда часто думаешь о прошлой жизни.
- Мне есть о чём сожалеть.
- Сожаления нерациональны, разве нас не этому учили? – Пёнхи стремительно превращался сам в себя, даже улыбка уже закралась в его тёмные глаза, несмотря на то, что ещё не добралась до губ.
Отрицание. Потребность оправдаться. Защититься.
Сынхо слишком сильно открылся, позволил себе чувствовать. Сорвался. Эмоциональный провал.
Боль почти отступила, он уже не представлял опасности для окружающих, но его глаза ещё долго никто не увидит.
- А ты разве не сожалеешь о том, что осталось позади? – спросил он, и в голосе его равнодушия наконец-то было больше, чем вызова.
- Я не оглядываюсь назад. Там не было ничего, что могло бы заслужить мою любовь, - и снова глухая злость вместо почти оформившейся улыбки, и желание то ли ударить, то ли просто уйти. Спрятаться в своей скорлупе и снова перестать разговаривать месяца на три. Но Джио был совсем из другого теста и придерживался совсем другого мнения. – Знаешь, я всего лишь спрыгнул с пятнадцатого этажа и не разбился, а они запихнули меня в психушку. И за мной долго-долго никто не приходил.

Он это отлично помнил – узкий подоконник и распахнутое окошко, светлые от бешенства, и в то же время расширенные от ужаса глаза мачехи, её мерзкий визгливый голос. Он отлично помнил состояние свободного падения – бесконечное долгое, плавное, и в то же время слишком быстротечное. Он помнил, как кричали люди внизу, как быстро-быстро из маленьких фигурок они превращались в большие, и как он сам восторженно смеялся, а ветер срывал смешки с его губ.
И как страшно стало потом, когда коснулся земли, когда ноги отказались держать, и он лежал на холодном мокром асфальте, подставляя лицо крупным, холодным дождевым каплям.
«Даже подохнуть нормально не можешь!» - верещала мачеха несколько вечностей спустя, волоча его, не сопротивляющегося, домой, как нашкодившего кота. Он почти не слышал её, не понимал, кто эта женщина и что ей нужно, не хотел понимать. Для него существовал только свист ветра и безумный, безумный, безумный танец.
И он снова смеялся, а ветер поселился в нём.
В тот же день его увезли в серые светло-зелёные стены и заперли там, одного, с небольшим кусочком неба в зарешёченном оконце.
Он прекрасно помнил то полусонное состояние после обязательной ежедневной дозы диазепама, когда не хотелось двигаться, и мысли текли вяло, и он едва-едва мог шевелить руками и ногами. Он помнил, как от лекарств кружилась голова, и одинаковые люди в клетчатых пижамах крутились будто в калейдоскопе, падали, когда потолок оказывался на месте пола, поднимались и складывались в новые фигурки.
Он прекрасно помнил, как пугали его водянистые, совершенно пустые рыбьи глаза пациентов, их добрые, доверительные, душевные разговоры, неуверенные пальцы, перебирающие крупные кусочки цветных детских паззлов. Он не говорил с ними, он был нормальным, совершенно точно был, просто в его душе жил ветер.
Он прекрасно помнил, как почти начал верить, что сошёл с ума, как от элениума слипались в комок его мысли, становились проще и медлительнее. Как он постепенно всё больше и больше тупел, и как однажды не выдержал.
Он прекрасно помнил, как кричал, что ему нужен ветер, нужно небо, свобода, что он нормальный, а они все здесь – рыбы в больших стеклянных банках. А ещё помнил горький, отвратительный вкус галоперидола – пе-ро-раль-но, - и болезненные укусы уколов аминозина, от которых на теле оставались долго не проходящие болячки.
После аминозина он не мог двигаться – только тряслись руки, а мышцы лица сводило судорогами, и он чувствовал себя почти овощем, когда лежал и пускал слюни на наволочку, а тело не слушалось настолько, что даже банально закрыть рот было невозможно. Он боялся, боялся людей в белых халатах и провожал их затравленными взглядами, он почти всегда молчал, а они всё равно жалили, приговаривая: поддерживающая терапия.
Однажды он сломался.
Из последних сил позвал ветер.
И ветер пришёл. И вдвоём они разнесли там всё к чёртовой матери. По камушку.
Только тогда его отследили и привезли в интернат. Дали ему новый смысл жизни, отучили бояться и вернули из той бездны, в которой он пребывал.
Он больше не был один.

- Даже если моя новая жизнь будет короткой, это намного лучше, чем всё то, через что я прошёл раньше. И я не намерен смотреть назад – там не за что держаться. Там только смерть.
- Впереди тоже смерть, - тихо сказал Сынхо.
Пёнхи принялся раскачиваться с пятки на носок, заложил руки за спину, потом и вовсе стал мерить крышу шагами, никак не находя себе места. Пока, наконец, не остановился вновь у самого края.
- Даже если так… Это смерть свободного человека, а не запуганного, прикованного к кровати овоща, неспособного мыслить, - резко возразил он. – Теперь у меня есть всё это, а тогда было только маленькое зарешёченное окошко и диазепам два раза в день.
Сынхо поднял голову, чтобы ещё раз посмотреть на высокое-высокое небо, и тихо ушёл, оставив Пёнхи в одиночестве.
В одиночестве его клетчато-пижамного Ада, ярких паззлов и пустых рыбьих глаз.
Тот даже не заметил.
***
S-001 Итук был одним из тех, кто учился в интернате большую часть своей жизни. То есть пятнадцать лет из двадцати шести. Нет, он не был умственно отсталым, просто его способности проявились действительно поздно.
А его родители были большими шишками в руководстве. И они совершенно точно знали, что способности проявятся, потому что S-001 был наследственный. Оба его родителя были чистокровными горгульями, и сам он тоже был чистокровной горгульей.
Существо плоть от плоти природы.
Местный старожил, и в будущем – тоже большая шишка. По большому счёту, ему и экзамен не надо было сдавать, потому что после выпуска он оставался здесь офицером. Гарантированно.
J-343, недавно ставший Чхансоном, Итука уважал, любил – как почти всё население интерната, - и совсем немножко жалел. Ему частенько думалось, что тяжело живётся на свете детям влиятельных родителей – ты всегда должен соответствовать и оправдывать, быть идеальным, особенным и благодарным за то, что выбор давным-давно сделали за тебя, между делом совершенно забыв поинтересоваться, что ты сам по этому поводу вообще думаешь.
Чхансон пребывал в стенах образовательно-воспитательного учреждения всего три года, готовился к выпуску и был крайне рад, что три – не пятнадцать. Иначе он лично съехал бы с катушек, вариться во всём этом так долго.
Итук в их группе почитался Лидером, и никто не сомневался в том, что, когда придёт время экзамена, он станет одним из двух капитанов. Чхансон, впрочем, не сомневался и в том, что окажется в противоположной команде. Это тоже было немного жаль, потому что у них почти не было точек соприкосновения – кроме общих занятий, тренировок и способностей.
Но даже в спарринг их вместе почти не ставили. Это было глупо и неэффективно, потому что считалось, что Чхансон с его метаморфизмом и Итук с его мимикрией ничего полезного друг другу дать не могут.
Если подумать, у него много с кем не было точек соприкосновения. Просто когда Чхансон начинал рассуждать о взаимоотношениях в блоке А, таком, каков он сейчас, первым делом в голову приходил именно Итук. Не радужно всё было в блоке А, потому что их всех учили не доверять, не просить помощи и полагаться на себя.
А они не хотели этому учиться.
И поэтому у Чхансона был Санхён. Санхён был младше кадета J-343, в интернате пробыл даже меньше него, почти сразу перевёлся в блок А, и уж его-то телекинез, постоянно швыряющий Чхансона по всем горизонтальным и вертикальным поверхностям тренировочного зала, словно тряпичную куклу, точно здорово помогал образовательному процессу.
Однажды – как раз после исчезновения H-149 – Санхён перестарался, и Чхансон две недели провёл на больничной койке с сильным сотрясением: мог бы провести и больше, но больше было запрещено уставом. Больше – уже почти дезертирство.
Но эти две недели были, наверное, самым хорошим временем за три года, потому что его никто никуда не гонял, на него никто не орал, больничная лапша была наваристой, а Санхён приходил каждый день. Ну или почти каждый. Даже если всего на пару минут.
Санхён совершенно не умел просить прощения – в смысле, вербально, - но зато его поступки говорили сами за себя, и это был ещё один повод младшенького любить и им дорожить. Младшенький правда младшеньким-то уже давно не был, но воспринимался всё равно так, и никак иначе.
Санхён любил придумывать всякие прозвища. У Чхансона их было не перечесть, но больше всего им обоим нравилось короткое и серьезное «Джун» - для Чхансона, и раскатистое и грозное «Гром» - для Санхёна. Хотя не был он ни раскатистым, ни тем более грозным. Скорее, наоборот, тихим и спокойным. Только своенравным.
Санхён никого из хёнов, кроме Пёнхи и Джуна, на дух не переносил.
Ну и ещё Хань Гэна, конечно, пока Хань Гэн с ними был. Он претендовал на роль второго капитана, надёжный и неожиданно добрый для своих-то способностей, и портить с ним отношения было глупо. А в силу его характера – ещё и почти невозможно.
Хань Гэн был танцующим, как Пёнхи, только танцевал он с пламенем и числился постоянным напарником Хичоля – что, по сути, было практически одно и то же. Наверное, именно поэтому они умудрялись так здорово находить общий язык.
А потом Хань Гэн сломался. И чуть было не утянул за собой Хичоля, только тот выкарабкался. Стал совсем другим человеком, но выкарабкался.
Но для Чхансона было важнее, что после этого стал меняться Санхён.
История была очень простая, но на самом деле очень запутанная. Пока Джун две недели отдыхал в практически санаторно-курортных условиях, в группе произошли кое-какие изменения. По уставу в блоке А должно было быть чётное количество кадетов. Из-за позднего появления в группе Кюхёна, это правило не соблюдалось, и замену руководство подыскало быстро. Но пока улаживали все формальности, случилась беда с Хань Гэном…
И их снова стало нечётное число.
Новенького назвали Чхорён, и он был маленький – несмотря на то, что ему, как выяснилось, было семнадцать, - и незаметный. Он ни с кем не разговаривал.
Кроме Санхёна.
Он ни с кем не проводил личное время.
Кроме Санхёна.
Он лишний раз ни к кому не приближался.
Кроме Санхёна.
И всё это делало его в глазах Джуна мелкой, но ужасно надоедливой рыбой-прилипалой. Они с Санхёном впервые в жизни поругались, когда тот имел неосторожность впервые в жизни назвать Чхорёна «Миры».
- Понимаешь, Джун? Потому что маленький дракон, - Гром светился, как новогодняя гирлянда.
Чхансон ему врезал.
Санхён перестал с ним разговаривать.
И зеркало разбилось.

У Чхансона было много зеркал и много фотографий. Его собственных фотографий, конечно. Набор снимок-зеркало был для него обязателен.
Уже давно прошло то время, когда он не мог удержать собственное лицо, потому что не помнил черты. Время прошло, а привычки остались. И кошмары тоже.
Кошмары-воспоминания о том, как плавилось его лицо, подобно горячему воску или жидкой резине стекало вниз, и то, что было кожей, аморфными кляксами капало на пол.
Кошмары-видения о том, как у него вовсе не было никакого лица, и как такие же безликие люди окружали его, как чужие руки тянули его в разные стороны, стремились затащить в толпу. Чтобы он затерялся, стал одним из них.
Чхансон просыпался среди ночи от собственных воплей, будил ими же Санхёна, принимался негнущимися деревянными пальцами искать свои зеркала под подушкой или на тумбочке. Не находил или ронял на пол, от чего пугался ещё больше и не мог удержать слёз.
Пока Санхён не садился на край его кровати, не прижимал к себе, нашёптывая какую-то успокаивающую ерунду, не принимался скользить пальцами по его лицу.
Вот оно, здесь, настоящее, ничего не изменилось, не бойся.
Иногда Чхансон пробовал на вкус его губы.
Иногда Санхён оставался в его постели до тех пор, пока Чхансон не засыпал снова.
Иногда Чхансон не засыпал, и тогда они до самого утра болтали.
Но Санхён перестал с ним разговаривать, а кошмары вернулись. Джун снова кричал и чуть не перебудил пол-общежития. А зеркало, упав с тумбочки, раскололось на восемь частей. С таким звоном, который можно было сравнить с колокольным.
Но Гром спал. Делал вид, что спит, потому что не проснуться от такого шума было невозможно. А наутро он впервые в жизни пошёл к старшине и, как полагалось по уставу, доложил о чхансоновских кошмарах. Джуну пришлось отчитываться перед Джихуном, до хрипоты доказывать ему, что кошмары ничуть не влияют на его работоспособность.
Зато они влияли на работоспособность Санхёна.
Целых три дня изолятора, несколько часов очной ставки с местным мозгоправом. Под рентгеновским взглядом Джихуна.
Почти истерика.
Он не привык сдерживать себя, и из-за этого чуть не влип по крупному. Но в нужный момент кто-то словно нашептал ему, что лучше не спорить и со всем соглашаться. Им нужны безмозглые послушные куклы – будь ей.
Поэтому всего три дня.
А Санхёна переселили в другую комнату. Куда? К Чхорёну, конечно. И Чхансон остался один. Что в общежитии, что в изоляторе, только при таких условиях малодушно хотелось вернуться в белые стены. К ласково улыбающемуся эскулапу с добрыми-добрыми глазами.

Загнанный и дёрганный, Чхансон появления ещё одного новенького не оценил вообще – у него было много проблем и без этой очередной адаптации. М-147 Сынхо говорил мало, держался в стороне, старался на себя внимание не обращать, и от ощущения дежа-вю у Чхансона начинал дёргаться глаз.
От улыбки Мира судорогой сводило шею.
От смеха Санхёна кололо в груди.
Потому что смеялся он не для Чхансона.
Джун думал, что сломается так же, как Хань Гэн. И всем будет всё равно, потому что даже Санхён его бросил.
Кюхён смотрел так, как будто всё понимал, и часто-часто переглядывался с Йесоном. Даже чаще, чем обычно. Или это была просто паранойя.
Пёнхи спрашивал, всё ли в порядке, по несколько раз в день. Не мог же он не заметить, что его любимые донсэны друг с другом не разговаривают и смотрят по разным сторонам.
Конечно, хён. Всё отлично, хён.
Когда Джун пытался улыбаться, ему казалось, что кожа на щеках вот-вот лопнет. Такое же ощущение бывало у него перед превращением.
Джун подумал, что ему нужно немного подкорректировать разрез рта. Например, приподнять уголки губ, чтобы казалось, что он постоянно улыбается.
Устав каждую ночь просыпаться в ужасе, он решил не спать вовсе. На пятые сутки тренированный организм не выдержал, и отправил его в глубокий нокаут, как только голова коснулась подушки.

Не было никаких людей.
Вообще ничего не было. Только он один.
И зеркала. Разбитые.
А у него было лицо Санхёна.
Но свои мысли.
А в осколках отражался Чхорён.

Он даже закричать не мог. Пытался, но голос не шёл. Не было его просто.
Были холодные-холодные пальцы, самыми кончиками касающиеся его лица. И вес чужого тела на его бёдрах. И тихий шёпот: всё хорошо.
- Гром…
Хотелось заорать: «где ты был всё это время, засранец?!»
Но вместо этого был поцелуй.
Жадный. И слишком сладкий.
Не такой.
У Санхёна руки были всегда тёплые. Губы не такие мягкие. Пальцы чуть длиннее. Волосы чуть короче и жёстче.
Чхорён.
Джун со всей силы ударил его. Наугад. Костяшки заболели, но он попытался ударить снова – Чхорён со смехом скатился с него и грохнулся на пол. Чхансон впервые слышал, как он смеётся. Нервно и рвано, будто задыхаясь. Совсем невесело. В кромешной темноте комнаты с плотно задёрнутыми шторами. После сумасшедшего поцелуя, вкус которого он всё ещё чувствовал. И чувствовал потом весь следующий день.
Открылась и закрылась дверь, и он снова остался один, совершенно ничего не понимая.
А наутро о том, что это не было сном, свидетельствовал отличный синяк на скуле Чхорёна и его жизнерадостная ложь старшине о том, что ночью он упал с кровати. Джихун поверил. Все поверили, только взгляд Санхёна был тёмный и отсутствующий.
Всему этому должно было быть объяснение.
Должно было, и Чхансон просто обязан был его найти.
Иначе он точно сойдёт с ума.
***
У Чхорёна было четыре плеера и всего одна пара наушников – дань прошлому, когда он не мог закрыться от окружающего мира, и от назойливых голосов в его голове приходилось прятаться за музыкой. Выходило из рук вон плохо, но это было хоть что-то – весьма действенный самообман. Четыре плеера позволяли ему безостановочно пребывать в собственном мире мощных басов круглые сутки, и он до сих пор не избавился от необходимости наличия хотя бы одного заряженного плеера в непосредственной близости от себя. В свободное время он первым делом спешил заткнуть уши наушниками, и делал это почти машинально.
На экзамен ему не разрешили взять его личные приборы жизнеобеспечения, и Чхорён всерьёз думал, что из-за этого вполне может стать частью той неутешительной статистики, по которой почти тридцать восемь процентов телепатов сходило с ума в первые два года после проявление способностей.
Несмотря на то, что он уже вполне научился отличать своё от чужого, и даже проводить более тонкие операции по проникновению и защите.
Санхён назвал его придурком, когда Чхорён рассказал ему об этом, а ещё отобрал и спрятал единственные рабочие наушники. Да так хорошо, что найти их удалось, только чуть-чуть подглядев мысли Санхёна.
Мира окружали чужие мысли и эмоции, их было много, и он чувствовал себя так, будто стоял посреди запруженной народом площади. То есть привычно неуютно. Хотя на самом деле на плацу их было всего одиннадцать – блок А и старшина Чон.
Гром нервничал – об этом говорила его напряжённое плечо, касающееся плеча Мира.
Они все нервничали – ну или почти все. Читать Джихуна Чхорён не мог, со стороны Кюхёна тоже был очень мощный ментальный блок – а едва заметная усмешка этого второго мастера-менталиста окончательно выбивала из колеи. От Джио разило бесшабашным весельем, какое частенько бывало у пьяных, а у танцующего – после разговоров с ветром. И ещё Сынхо излучал спокойствие, которого с лихвой хватило бы на троих.
Чхорён попытался настроиться на его волну, и в то же время внимательно слушать инструктаж.
Ни карты, ни координат, никаких ориентиров – их разобьют на две команды и отправят в лес. Подальше от цивилизации, в самое лоно природы – впору радоваться, только вот им предстояла не приятная туристическая поездка.
- Вас высадят на расстоянии дневного перехода друг от друга. Первой команде даётся сто двадцать часов, второй – сто восемнадцать.
- Разрешите обратиться, сэр. Почему так? – это был голос любопытного Кюхёна.
- Таймеры будут запущены одновременно. Два часа разницы – это то время, которое вторая группа будет трястись в вертолёте после высадки первой.
Чон Джихун был спокоен и доволен, внимательно разглядывая выстроившихся перед ним «лучших из лучших». Да над этими «выпускниками» ещё было работать и работать, но поступил заказ на новую партию огрызающегося пушечного мяса, и кто-то должен был быть отослан.
Суть экзамена была проста и понятна даже ребёнку – взгляд старшины задержался на Чхорёне. Тот сглотнул, приподнял голову и вперился глазами в точку над макушкой Джихуна. Тук-тук, тук-тук – так смешно и быстро колотилось сердце в груди телепата; он не мог читать мысли старшины, и поэтому ему было страшно.
Лиши его способностей – и он сойдёт с ума за неделю. Может, даже меньше.
- У каждой команды – флаг. Делайте что хотите, но по прошествии отведённого времени флаг соперников должен быть у вас в руках.
«Делайте что хотите» действительно значило именно то, что значило. Потому что первое, чему их учили – цель должна быть достигнута любыми средствами.
По крайней мере, они должны были этому научиться.
- По завершении миссии вы подаёте сигнал. Сигнальные ракеты и руки есть у всех, в крайнем случае можете воспользоваться руками товарища. Мы вас забираем. Победители становятся полноценными солдатами и служат на благо родины, проигравшие возвращаются к учёбе, раненные отправляются в госпиталь, убитые – на кремацию. Вопросы?
Чон Джихун не кричал, как другие инструкторы. Напротив, он говорил очень тихо, так, что приходилось даже прислушиваться, но все слова в головы своих подчинённых вкладывал накрепко.
- Да, сэр. Есть, сэр. Если я хочу быть похоронен по христианскому обряду? – выступил со своего места Канин, отличающийся особой любовью позубоскалить со старшиной.
Тому на чувство юмора или его отсутствие у кадетов было плевать. Все болезни в этом интернате лечились одним лекарством – тяжёлым-тяжёлым взглядом непроницаемых чёрных глаз.
- Пушечному мясу право выбора не давали, - просто ответил старшина. – Ещё вопросы?
Не нашлось.
- Никак нет, сэр!
Чему их действительно научили – так это отвечать громко и хором.
- Первая команда: M-147, G-095, J-343, P-210, M-222. Лидер: М-147, шаг из строя.
У Сынхо спина была идеально прямая, и Мир даже немного позавидовал. Хотя он сутулился вполовину не так сильно, как высокий и тощий Санхён. Джио заулыбался, глядя на серьёзного-серьёзного Сынхо, Канин едва слышно – считай, на полплаца – фыркнул, а Хичоль рядом с Миром напрягся даже сильнее, чем Гром. Как будто в камень превратился. А ещё Мир, кажется, слышал, как скрипнули его зубы.
- Вторая команда: S-001. S-004, S-008, S-142, P-016. Лидер: S-008, шаг из строя.
Если присмотреться внимательно, можно было заметить, как Йесон недовольно поджал губы, а Итук на мгновение опустил глаза. Как удивлённо поползли вверх брови Чхансона. Но никто не присматривался, потому что вертеть головой в строю было запрещено.
- Через десять минут сбор на вертолётной площадке. Кто не успел – тот опоздал. Время пошло.

- Говорят, Джихун становится таким разговорчивым только один раз в год, как раз перед экзаменом.
Пёнхи знал много историй и слухов – то ли потому, что много с кем общался, то ли потому, что с ветром разговаривал. А ещё он с радостью всем этим делился.
- Наверняка доволен тем, что кто-то может пострадать, - проворчал Чхансон, сосредоточенно глядя на таймер и прилаживая его на собственный широкий ремень, как какой-нибудь допотопный пейджер.
119 часов, 18 минут и 33, 32, 31…
Фора таяла на глазах.
Пять суток. Неизвестно где.
Против своих же товарищей, которых нужно сначала найти, а потом обезвредить.
Или, если по силам, сначала обезвредить, а потом уже найти.
В рюкзаке плащ-палатка, фонарь, верёвка, сухпай, фляга, спальник, на ремне – нож. Это у Мира – он шёл налегке. У хёнов ещё что-то с собой было, потому что он точно слышал, как позвякивает котелок в заплечном мешке Сынхо.
Чтобы не тратить предоставленную им фору, они решили выдвинуться в сторону предполагаемой высадки соперника. Сначала их вело чутьё Джио, одному ему известными способами отслеживающего перемещение вертолёта, но расстояние увеличивалось так стремительно, что даже он уже не мог сказать ничего определённого. Лидер приказал продолжать движение по тому же курсу вплоть до предположительного времени приземления – то есть ещё чуть больше часа, что-то около четырёх километров вглубь леса. Чхорён крутил головой и не переставал удивляться, что в XXI веке оставались ещё такие обширные лесные массивы, и не где-нибудь, а в непосредственной близости от Южной Кореи, а может даже в её пределах.
- Говорят, во время его финального экзамена разыгрался худший сценарий. Джихун один и остался.
Пёнхи не мог их дальше вести, поэтому решил развлекать взамен.
Джихун с его рентгеновским зрением в команде был самым слабым, да ещё и носил флаг. То, что выжил именно он, вселяло в Чхорёна слабую надежду, что в случае чего он…
- Про Джихуна вообще много чего говорят, - оборвал его Сынхо, и больше на эту тему не разговаривали.
Они вообще не были расположены сейчас к разговорам, и шагали сосредоточенно и молча, лелея в себе самые важные и самые нужные мысли. Чхорён очень старался не подслушивать, прокручивая в голове детские считалочки и незатейливые, приставучие песенки. Что будет, когда песенки кончатся, он старался не думать – заранее расстраиваться и чувствовать вину перед товарищами не хотелось.
- Я до последнего надеялся, что лидером станет Джио.
Чхорён резко обернулся, услышав громкий голос Санхёна – тот вопросительно приподнял брови и поправил сползающую с плеча лямку рюкзака.
- Как ты можешь так говорить? – прошипел Чхорён, косясь на Сынхо. Но тот как будто ничего не услышал, да и остальные смотрели на него с непониманием. А Санхён – больше всех.
- Я молчал последние минут двадцать, - мягко заметил он, заставив Мира тут же ощетиниться:
- Тогда думай потише!
- А ты не подслушивай, - Гром моментально занял круговую оборону.
- Я не виноват, что ты свои мысли при себе держать не можешь.
- А я не виноват, что ты до сих пор способности не контролируешь.
Это могло продолжаться вечно – Джио закатил глаза. Младшие были слишком взвинчены, чтобы искать компромиссы и спускать на тормозах, а ему совсем не хотелось влезать в чужие разборки. От Джуна помощи ждать не приходилось – слишком злорадно он улыбался этой небольшой перепалке, а Сынхо…
Всё ещё был тёмной лошадкой.
Как выяснилось, не переносящей лишнего шума.
Ну да, это же не-ра-ци-о-наль-но.
- Санхён, если причина в моём назначении на роль лидера – я вынужден просить тебя оставить подобные мысли, - Чхорён чуть не подавился своими собственными ядовитыми словами, услышав, с каким равнодушием это было сказано. Ни упрёков Пёнхи, ни раздражения Чхансона – только равнодушие. Ноль. – Это может плохо сказаться на настроении и эффективности работы команды.
Серьёзно?
Это то, что должен был сказать лидер?..
В самом деле, похоже на то.
Младшие замолчали, и Санхён даже сбавил шаг, чтобы несколько отстать от группы. Он был раздражён, и Бог знает, что ещё уловит Чхорён – а ссориться с ним на глазах у Чхансона было последним делом.
- Ты что, тоже мысли читать умеешь? – Пёнхи пихнул Сынхо в бок, косясь на него с благодарностью и толикой уважения.
- Нет. Я умею мыслить. Что иногда – практически одно и то же.
- Наверное, нам стоит обсудить способности друг друга, как думаешь?
Неважно, что думал Сынхо, обсуждение и составление стратегии было необходимо. О чём он и сказал Пёнхи, а тот опять смеялся и говорил ему, что надо быть проще.
***
Чтобы победить в этом соревновании, команда должна работать, как отлаженный механизм. Чтобы команда могла работать, как отлаженный механизм, ей требовалось корректное управление. Йесон никогда не отличался особенным оптимизмом и насчёт собственных лидерских качеств никаких иллюзий не питал, но при этом всё ещё был уверен – они смогут.
И это его действительно бесило.
Неравенство сил было слишком очевидно.
Если руководство с самого начала было уверено в результатах, то зачем устроило эту показуху?
- Копайся в этом дерьме сам, Итук, - сказал он ещё в вертолёте. Передать полномочия – и со спокойной душой следовать приказам, играя свою небольшую роль. Свесив всех собак на товарища.
Его бы это вполне устроило.
Но снова этот взгляд и тихое «не могу» решили вопрос.
Итук и без того слишком часто чувствовал себя виноватым. Перед Хичолем – за то, что где-то недоглядел и недопонял, перед Гэном – за то, что вовремя не помог, перед Сынхо – за то, что не мог принять его, перед родителями – за то, что у него слишком мягкий характер. Теперь ещё перед Йесоном – за то, что не может нарушить приказ и принять командование на себя.
- Команды скомпонованы примерно одинаково, - Кюхён чертил какие-то странные, одному ему понятные схемки на земле. – Два ликвидатора, один разведчик, один защитник и один менталист.
Сила Канина против телекинеза Санхёна, физическая защита команды. Танк на танк, стенка на стенку.
Мимикрия Итука против метаморфизма Чхансона – и Итук в явном выигрыше, потому что в глухом лесу чужая внешность выдаст метаморфа с головой.
Крещендо Йесона против стихийных танцев Пёнхи, голос против ветра – поединок скорости.
Одержимость Кюхёна против телепатии Чхорёна, контроль сознания против чтения мыслей – поединок воли.
Власть над тенями Хичоля против испепеляющего взгляда Сынхо. Фактически русская рулетка.
- Я убью его, - заявил Хичоль бесцветным голосом. – При первой же возможности.
- Результат будет засчитан, даже если мы обойдёмся малой кровью, - напомнил ему Итук. – Давайте постараемся без жертв…
- Я не стану этого обещать, и буду пытаться убить. Как могу. Пойми и не обессудь.
Кюхён улыбался одними только уголками губ, продолжая чертить схемы. Ему нравилось сознание Хичоля, потому что именно на его благодатной почве так легко прижилась подкинутая Кюхёном идея - тебе станет легче, если ты убьёшь Сынхо.
Замена для Гэна.
«Гэн незаменим».
Ему нравились иллюзии. Ему нравилось рушить иллюзии и ломать воздушные замки. Издержки профессии, ничего личного.
Кюхён радовался злости и злился чужой радости, его картина мира была перевёрнута с ног на голову, и Йесон был единственным, кто мог принимать и выдерживать его. Всегда. Без исключений.
- Менталисты – самое слабое звено команды, - рассуждал Кюхён, не обращая внимания на то, что кроме Йесона его уже никто и не слушает. – Логично предположить, что надёжнее отдать флаг ему и выстроить вокруг оборону.
- Это ты так думаешь.
- Так подсказывает логика. Сынхо любит логику.
- Значит, наша цель – Чхорён?
- В первую очередь.
Несмотря на свою юность, Чхорён умел очень хорошо защищать собственное сознание, и Кюхёну было немного досадно – его способности было до мальчишки не достучаться без посторонней помощи. Но так было даже интереснее, ведь что за охота без малейшей интриги?
- Как мы найдём их?
Кюхён зачеркал все схемы и улыбнулся:
- Они сами найдут нас.

- Йесон прислушивается к мнению Кюхёна, так что считай, что мы воюем против него.
- Меня это должно было испугать?
- Он умный засранец с перевёрнутой с ног на голову моралью.
- Ты о нём высокого мнения.
- Я пытаюсь быть объективным.
- Тебе не идёт.
Наблюдать за хёнами было забавно хотя бы потому, что их непробиваемый лидер рядом с Пёнхи начинал немного напоминать человека. Иными словами, они разговаривал. Что характерно, не по делу. То есть даже не разговаривал, а болтал.
- Знаешь, ты ему завидуешь. В смысле, Пёнхи.
- Знаешь, ты снова подслушиваешь.
Чхорён виновато коснулся его ладони и легонько сжал длинные тёплые пальцы. Молодец, Гром, не обернулся. И даже на Джуна не покосился. Прогресс, какая поразительная сила воли.
- Я не подслушивал. У тебя всё на лице написано.
- Я не завидую. Я просто не понимаю.
Чхорён, кажется, был единственным человеком, перед которым Санхён мог оправдываться. В своей манере, конечно, но оправдываться.
Санхён в интернате появился за два дня до того, как пробудились его способности. Появился внезапно, неожиданно, и даже руководство к такому оказалось не готово. Санхёна, словно любимого плюшевого мишку, привезла с собой его сестра. В прошлом – кадет R-076, ныне – Сандара. Служба поиска при руководстве интерната. Оракул. Дара предвидела пробуждение способностей брата и, когда за ней пришли, забрала и его тоже.
Сандара была жизнерадостной и очень упрямой.
Санхён упрямым был тоже, но врождённого оптимизма ему не осталось – зато пессимизма было хоть отбавляй.
А ещё брат и сестра считали, что они всегда правы.
Всё это вкупе делало Грома Громом – необщительным, вредным типом с крайне тяжёлым характером. Подружится с ним смог только Чхансон, и никто до сих пор не мог понять, как ему это удалось. Наверное, так никто и не узнает уже, потому что сладкая парочка разругалась в пух и прах. И мириться не собиралась.
Да, Санхён всё ещё злился. И, несмотря на все уговоры Чхорёна, всё ещё считал, что его предал самый близкий после сестры человек.
Чхорёна его другом не считали. Любовником – тоже.
Чхорёна вообще не считали, потому что он был телепатом.
Своим отстранённым, асоциальным поведением Мир и Сынхо очень напоминали друг друга. Когда Мир впервые появился в группе, Санхён думал – ничего не выйдет. Это просто очередной плюс-один, который пройдёт мимо.
Но вышло. Чхорён что-то нашёл в его голове, когда сознание перекашивало после исчезновения хёна, прочитал потребность в общении, пока Чхансона не было рядом… И вышло.
Чхорён стал вторым Джуном.
Идеальным собеседником, запросто выискивавшим в санхёновой голове все необходимые ответы, алгоритмы действий, модели поведения.
Чхансон про Мира не захотел даже слушать.
- Ну и чёрт с тобой, баран, - буркнул Санхён едва слышно, заставив Мира улыбнуться.
Чхансон прекрасно видел, что Мир цепляется за его руку. Санхён подумал – и сжал его ладонь. Смотри.
Мне и без тебя хорошо.
Когда в группе впервые появился Сынхо, Санхён думал – ну уж с этим точно ничего не выйдет. Ни у кого не выйдет.
Но он опять ошибся – вышло. У Пёнхи – вышло.
И Гром действительно не понимал, как хёну удаётся дружиться даже с теми, кто к этому абсолютно не расположен.
- Пожалуй, я всё же немного завидую.
- Это всё ветер.
- Я тоже летать умею.
- Дело не в полёте, а в лёгкости. Тебе этого не хватает.
- Тебя что-то не устраивает?
Чхорён споткнулся, и фляга в его рюкзаке громко брякнула металлическим боком о фонарь. Что он сделал не так? Он не собирался ни злить, ни раздражать Санхёна.
Так всегда. Он совершенно не мог быть идеальным, когда его окружали четыре совершенно разных человека, к которым нужно было адаптироваться. Чхорён разрывался на части.
- Зачем ты ходил к нему той ночью?
Голос Санхёна был совсем близко, как будто тот шептал ему на ухо – хотя на самом деле всего лишь сильнее сжал ладонь.
Почти до боли.
- Ему было больно, - Чхорён закрыл глаза, чтобы не посмотреть на Чхансона. Его взгляд и так всю дорогу сверлил то мировский, то громовский затылок. Неприятно.
- Тебя не просили вмешиваться.
- Я слишком долго был им из-за тебя.
Я хочу быть с ним.
Санхён поднял голову и посмотрел на медленно темнеющее небо. Сумерки. Час до темноты.
Таймер на поясе Чхансона.
Время как будто умерло.
Я тоже, Мир.
Я тоже.
- Эй, мелкота! – Пёнхи, с его быстрыми размашистыми шагами уведший Сынхо далеко вперёд, помахал им рукой. – Лидер сказал, ночью мы идти не будем. Так что ищем место для остановки – и привал.
- Это такое проявление благородства? – проворчал Санхён.
- Нет. Простой человеческой лени, - ответил Сынхо, не обернувшись, а Гром от удивления аж рот раскрыл.
Простой? Человеческой?
Он шутить пытался?
Но спрашивать об этом спину Сынхо было как-то не радостно. Очень уж категоричная у него была спина.
Очень.