Внимание!
Автор: Птица Граф
Размер: мини, 2168 слов
Персонажи: Хабанеро Верде, Нинджин Харуто/Хабанеро Ама, Конасу Асари
Категория: гет
Жанр: ангст, дэсфик, зомби!АУ
Рейтинг: R
Предупреждение: смерть персонажа
Примечание: Асари — умственно отсталый (и, по задумке, кузен Томато. Одно с другим не связано)
Краткое содержание: Верде в который раз обещает себе, что доведёт до пункта назначения их всех. Четыре туловища, все в целости и сохранности и ровно с тем количеством дырок, которое предусмотрено природой
читать дальшеОрганизм измотан и просит пощады, натянутые до предела нервы гудят, звенят, играют музыку — усталость, усталость, усталость и тяжёлые басы страха. Верде перестала её слышать несколько долгих часов назад, когда в ушах начало перманентно шуметь; ей очень нужно хоть немного поспать, но инстинкт самосохранения, опыт, долг и здравый смысл в четыре руки хватают за шкирку и первым делом тащат проверить каждый угол нового временного убежища. Они шли целый день практически без остановок и ближе к ночи вломились в первый попавшийся на пути дом. Забавно, но на этот раз никто, даже Ама, ничего не почувствовал по этому поводу. Ни минуты сомнений и колебаний, равнодушное «добрый вечер» и «спасибо за гостеприимство» в пустую прихожую, а дальше — грязными ботинками по светлым коврам, оставляя за собой на ходу отваливающиеся комья сухой грязи.
Стены, потолок, закрывающаяся дверь — мелочи, но мелочи настолько великолепные и бесценные, что моральные принципы могут засунуться в жопу.
Верде проверяет дом, суёт нос в каждую щель: она должна быть уверена в том, что ни одна мразь не влезет к ним среди ночи, или, по крайней мере, не сделает этого незамеченной. Только после её одобрения Ама поднимается на второй этаж и тащит из спален подушки, одеяла и пледы, чтобы горой свалить их посреди гостиной, а Харуто бросается на кухню и принимается методично обшаривать холодильник и ящики.
— Нормальная неиспорченная еда, — восторженно выдыхает он, на мгновение появившись в дверном проёме и сверкнув счастливой улыбкой. — И целый запас консервов, мать вашу!
«Запас». З-а-п-а-с, разве осталось в этом мире слово восхитительнее? Это ведь значит, что можно не просто поесть сейчас, но и с собой ещё взять. Возможно, даже желудок перестанет изображать из себя чёрную дыру, пытающуюся поглотить все близлежащие органы, и как минимум одной болью станет меньше. Верде трёт костяшками пальцев лоб, отправляет Аму помогать на кухне и сдвигает кресла так, что из этой конструкции выходит вполне годная кровать для кого-нибудь не очень высокого.
— Эй, гигант, — с кривой улыбкой, она треплет сосредоточенно перебирающего бахрому одного из пледов Асари по волосам. — Ты сегодня спишь на диване.
Асари довольно гудит, улыбается: то ли понял, что она только что сказала, то ли просто рад привалу, рад крыше над головой, рад её видеть, а может ему просто плед нравится. Верде так и не научилась понимать его бессвязную речь, звучащую для неё как нечленораздельный поток гласных, и различать эмоции на добродушном лице с вечно приоткрытым ртом. Ама справляется лучше, сюсюкает практически на одном с ним языке, умудряется как-то общаться, уговаривать его идти, когда надо идти. Асари огромен и тяжёл, если он вдруг заупрямится, его придётся оставить — никто не сможет его утащить на своём горбу, никто и не станет этого делать. Выносливость, скорость и манёвренность, напрямую влияющие на количество покрытых в день километров, слишком ценны.
Верде давно перестала терзаться на этот счёт: если они придут к месту встречи без Асари, их поймёт даже Просперо. Не одобрит, будет выть и орать, лезть на стены, кусать губы и кулаки, но поймёт.
Забираясь в гнездо из одеял, Верде в который раз обещает себе, что доведёт до пункта назначения их всех. Четыре туловища, все в целости и сохранности и ровно с тем количеством дырок, которое предусмотрено природой. Она кладёт рядом с собой заряженный револьвер и закрывает слипающиеся глаза, давая себе небольшую передышку перед тем, как снова встать и пойти изучать найденные сокровища.
***
Первый раз Верде будят тёплые ладони Амы и её нежное воркование: слов не разобрать, это какой-то инопланетный язык, доступный для понимания только Асари, но интуитивно она догадывается, что речь об ужине. Верде мычит и пытается даже сесть, у неё ничего не выходит, и в итоге хрупкой и мягкой сестрёнке приходится придерживать её голову, пока кто-то ещё — Харуто? — вливает ей в рот чуть тёплую густую жижу. Суп из банки? Верде когда-то пробовала еду для космонавтов, так вот это — очень похоже, та ещё дрянь с непонятным вкусом, но господи как же хорошо. Немного стыдно за то, что она совсем расклеилась и не в состоянии собраться, ведёт себя совсем как умственно отсталый Асари, просто ей нужно ещё несколько минут. Ещё полчасика в горизонтальном положении, головой на — подумать только — подушке.
Верде пытается пробулькать это всё так, чтобы было хоть немного понятно, Ама гладит её волосы, вытирает уголки губ краешком своего рукава и укладывает обратно, натягивая одеяло до самого подбородка. Спи, говорит она где-то далеко-далеко. Спи, всё хорошо.
***
Второй раз Верде просыпается сама, встревоженная и взъерошенная. Распахивает глаза, будто кто-то гаркнул ей прямо в ухо, силой воли заставляя себя не вскакивать, а приклеиться к полу и не дёргаться. Если что-то пошло не так, то резкие движения могут стать последней ошибкой в её жизни.
Кругом темно, хоть глаз выколи, сбоку — шорох и возня. Верде медленно вытягивает руку из-под одеяла и шарит по полу в поисках револьвера, но не находит его. Холодной паникой по телу пробегает волна мурашек, она прикладывает очередное усилие, чтобы успокоиться: должно быть, оружие взяли Ама или Харуто, кто-то из них должен был остаться дозорным на первые несколько часов.
Верде внимательно прислушивается к звукам: для вторжения очередного неупокоенного слишком тихо, для комнаты, в которой трое человек крепко спят, а четвёртый их сторожит — слишком громко. Она стискивает зубы, про себя матеря эту гостиную за то, что она такая огромная, краёв не видно, и медленно переворачивается на живот, готовясь в любой момент вскочить на ноги. Асари мирно посапывает на диване, кровать из кресел стоит пустая, остальных не видно. Верде начинает о чём-то догадываться, заглядывая за край одного из кресел, но сдавленный негромкий стон ставит всё на свои места мгновением раньше.
В темноте очень сложно отличить, где в свалке двух тел начинается одно и заканчивается другое, и выглядит это как ужасающее, беспрестанно движущееся и производящее звуки месиво. Верде расслабленно растекается по полу и перебирает в уме все ругательства, какие знает: напугали, чёрт бы их побрал.
Она не отводит взгляда до тех пор, пока не начинает различать пальцы Харуто, сминающие мягкие, полные груди её сестры, коротко вздыхает, вспоминая бледно-розовый цвет её нежных сосков. Харуто берёт её торопливо, будто боясь не успеть, и это Верде может понять.
Может понять и то, почему они тратят драгоценные минуты сна друг на друга: кто знает, вдруг завтра никогда не наступит?
Верде смотрит, а Харуто закидывает ноги Амы себе на плечи, вбивается в неё, царапает её бёдра и кусает костяшки её пальцев, которыми она зажимает себе рот. Этих двоих во что бы то ни стало нужно дотащить до точки, на данный момент они представляют из себя наибольшую ценность. Верде закрывает глаза, утыкается лбом в ковёр и надеется, что Харуто догадается почаще кончать в, а не мимо. Когда люди справятся с проблемой зомби — а они справятся наверняка, — нужно будет… восстанавливать популяцию…
Её немного подташнивает от того, как от её мыслей несёт утилитаризмом.
Верде отжимается от пола, приподнимается на вытянутых руках и рывком подтягивает под себя ноги, выпрямляется. Испуганная Ама громко ойкает, когда совсем рядом с ними двоими из ниоткуда вдруг вырастает тёмный силуэт, но Верде и Харуто успешно друг друга игнорируют: он, не заметив, просто продолжает свои простые движения, а она поднимает брошенный тут же, рядом, револьвер и шагает в прихожую. Всё равно ей сегодня больше не уснуть.
Интересно, осталась ли в этом доме аптечка? Наутро нужно будет чем-то обработать ссаженные о ковёр сестрины лопатки.
***
Они не дотягивают до рассвета совсем немного: нечеловеческое чутьё приносит к их порогу небольшое стадо ходячих. Верде поднимает всех на ноги, едва только завидев в отдалении пошатывающиеся, кривые и перекорёженные силуэты. Собираются молча, сосредоточенно, скидывают в рюкзаки всё то, что может пригодиться, и перебрасываются мрачными взглядами. Стараются держаться так, чтобы их не было видно из окон, Ама едва слышным шёпотом сетует на то, что здесь нет жалюзи, а занавески слишком тонкие. Верде готовит план отступления и мечется по дому, пытаясь оценить количество врагов и их расположение.
По всему выходит, что тупые твари ползут только со стороны дороги, и они могут спастись через задний ход, если придётся. Верде про себя повторяет, что им повезёт, им повезёт, им обязательно повезёт, но противный червячок сомнения на задворках сознания голосит, что для этого они подобрались слишком близко к дому.
Громкое хныканье растревоженного Асари заставляет её подлететь на месте, душа стремительно уходит в пятки. Всё это время они старались даже думать потише, чтобы ни одна деталь не выдала их присутствия, но самый слабый не выдержал первым. Верде влетает в гостиную и как на стену налетает на отчаянный взгляд вьющейся вокруг Асари сестры. Хныканье переходит в полноценный плач, Харуто бледный в синеву, крепко сжимает где-то здесь же найденный топорик и с трудом сглатывает. Во входную дверь со смачным грохотом что-то бьётся.
Верде срывает в бег быстрее, чем в её сознании успевает сформироваться короткое и ёмкое «блядь». Кажется, даже успевает крикнуть, чтобы хватали неразумного и валили.
Харуто, Ама, Асари и Верде, прикрывающая отход — в таком порядке они отступают, так они договорились с самого начала и никогда не отступали от плана. Харуто мужик, он сильный, даже если и нет, а у Верде револьвер и нервы как канаты. Но со вторым ударом даже она чувствует, как что-то у неё внутри ломается и гнётся. Дверь долго не выдержит. Где-то звенит разбитое стекло, Ама пронзительно взвизгивает.
Топорик Харуто со свистом рассекает воздух, с противным звуком врезается в протянутую граблю со скрюченными пальцами и отрубает кусок полуразложившейся ладони. Подгнившая плоть шлёпается на пол, Харуто замахивается снова, в окно лезет ещё один труп, перегораживая коридор и путь к чёрному ходу. Входная дверь ломается, и стадо начинает медленно втягиваться внутрь.
— Подвал, живо! — командует Верде, ныряя под локтем размахивающего руками Асари и сменяя Харуто в этой драке. Тот, не теряя времени, хватает Аму за запястье и бросается вперёд, плечом выносит подвальную дверь и скатывается вниз по лестнице.
Целься прямо в башку, вспоминает Верде наставления старшего брата, крепко-крепко сжимает рукоятку. Его этот револьвер не спас, но их уже однажды вытащил — а значит, вытащит снова. Выстрел гремит так, что звенят оставшиеся целыми стёкла. Всё равно скрываться больше не имеет смысла.
Подпереть подвальную дверь нечем, а она ещё тоньше, чем входная. Верде позволяет себе потратить дыхание на короткое ругательство и сбегает по лестнице, перескакивая через пару ступеней. Харуто оперативно подтаскивает к стене стол, взбирается на него, чтобы дотянуться до подвального оконца и несколько мучительно долгих мгновений воюет с заклинившей щеколдой.
— Просто разбей стекло, — нервно поторапливает Ама, всё ещё приплясывающая вокруг обгладывающего собственные ногти и пальцы Асари, Харуто огрызается, но тут же издаёт победный клич: получилось!
— Как только окажетесь снаружи — бегите, так быстро и так далеко, как сможете. Никого не ждать, не останавливаться, не оглядываться. Главное как можно дальше унести отсюда ноги, — у Верде звенит голос, звенит в голове, но рука, держащая револьвер, тверда. Она готовится отстреливаться, ей не до трясущихся поджилок.
Харуто кивает, проталкивает сквозь оконце свой рюкзак и ныряет следом. Следом Ама, потом Верде приходится выпихивать ничего не понимающего и слишком огромного Асари. Сложно, а наверху тем временем ломается ещё одна дверь и по лестнице скатывается что-то частично живое и очень опасное.
Асари путается в ногах и никак не может протиснуться. Верде думает, что могла бы выдернуть его из окна, швырнуть как приманку и убежать — ей как раз хватит времени, пока оголодавшие твари будут рвать большого парня на клочки, а тот будет выть от боли и обиды, глядя на её исчезающие в оконном проёме ноги.
Да хера лысого.
Четыре туловища, все в целости и сохранности и ровно с тем количеством дырок, которое предусмотрено природой.
Верде сильнее стискивает зубы и снова толкает его, Асари ноет, но наконец-то выбирается наружу. До неё доносится голосок Амы, причитающий и поторапливающий: вот ведь дура, сказано же было бежать, сломя голову и никого не ждать!
Верде крошечную долю секунды смотрит в лицо тому, кто собирается сожрать её вот прямо сейчас, вытягивает руку и стреляет прямо между глаз. Швыряет свой рюкзак в собирающуюся под лестницей гору сверзившихся с вершины тел, прыгает в окно и опрокидывает стол, не собираясь облегчать неупокоенным задачу.
Она уже почти выбирается, когда её хватают за щиколотку. Сначала она думает, что это пальцы, но острая, наизнанку выворачивающая боль подсказывает — зубы. Смертный приговор.
Верде кричит, брыкается, скребёт пальцами по земле и пытается вывернуться. Она отпинывается так, как будто в неё вселился дьявол, яростно верещит и сопротивляется изо всех сил, зубы сжимаются всё сильнее, боль слепит. Ни за что, ни за что они не затащат её обратно внутрь, она не поддастся, она не сломается.
Ей удаётся выдраться из мёртвой хватки ценой куска собственной ноги. С этим она далеко не убежит, да и вообще больше никуда не убежит. Ненасытные монстры разорвут её на части прямо здесь, на заднем дворе чьего-то брошенного дома. Верде хватает из травы брошенный револьвер и ползёт прочь, тяжело отдуваясь, пот струится по её лицу и смешивается со слезами: лишь бы никто не вздумал вернуться за ней, лишь бы продолжали бежать дальше. Поплачут и погорюют потом, когда будут в безопасности, вспомнят парой добрых слов.
— Блядь, Господи, блядь, — хрипит она, усаживаясь на незначительном расстоянии от подвального оконца, и обеими руками крепко сжимает рукоятку своего единственного оружия. Вот сейчас ей не удаётся унять тряску, как бы она ни старалась.
Четыре пули в барабане, в кармане есть ещё. На какое-то время Верде задержит этих тварей — хотя бы нескольких постарается отстрелить, а когда от потери крови организм начнёт отказывать, всадит пулю себе в висок. Ещё сколько-то времени остатки стада потратят на то, чтобы сожрать её.
Харуто успеет утащить Аму и Асари достаточно далеко.
— Ну хорошо. Хорошо.
Из оконца показывается первая перекошенная рожа с гнилыми, но неестественно сильными зубами.
@темы: охреневшая ворона, навари мне бабка щей, я жажду мёртвых овощей
Автор: Птица Граф
Размер: мини, 1105 слов
Персонажи: Рукора Эбису, Томато Просперо, Банана Муса
Жанр: повседневность, чуть-чуть дарка
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Удача капризна и изменчива. Особенно когда речь о карточных играх.
Примечание: всё ещё школа, но всё равно AU
читать дальше
Со своей невероятной добычей он вернулся, на удивление, в числе первых. Молча вошёл в класс, резко распахнув дверь, взобрался прямо на учительский стол и уселся там, сопровождаемый удивлёнными взглядами притихших одноклассников. Тишина затопила комнату до самого потолка так же, как вода наполняет ванну, и придавила неподъёмным весом. Каждый следующий, переступая порог, невольно попадал в её царство и безраздельное пользование: один за другим, кто-то парами, кто-то тройками, весёлые или грустные, раздосадованные или довольные, злые или подавленные.
Эбису терпеливо дожидался, когда все вернутся с охоты. Его разбирало злое веселье, распирало изнутри невысказанным триумфом. Он изучал их холодным, ничего хорошего не предвещающим взглядом, и все понимали: они обречены. Бывший никто из самой низшей касты, с самого дна иерархии, Эбису не будет знать пощады. К тем, кто обижал его, кто притеснял его, издевался над ним, каждый день превращая его жизнь в ад, не подозревая даже, что однажды расклад может измениться.
Удача капризна и изменчива. Им предстояло прочувствовать это на собственной шкуре.
— Ну Эбису, — первой в себя пришла Муса; собрала всю свою уверенность и натянула на лицо привычную раздражающую ухмылочку. Испуг уже прошёл, оставив после себя лишь лёгкое недовольство тем, как легко она поддалась царящей в классе атмосфере. Чего ей бояться? Ведь она, в отличие от некоторых неудачников, сохранила и положение, и титул. Пусть даже сделано это было руками подхалимок, споро отыскавшим нужную карту за обещание покровительства. — Ты же всё прекрасно понимаешь, правда?
Королева чуть ниже Короля в карточной иерархии, и никто в здравом уме не станет с ней ссориться — в этом она была твёрдо убеждена. Выйдя из круга плотно обступившей её со всех сторон свиты, Муса крадучись, словно кошка, двинулась между рядами.
— Мы ведь просто играли свои роли, — подойдя к нему вплотную и облокотившись о его колени, Муса взглянула новому Королю в глаза. — Никто не хотел тебе зла, это просто игра. Ничего личного. Давай оставим всё это в прошлом и будем дружить.
Её слова не произвели на него ровным счётом никакого впечатления. Эбису не двинулся с места и не изменился в лице, обратив всю свою холодную враждебность, перемешанную со смертельной скукой и чем угодно кроме понимания и прощения, лишь на неё одну. Муса не отводила взгляда, но с каждым мгновением ей становилось всё больше и больше не по себе, до мурашек, бегущих по коже. Умом она прекрасно понимала, что Эбису не опустится до грубого и пошлого рукоприкладства, но каждую секунду инстинктивно сжималась всё больше, будто в ожидании удара. Виной тому было тяжёлое молчание: оно заставляло мысли в её голове кружиться сумасшедшим вихрем, ворошить прошлое, выбирать и отщёлкивать, словно бусины чёток, всё то, что она говорила или делала Эбису с тех пор, как в их жестокой игре ему пришла карта Джокера.
А сказано и сделано было многое, либо лично ей, либо с её лёгкой руки. Достаточно многое, чтобы поиметь с этого проблемы прямо здесь и сейчас, и зря она решила выступить перед всеми, нужно было придушить свою гордость и тихо сидеть на месте. Ну да, у Эбису действительно есть причины злиться и обижаться практически на каждого в этом классе, но чего он хотел? Правила есть правила, все так играют, сам виноват, что не смог урвать себе карту получше. Более везучие-то при чём?
От несправедливости напополам с обидой Мусе очень хотелось топать ногами и мерзко верещать на всю школу, чтобы только знали, как сильно она недовольна тем, что всё пошло не так. Но вместо этого приходилось стоять, облокотившись о колени нового тирана, чувствуя, как постепенно затекают руки и шея, и смотреть ему в глаза, внутренне холодея.
— Дружить, говоришь, — ещё никто никогда не разговаривал с ней так холодно, незаинтересованно и сухо. Целая ледяная пустыня с колючими, пронизывающими ветрами, от всей души хлещущих Мусу по щекам. — Боюсь, эта идея меня не вдохновляет. Пораскинь как следует мозгами о том, что ты можешь предложить взамен — тогда и обсудим. Только учти, что я не Просперо и не куплюсь за пару минетов. Кстати, никто не знает, где он?
Эбису обратился к одноклассникам, ясно дав понять, что их разговор окончен. Муса обернулась для него местом ещё более пустым, чем была до этого. Прошипев пару проклятий и пообещав, что за это он обязательно заплатит, Муса рванулась прочь так быстро, что чуть не сшибла первую парту. Ей вслед донеслась пара приглушённых смешков, но она не успела заметить, кто посмел проявить такое неуважение. Ну ничего, в таких делах всегда можно положиться на зоркие глаза Мари; если этот класс хочет войны, он получит войну.
— Сомневаюсь, что Просперо в ближайшее время вылезет из своей норы, — Юрико одёрнула рукав пиджака и взглянула на наручные часы. Большая перемена уже почти подошла к концу. — Это может оказаться довольно... болезненно для его самолюбия.
— Жаль, — Эбису покачал головой и потянулся к переносице, чтобы поправить очки. — Уж очень хотелось доставить себе удовольствие и взглянуть ему…
Зазвенел звонок, и дверь класса тут же распахнулась. Несколько голов машинально повернулись, среагировав на движение; возможно, кто-то надеялся, что появление учителя избавит их от неловкой атмосферы и даст хоть небольшую передышку. Но надеждам их не суждено было сбыться, потому что на пороге стоял не кто иной, как Томато Просперо собственной персоной. Тотальная невозмутимость и голливудская улыбка, всё как всегда.
— ...в глаза, — невозмутимо закончил Эбису.
— Ну давай, смотри, вот он я, — Просперо картинно раскинул руки в стороны и издевательски вздёрнул бровь. Вот только уголки губ от напряжения заметно подрагивали, выдавая его притворство.
Сколько, интересно, он простоял за дверью, выжидая момент для наиболее эффектного появления?
— Ломаешь комедию? — Эбису фыркнул, стянул очки и аккуратно положил рядом с собой на стол. — Продолжай. Актёрство тебе очень пригодится в новой роли.
Просперо не успел ничего ему возразить: Эбису взвился с места неожиданно, два шага — и вот они уже нос к носу. Он едва сдержался, чтобы не отпрянуть, и едва не обронил свою маску, когда карманы его пиджака стремительно обшарили. Карта обнаружилась в нагрудном, Эбису выхватил её, слегка помяв, и вперился жадным взглядом в картинку.
И расхохотался. Зло, но в то же время счастливо; ухмылка-трещина на пол-лица и взгляд жуткий, полубезумный. У Просперо дёрнулась щека, но сам он будто окаменел и прирос к месту — ни отстраниться, ни шелохнуться. Его с детства учили делать хорошую мину при плохой игре, и уж в этом он не облажается.
— Пора, мой дорогой Просперо, — задыхаясь от резкого, отрывистого, нездорового смеха, Эбису свободной рукой сгрёб отворот его пиджака, заставив немного сгорбиться и против воли посмотреть ему в глаза. — Пора примерять шутовской колпак.
С превеликой осторожностью Эбису положил несчастливого Джокера ему на плечо.
— Теперь мы сыграем по моим правилам.
@темы: охреневшая ворона, навари мне бабка щей, я жажду мёртвых овощей
Автор: Птица Граф
Размер: мини, 3488 слов
Персонажи: Наши Юрико, Томато Просперо
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Мысль о том, что в выборе супруга Юрико не будет принимать участия, привили ей с детства, но это казалось делом далёкого будущего. А теперь… вот. Обратный отсчёт уже начался. Ничего не изменить.
читать дальше
— През, — необычайно чётко и членораздельно для человека, держащего во рту карандаш и ползающего на четвереньках вокруг незавершённого плаката, позвала Мари. Даже головы не подняла. — Это твой рингтон.
— Что?.. Давайте ещё чуть повыше, пожалуйста, — Юрико была слишком занята, чтобы отвлекаться на окружающие мелочи. Под её чутким руководством мальчишки растягивали над школьными воротами большой и красочный баннер предстоящего фестиваля, и им требовалось много внимания. — И правее!
— Звонят, говорю, тебе, — Мари остановилась, выплюнула изо рта карандаш и внимательно присмотрелась к внёсшему сумятицу в размеренный темп их работы Масе. — А Хабанеро выглядит так, будто сейчас не постесняется запустить этот телефон в полёт.
Юрико нахмурилась, непонимающе глянув через плечо на одноклассницу, крепко о чём-то задумалась и быстро сунула руки в карманы форменного пиджака в поисках телефона. Пусто. Не оказалось его и на том столе, куда побросали свои вещи занятые подготовкой к фестивалю школьники, и под столом он не нашёлся тоже. Юрико медленно вдохнула, так же медленно выдохнула, последний раз окинула баннер критичным взглядом и махнула рукой в знак одобрения: можно закреплять. Только после этого она позволила себе стремительно развернуться на каблуках и припустить к зданию. Торопливо, но не теряя туфли и не расталкивая встречающихся на пути людей: Юрико изо всех сил давила пытающуюся подскочить к самому горлу волну паники. Забыть телефон, как она могла забыть телефон в классе?..
— Хабанеро-кун, это мой! — остановившись под окнами, она помахала однокласснику рукой, чтобы привлечь внимание. Спокойно, только спокойно. Ничего страшного пока не произошло.
Уже готовый от души рыкнуть на безголового придурка, забывающего мобильники направо и налево, Маса зыркнул на неё уничтожающим взглядом — но тут же заскучал, узнав президента школьного совета:
— А, през, ты. Чего трубку забываешь? Мамаша твоя уже все провода оборвала.
Мама. Юрико мысленно застонала и заставила себя улыбнуться:
— Бросай, я ловлю. И извини за беспокойство!
Это не первый раз, когда бесконечный круговорот дел оторвал её от реальности и заставил забыть про время: специально для таких случаев люди гораздо умнее неё придумали напоминалки. Да вот толку от них, если не держать телефон постоянно под рукой? Какая же она сегодня растяпа, всё через пень-колоду.
— С ума сошла? — брови Масы тем временем поползли наверх. — А уронишь? А разобьётся? Куча денег же.
— Я поймаю, не переживай, — Юрико подставила ладони, с недовольством отмечая, что пальцы слегка подрагивают. Интересно, который час? И сколько там пропущенных? От трёх до пяти — терпимо, но если больше… Неопределённость заставляла её нервничать чересчур сильно, гораздо сильнее, чем она могла себе позволить. — Ты главное прицелься получше. Представь, например, что я баскетбольное кольцо.
— Баскетбольное кольцо она, угу, как же… — хмыкнул Маса себе под нос, ещё сильнее свешиваясь из окна и аккуратно отпуская вновь начавший трезвонить телефон. Мгновение — и тот приземлился точно в ладони Юрико, чуть было не свалился на землю, но она вцепилась в прохладный металлический корпус с такой силой, что костяшки её пальцев вмиг побелели.
«Спасибо», — одними губами проартикулировала она, показывая «ok». Маса пожал плечами и скрылся с глаз: было бы за что.
— Мам? — нет, Юрико не успела посмотреть на время и оценить, насколько всё плохо по шкале от одного до десяти — только отмахнулась от нескольких любопытных взглядов, наблюдавших всю сцену от начала до конца, и тут же получила очередной разряд морозной свежести по нервам:
— Юная леди, — мама была очень, очень недовольна. Очень. Недовольна. — О чём мы с Вами договаривались сегодня, соизвольте напомнить?
Званый ужин. Гости приглашены к восьми, и некоторые из них имеют привычку появляться ровно в назначенное время. А это значит, что за пять минут до их прибытия Юрико должна быть в холле в полной боевой готовности — умытая, одетая, причёсанная, красиво накрашенная, собранная и абсолютно спокойная. Она не хозяйка сегодняшнего вечера, но должна учиться и привыкать, ведь в будущем ей обязательно предстоит проходить через всё это самостоятельно.
— Я обещала не задерживаться, потому что водитель встречает гостей из Китая и не может заехать за мной, — придерживаясь нейтрального тона, ответила она, шагая к воротам, над которыми наконец-то растянули приветственный баннер. Ну, хотя бы с этим делом удалось справиться, и то вперёд.
— Предполагаю, у тебя есть веское оправдание тому, почему ты всё ещё не дома.
Конечно, есть: она забыла. Глупо и банально забыла, потому что вся школа ходит ходуном и стоит на ушах в преддверии фестиваля. Столько всего нужно подготовить, за стольким уследить, раздать всем задачи, подсказать, помочь, направить… Голова думает совсем не об очередном супер-важном вечере — они все супер-важные, если воспринимать каждую мамину инсинуацию всерьёз. Но вслух об этом не скажешь.
— Мам, не переживай, я уже еду. Вот-вот буду дома, всё в порядке, — зажав трубку между плечом и ухом, Юрико вытянула свою сумку из общей кучи и заглянула внутрь, чтобы проверить, не забыла ли она ещё чего-нибудь. Заодно попыталась вспомнить номер такси и прикинуть, как долго придётся ждать машину в этот час и сколько времени займёт дорога. Минто, помогающий с установкой стенда, вопросительно приподнял брови и дёрнул подбородком, Юрико в ответ постучала пальцем по запястью, и тот показал ей циферблат наручных часов.
Так, всё очень плохо. Но с этим хотя бы можно работать.
Ещё немного маминых излияний о том, как она недовольна подобной безответственностью, что не так она воспитывала свою дочь и что подобная грубость по отношению к дорогим гостям недопустима, и разговор наконец-то прекратился.
— Забыла о чём-то важном? — Минто, спасибо ему большое, не улыбался, а сосредоточенно хмурил брови, готовясь в срочном порядке искать выход из положения, каким бы оно ни было. Он всегда отлично чувствовал момент и знал, когда можно шутить и подтрунивать, а когда лучше придержать коней. К тому же, на лице Юрико всё было написано огромными сверкающими буквами.
— Ужин, гости, мама, — она позволила себе слегка скривить губы, судорожно листая телефонную книгу в поисках нужного номера. — И если машина не окажется перед воротами школы сию же минуту, я безбожно опоздаю.
— Помощь нужна? За мной уже приехали, но я всё равно ещё задержусь здесь, пока не поставим стенд, — Минто, не дожидаясь ответа, спокойно набирал номер. — Водитель успеет тебя отвезти и обратно вернуться… Алло, да, подъедьте пожалуйста к главным воротам.
— Я уже говорила, что обожаю тебя? — выдохнула Юрико с облегчением. В её жизни только что снова появилась надежда. Возможно, если всё пойдёт гладко, мама обойдётся всего лишь парой нотаций. — С меня причитается.
— О да! Кажется, сегодня мой счастливый день. Мечты воплотились в реальность, — Минто рассмеялся и, подхватив её под руку, зашагал в сторону ворот. — Давай, принцесса, шевелись. Подумаем об этом, если твоя мама смилостивится и не объявит тебе бойкот.
***
Сборы напоминали ураган: Юрико металась по комнате, расшвыривая вещи во все стороны. Сегодня же ночью придётся их собирать, чтобы мама не обнаружила беспорядка, но пока что нужно было обеспечить себе как можно более свободный доступ к любому предмету одежды, который теоретически может ей понадобиться. Радовало только то, что платье она приготовила заранее, но вот выбор туфель, украшений, духов оставила на потом, наивно посчитав, что всё пойдёт по плану. В последнее время она слишком часто проявляла чудеса недальновидности.
К назначенному времени она едва-едва успела досушить волосы: зазвенел будильник в погребённом под кучей одежды телефоне, Юрико едва слышно выругалась сквозь стиснутые зубы — мама упала бы в обморок, услышав, какие вещи она позволяет себе говорить. Пусть даже в собственной комнате, собственному отражению и едва слышно. Итак, ноги в туфли — и бежать, грохоча каблуками. Она так торопилась, что чуть не свалилась с лестницы. Вот потеха была бы, кубарем скатиться прямо к ногам матери.
— Это что? — Наши Юко внимательно оглядела свою дочь с ног до головы и брезгливо поджала губы. — Ты вся в красных пятнах, отвратительно. И что с твоими волосами? Боже, это просто верх вульгарности, немедленно убери.
Красные пятна быстро сойдут, ей бы только отдышаться, а волосы причёсаны и аккуратно уложены — Юрико просто не успела соорудить из них какую-нибудь причёску, так торопилась. Обидно кольнуло под ложечкой, но она мужественно сдержалась и ничего не ответила. Любые споры с матерью грозили наказанием, очередным обвинением в полной непригодности, бесполезности и абсолютной необучаемости. Вот бы отец уже поскорее вернулся из своей командировки; мама всегда зверствовала меньше, когда он был рядом.
И ведь Юрико была совсем не против тех идеалов, которые с детства прививали ей родители. Она с удовольствием училась быть радушной хозяйкой, запоминала правила этикета, тренировалась отстраняться от личного и ставить себя на второе место. Она восхищалась своей матерью и тем, чего ей удалось достичь в жизни, но только не тогда, когда та превращалась в отвратительную, чрезмерно придирчивую мегеру. Вот как сейчас.
Юрико готовилась уже гордо вздёрнуть голову и пойти прочь, сохраняя столько достоинства, сколько возможно, но звонок в дверь застал её врасплох. Мама позеленела, побелела, скрипнула зубами и громким шёпотом велела остаться: получится некрасиво, если первое, что увидят гости, это её удаляющаяся спина. Улыбка, расправленные плечи, срочно придумать, куда деть руки и стараться не дышать, как марафонец. Юрико заняла привычное место рядом с матерью и дворецкий, наконец, открыл гостям дверь.
— Стефано, мой дорогой! — Юко расцвела, распахнула объятия и уста её источали мёд. Ну конечно, Томато прибыли минута в минуту, этого следовало ожидать. — Белла, какой приятный сюрприз! Вы наконец решили выбраться из дома, как чудесно!
Юрико улыбалась. Когда потребовалось, она тоже обменялась объятиями и со Стефано Томато, и с Беллой Томато — пара невесомых поцелуев по щекам, без лишних прикосновений и риска получить отпечаток помады на коже. Дружелюбно кивнула Просперо, в очередной раз благодаря всех богов, что они избавлены от необходимости лишний раз прикасаться друг к другу. Будь её воля, она с радостью не виделась бы с ним вообще, но приходилось иметь с ним дело и в школе, и даже дома. С незавидным постоянством. Юрико на секунду сбросила улыбку и позволила себе испепеляющим взглядом продемонстрировать всю степень своего недовольства; Просперо удивлённо выгнул бровь, но начинать разговор, когда взрослые обменивались любезностями, было бы верхом бестактности.
— Прошу вас, пойдёмте в зал, — прощебетала Юко, увлекая всех троих представителей почётного семейства за собой. — Акико, пожалуйста, помоги Юрико. Прошу прощения, она не очень хорошо себя чувствует сегодня…
Ожидавшая неподалёку служанка поспешила к юной госпоже на помощь, хоть и не совсем понимая, что именно от неё требовалось, но Юрико тут же отослала её обратно, стоило только матери с гостями скрыться за дверями зала:
— Всё в порядке, я сама в состоянии привести свои волосы в должный вид. Лучше оставайся на подхвате, мама сегодня одна на всех, ей помощь может понадобиться в любой момент.
Получив разрешение никуда не спешить до тех пор, пока не будет выглядеть достаточно блистательно для этого вечера, Юрико вернулась в свою комнату. Как бы ей хотелось запереться и вообще никуда не выходить… Но она должна быть рядом с матерью, должна помочь встретить гостей, должна развлекать их беседами, если понадобится, должна как обычно сыграть на фортепиано в середине вечера, чтобы мама получила очередную порцию комплиментов. Она могла позволить себе максимум десять минут отсутствия. Десять минут, чтобы остыть, поправить макияж, собрать волосы в простую, но изящную причёску.
Да это же целая уйма времени.
— Всё в порядке, ничего необычного, я легко со всем этим справлюсь, — прошептала Юрико своему отражению в зеркале и взялась за расчёску. Если заплести, помимо прочего, ещё и пару тугих косичек, она точно сможет оставаться в трезвой памяти на протяжении всего вечера.
— Помощь нужна?
Просперо не удалось застать Юрико врасплох: отражение в зеркале она заметила раньше, чем он успел открыть рот. Но это не избавило её от искреннего недоумения и нового прилива раздражения: какого чёрта он здесь забыл и кто вообще пустил его в жилое крыло? С другой стороны, а кто бы его сюда не пустил?..
— Единственное, чем ты действительно мог мне помочь сегодня, так это по-дружески напомнить, что нам неплохо бы уйти из школы в одно время, — не отрываясь от сооружения причёски, хмыкнула Юрико. — Но нет, этого ты не сделал, и можешь не притворяться, что забыл или сожалеешь — я вижу тебя насквозь. И эту гаденькую улыбочку, которую ты всё пытаешься спрятать, тоже.
Просперо в отражении пожал плечами, переступил через порог, там же брошенную сумку и приблизился, на сей раз не скрывая ухмылки:
— Ничего не могу поделать, мне слишком нравится смотреть на тебя, запыхавшуюся и потерявшую контроль, — он положил обе ладони ей на плечи. — Кто ещё может себе позволить такую роскошь?
— У тебя что, встаёт от этого? — Юрико пришлось очень постараться, чтобы её не передёрнуло из-за прикосновения. — Убери руки, ты мешаешь.
— Ого, неожиданно, — Просперо присвистнул и, сделав жалобную мину, печально вздохнул. — Это значит, никакого мне сегодня секса на балконе, пока никто не видит?
— А что, когда-то уже такое было? Пойди проспись, совсем перестал реальность от выдумки отличать, — пусть болтает сколько угодно. Сыпать пошлостями направо и налево — типичное его поведение, давно уже неспособное смутить её или вывести из равновесия. Юрико даже с желанием воткнуть ему в ладонь шпильку справилась, что ей до каких-то там эротических фантазий так и не избавившегося от пубертатной гиперсексуальности подростка? — Выйди, пожалуйста, из комнаты. Твоё присутствие здесь крайне нежелательно. Не говоря уже о том, что это просто верх неприличия.
— У тебя что, месячные? Ты поэтому такая злая? — Просперо провёл пальцами по её шее, подёргал умышленно выпущенную из причёски прядь.
Юрико чувствовала, что начинает закипать: если он немедленно не уберёт руки, она возьмёт что-нибудь поострее шпильки и накрутит потом такую историю в своё оправдание, что даже у Просперо уши свернутся в трубочку. Честное слово. Но тот, словно чувствуя приближение справедливой кары, вдруг отступил:
— Я просто соскучился. Не задерживайся, — с этими словами он вышел из комнаты и, о чудо, даже прикрыл за собой дверь. Юрико мысленно сделала себе заметку сразу запираться в следующий раз, чтобы избежать таких вот неприятных визитов.
Соскучился он, как же. Соскучился по этим своим идиотским подкатам и намёкам, которых не позволяет себе в школе? Чёртов павлин, вечная заноза в заднице, чтоб ему пусто было!.. Сколько сил она потратила на один только разговор с ним, а ведь вечер только-только начался! Юрико на мгновение закрыла глаза, глубоко вдохнула и заставила себя успокоиться.
Самое обидное, что мама просто обожает этого придурка.
***
Сделав вывод, что ей следует проявлять гораздо больше усердия в изучении китайского, Юрико поспешила скорее сбежать от своего навязчивого и абсолютно самодостаточного соседа по столу. Благо, большая часть вечера уже миновала, до подачи десертов ещё оставалось время, а сын дорогих заграничных гостей прекрасно справлялся с разговором и без неё. Даже не заметил, как она извинилась торопливо выбралась из-за стола. Наступил тот самый момент вечера, когда бесконечные беседы вытянули из неё последние капли энергии, и захотелось немедленно оказаться на необитаемом острове, чтобы немного хоть немного подзарядить батарейки.
Скрывшись от посторонних глаз на балконе, Юрико смогла, наконец, выдохнуть свободно. Боже, благослови балконы! Подобные вечера, где все собирались за одним столом, глядели друг на друга и на протяжении нескольких часов вынуждены были находить общие темы для разговоров, всегда давались ей с трудом. Более свободный формат общения, вроде фуршетов, балов и вечеринок — пожалуйста, но это… К концу первого часа желание просто уткнуться в свою тарелку и притвориться пустым местом обычно начинало перевешивать всё остальное. Заметно перевешивать. Особенно когда мама усаживала рядом с ней таких вот типов, как этот невыносимый китаец. Даже Просперо был бы более приятной компанией на вечер.
— Я видел, куда ты спряталась, принцесса, — свет из залы на мгновение просочился сквозь плотные портьеры, и Юрико мысленно застонала, закатывая глаза. Вспомнишь… лучик — вот и солнце. Просперо как будто специально следил и дожидался, когда она попытается сбежать, чтобы поймать в укромном месте. — Тот парень всё ещё что-то болтает, представляешь?
— Наверное, он просто в восторге от звука своего голоса, — вздохнула Юрико, игнорируя поставленный на балконные перила, прямо по соседству с её локтем, бокал шампанского. Главное не столкнуть его ненароком; битьё посуды её планы на вечер точно не входило. — Примерно как ты.
— Мы всё ещё ругаемся?
— Мы всегда ругаемся. Как ты мог не заметить?..
— Это ты всё время ругаешься. Я с недавних пор веду себя как паинька, — Просперо задумчиво заглянул в свой бокал, подумал немного, сделал глоток. — Ну, по большей части. По крайней мере, пытаюсь. Ты своими реакциями нисколько не упрощаешь мне жизнь.
Конечно, она ещё и виновата. Юрико потёрла переносицу, разрываясь между желанием со всей доступной язвительностью высказать перенапрягающемуся Просперо свои соболезнования и разумным решением просто промолчать в ответ. Разум победил, и вместо очередного упражнения в сарказме она всё-таки потянулась за шампанским. Может, небольшой алкогольный удар по печени отвлечёт её в достаточной степени, чтобы пережить этот разговор.
Но Просперо сумел удивить, неожиданно серьёзно и отчасти даже мрачно продолжив:
— Может быть, пришло время объявить перемирие.
Перемирие — вещь отличная. Но к такому повороту Юрико не была готова и тем более не ожидала, что первый шаг навстречу будет исходить от Просперо. Слишком уж он наслаждался своими намёками и шутками ниже пояса, постоянными перебранками, состоянием вечного конфликта между ними, чтобы собственноручно прекращать всё это и пытаться исправить.
— Это очень неожиданное предложение, — тон Просперо заставил её встряхнуться, перенастроиться на иной лад. Шутки шутками, неприязнь неприязнью, но к деловым разговорам самим по себе, как явлению, следовало относиться с уважением. Даже если собеседник немного пьян, чего тоже нельзя было исключать. — Что-то серьёзное случилось?
— Серьёзное?.. А, наверняка думаешь про Беллу. Нет, с её здоровьем всё в порядке, и с отцом всё в порядке, и даже со мной всё в порядке, — Томато мотнул головой и опёрся о перила бедром. Не выдержав взгляда сверху-вниз, Юрико выпрямилась и расправила плечи. Уставшая спина тут же напомнила о себе порцией навязчивой, тянущей боли, но упрямство и воспитание пересилили. — Если не вдаваться в подробности, то они планируют свадьбу ближе к концу года.
— Чью свадьбу? — растерялась Юрико. Кажется, она пропустила какой-то крошечный, но очень важный кусочек информации, из-за которой весь пазл превратился в месиво. — Я думала, Белла и Стефано женаты уже… ну, лет двадцать.
— Восемнадцать, и при чём здесь они? — Просперо посмотрел на неё, как на круглую дуру. — Нашу свадьбу. Будешь сеньорой Томато, ну или родители как-то договорятся, чтобы тебе оставили фамилию. Так что пора привыкать переставать портить друг другу жизнь.
Сначала внутренности Юрико скрутило в ледяной узел, а следом и выражение лица потекло, как плавящийся воск:
— Это шутка такая? — спросила она, приложив все силы, чтобы справиться с голосом и удержать его на приемлемой громкости, а не раскричаться.
— Какие шутки, обсуждали это всё уже сотню раз, — Просперо поморщился, но реакция Юрико была ему понятна. Наверное, даже хорошо, что именно он первым сообщил эту новость — потерять лицо при матери было бы для неё гораздо более болезненно. А он что, он — могила, когда действительно нужно.
— Но отец рассматривал другие варианты и говорил, что ничего пока не решено, — Юрико не могла в это поверить, её мозг отказывался воспринимать всё это всерьёз. Да, разговоры подобного содержания были, да, Просперо давно прочили ей в мужья, но отец колебался, давал ей надежду. Как оказалось, ложную. — И чтобы так скоро? Сразу после школы?..
— Мне кажется, стоит спасибо сказать, что не устроили это в тот же день, как тебе исполнилось шестнадцать. Было бы вполне в их духе, — он пожал плечами, поскрёб в затылке и вздохнул. — Слушай, я сам не в восторге, но давай начистоту — этот вариант неплох для нас обоих. Мы хотя бы друг друга знаем, знаем, чего ожидать, и сможем договориться. Ведь так?
Юрико покачнулась и, чтобы устоять, ей пришлось ухватиться за перила свободной рукой. Её ноги вдруг решили, что этот день — слишком, и с них достаточно. Голова шла кругом от внезапно свалившейся на неё информации. Да, мысль о том, что в выборе супруга она не будет принимать участия, привили ей с детства, но это казалось делом далёкого будущего. А теперь… вот. Обратный отсчёт уже начался. Ничего не изменить.
— Эй-эй, осторожнее, — Просперо забрал у неё бокал, который Юрико только чудом не выпустила из рук, осторожно придержал за плечи, не приближаясь слишком сильно, но и не позволяя упасть. — Давай, дыши.
— Я… не знаю. Не могу ответить на твой вопрос. Не готова сейчас это обсуждать, — Юрико провела ладонью по лицу, уговаривая себя прийти в себя, но мысли скакали, как сумасшедшие, и в её голове творился настоящий ад. Она думала, что этот день не может стать ещё хуже? Как же она ошибалась. В который раз. — Всё, можешь меня отпустить, я больше не пытаюсь упасть.
— Уверена? — на всякий случай уточнил Просперо, внимательно и придирчиво изучая её лицо. Что он там надеялся разглядеть в темноте?
— Да, да, я же не какая-нибудь…
Она не смогла договорить. То есть, она попыталась, конечно, но Просперо помешал ей, презрев границы личного пространства чуть более, чем полностью. Поцелуй был неожиданный, дурацкий и возмутительный настолько, что она второй раз за вечер потеряла дар речи и практически окаменела. Никогда в жизни ей не доводилось сталкиваться с такой наглостью, чтобы кто-то позволял себе вот так с ней обращаться.
В голове у Юрико зазвенело от ярости. Изо всех сил толкнув Просперо в грудь, она как следует размахнулась и отвесила ему такую пощёчину, что, кажется, отбила ладонь.
— Гляди-ка, ожила, — а он прямо светился самодовольством, потирая мигом покрасневшую щёку. И улыбался ещё, наглец, словно выпрашивал добавки. — Правду пишут в сказках, поцелуй прекрасного принца работает.
И ни следа от былой серьёзности. Всё вернулось на свои места, как по щелчку пальцев: едва только Юрико допустила мысль о том, что всё, возможно, не так плохо, как Просперо снова стал привычным собой. А это значит, раздражающим до трясучки мудаком.
— Гори в аду, придурок, — рыкнула она и пулей метнулась прочь. Просперо рассмеялся ей вслед и зачем-то пожелал удачи.
И, пусть его поведение и было неприемлемым, отвратительным даже, Юрико не могла не признать: злость помогла ей прийти в себя и обрести практически кристальную ясность сознания.
Очень кстати: предстоял серьёзный разговор с мамой.
@темы: охреневшая ворона, навари мне бабка щей, я жажду мёртвых овощей
Автор: Птица Граф
Размер: драббл, 782 слова
Пейринг/Персонажи: Хабанеро Ама, Нинджин Харуто
Категория: гет
Жанр: флафф, повседневность
Рейтинг: G
читать дальше
Вольготно рассевшись прямо на столе, Ама вытягивает ноги и критично осматривает случайно ободранную пару дней назад коленку, оцарапанные, заметно потрёпанные многочисленными запинками туфли, поправляет сползший носок. Проводить большую перемену в одиночестве совсем не весело, но слушать бесконечное нытьё плавящихся от жары подружек тоже было бы не классно. Уж лучше так.
Есть у этого стола ещё одно неоспоримое и важное преимущество: он стоит в непосредственной близости от баскетбольного кольца, под которым, вне зависимости от погоды и времени года, то и дело толкутся мальчишки. Кричат, шумят, размахивают руками и учиняют всяческий беспорядок, привлекая к себе всеобщее внимание. Никто не удивится, если Ама иногда будет на них коситься или даже беззастенчиво пялиться, якобы наблюдая за игрой, будь то баскетбол или что-нибудь ещё. У всех к ним взгляды так и липнут, за неимением других развлечений, так что нет в этом ничего странного, смущающего или чересчур очевидного. Верно?
С превеликой осторожностью, чтобы ничего ненароком не пролить, Ама протыкает трубочкой пакетик морковного сока и снова скашивает взгляд на парней, увлечённо перекидывающих друг другу футбэг. Жара сделала своё дело и их сегодня всего двое, но для Амы и одного-единственного было бы достаточно, чтобы переживать, нервно ёрзать на месте, то и дело поправлять волосы и чувствовать вот это странное, очень щекотное, непонятное что-то. Наплевать ей на пытающегося красоваться, выделывающего всякие трюки Просперо — Ама исподтишка наблюдает за одним только Нинджином. Сколько раз она вот так обливалась, спотыкалась, падала и как только не позорилась, засмотревшись на него?..
Нинджин классный. По крайней мере, Ама так думает: они не очень хорошо знакомы, но по словам других ребят и по её же собственным наблюдениям, так и выходит. Он добрый и отзывчивый, весёлый, очень заразительно смеётся. Низковат, конечно, но с другой стороны — не нужно задирать голову или привставать на цыпочки, чтобы с ним поговорить. Ну и что, что разговаривали они только в воображении Амы, а в реальности все потенциальные диалоги заканчивались тем, что она убегала прочь?
Нинджин похож на солнце.
Ама очень любит солнце и очень не хочет проводить никакие параллели.
— Ама-чан. Ама-чан? Ама-ча-а-ан. Земля вызывает Аму, приём! — она возвращается в реальность только после того, как у неё перед носом самым вопиюще невежливым образом машут ладонью. Да, до неё сложно бывает докричаться, когда она погружается в водоворот своих мыслей, это её не раз подводило и вот происходит снова. — О, вернулась, кажется. Я попью? Очень уж жарко, а фонтанчик, как назло, сломался.
Конечно, это Нинджин — вот тут, прямо у неё перед носом, близко-близко, улыбается своей обезоруживающей улыбкой и что-то говорит. Она не понимает ни слова, только глупо хлопает ресницами в ответ; а в голове, вместо только что бушевавшего урагана, становится тихо. Как на кладбище. Или как в космическом вакууме.
Так и не дождавшись ответа и пробормотав себе под нос что-то вроде «молчание — знак согласия», Нинджин аккуратно вытягивает у неё из руки пакетик сока и преспокойно отпивает, как будто это абсолютно в порядке вещей. Каждый день так делает, было бы чему удивляться.
— А… — шестерёнки в голове Амы с натужным скрипом сдвигаются с места и снова начинают крутиться, она понимает, что бессовестно пялится на губы Нинджина, что пакетик сока так же осторожно возвращается в её ладонь — то есть, Нинджин фактически держит её за руку. И если она сейчас решит попить, то это будет непрямой… О боже.
— Вот спасибо! Ты буквально мне жизнь спасла, что бы я без тебя делал, — Нинджин не замечает мучительной работы её мозга и сияет так, что аж слепит. Она беспомощно переводит взгляд на стоящего неподалёку Просперо, обратно на издевательски-рыжую трубочку и чувствует, как заливается краской до самых корней волос. Хорошо, что волосы не умеют краснеть.
— Ой, — из груди Амы вырывается только неубедительный писк. Сердце колотится, как сумасшедшее, грохочет на весь школьный двор — ещё немного, и люди оглядываться на неё начнут. Или она просто упадёт в обморок от жары и смущения, смешанных в равных пропорциях.
Невероятным усилием воли Ама заставляет себя спокойно поставить многострадальный пакетик сока на стол. Так же спокойно, и придерживая на всякий случай юбку, она сползает со своего места и, едва почувствовав под ногами твёрдую землю, скорее бросается прочь. Ей нужно куда-нибудь спрятаться, в самый дальний и в самый тёмный угол, где никто её не найдёт, пока она не переживёт этот ужасный, ужасный, ужасный момент.
— Ама-чан? — Нинджин озадаченно смотрит ей вслед, скребёт в затылке и поворачивается к Просперо. — Я её обидел что ли?..
Тот равнодушно пожимает плечами и едва сдерживается, чтобы не приложить ладонь к лицу.
@темы: охреневшая ворона, навари мне бабка щей, я жажду мёртвых овощей
Автор: Вёрджил Ференце
Дисклеймер: данная работа является вымыслом и никакого отношения к реальным людям, в ней упомянутым, не имеет
Пейринг/Персонажи: в основе Дживон/Ханбин/Джинхван (iKON). Принимали участие и упоминались:Принимали участие и упоминались: Хангиль (5zic), Ясуо (Каннам), Кисок (Young Cream), Чонсу (Симс) из M.I.B; Сон Мино и Нам Тэхён из WINNER; Сухён и Чанхёк из AKMU; Джунхэ, Донхёк, Юнхён из iKON; Ёнсан (Кет, OneKet) и Кёнвон (Аи) из GI; Виктория (Сон Цянь) из f(x); Соджин из Girl’s Day; Рокхён из 100% , Ли Чонгюн (Dok2, Dokki)
Размер: миди, ~14 тысяч слов
Категория: джен
Жанр: AU, фэнтези, ангст, ER
Рейтинг: PG-13
Саммари: С волками жить — по-волчьи выть

Он открывает глаза, несколько раз сонно и устало моргает. В кромешной темноте старой подземки ему не удастся даже близко определить, который час, но судя по тому, что погашены даже редкие ручные фонари полуночников, до первого подъёма есть ещё немного времени. Ханбин трясётся, свернувшись калачиком и забившись в самый угол на своей половине их старого, продавленного матраса — того и гляди свалится на холодный, грязный пол. Дживон широко зевает, приподнимается на локте и, практически наугад вытянув руку, очень мягко касается ладонью напряжённого плеча.
Кошмар постепенно отпускает Ханбина из своих объятий, и он понемногу успокаивается. Открывая глаза навстречу темноте, он жадно вдыхает, словно поднявшийся с глубины ныряльщик.
— Всё хорошо, это был просто дурной сон, — шепчет Дживон, придвигаясь чуть ближе и притягивая Ханбина к себе. Тот всё ещё напряжён, как струна, и не прижимается привычно к груди Дживона, чтобы перевести дыхание и попытаться урвать ещё немного сна прежде, чем ночь закончится. — Эй?..
— Они опять болят, — откликается он едва слышно, выталкивая слова сквозь стиснутые зубы.
Дживон садится, проводит ладонями по лицу, стряхивая с себя остатки дрёмы, и хмурит брови, тут же становясь серьёзным и собранным. Волчье зрение позволяет ему распознать тёмный силуэт Ханбина на относительно светлом фоне матраса, но не более того: он ведёт ладонью по подставленному боку, по руке, наощупь находит пальцы, безжалостно сдавливающие плечо в беспомощной попытке хоть немного уменьшить боль.
— Который день? — спрашивает он недовольно, пытаясь усмирить опасно заклокотавшее в горле раздражение, но сдержать негромкий рык всё равно не удаётся.
— Ну… не первый, — уклончиво отвечает Ханбин, и Дживон иронично фыркает:
— Да неужели.
Каждый раз одно и то же. Шрамы не начинают так сильно болеть разом, в одночасье, но Ханбин корчит из себя партизана до последнего, пока его не скрутит в бараний рог. Вот как сейчас. А снился ему наверняка тот далёкий день, когда он стал волком. Это всё запутано и не совсем понятно, но неизменно взаимосвязано: когда в сны приходит прошлое, следом за ними приходит боль.
А может быть, наоборот.
Левое плечо, правый бок. Ханбина успели укусить дважды, прежде чем патруль Магистрата прибыл на место и обезвредил потерявшего над собой контроль вервольфа. Можно сказать, что им повезло — всем тем людям, что оказались в неподходящем месте в неподходящее время вместе с Ханбином. Они отделались лишь лёгким испугом и небольшой коррекцией памяти в исполнении чрезвычайной группы магов, а у парня вся жизнь пошла под откос. Вплоть до того, что теперь он дни и ночи коротает в давно не действующей подземке бок о бок с вольными или невольными отбросами общества.
Подпольная стая, расположившаяся в нескольких секторах старого метрополитена — ещё ничего, тут все свои, все друг за друга крепко держатся; но если зайти в катакомбы поглубже… кого только не встретишь. Лабиринт всевозможных подземных коммуникаций под городом издавна был прибежищем для тех, кому нужно спрятаться от закона. Пусть жители подземелья и стараются не ссориться друг с другом — есть у них противник поважнее и помогущественнее, — мирно настроены далеко не все. Или, по крайней мере, не всегда.
— Вставай, пойдём, — Дживон тихонько тянет Ханбина за плечо, пока не вынуждая, а просто прося разогнуться. — Тебе нужно в облик и выбраться наружу. Риска меньше, пока маги спят.
— Мы должны сказать Хангилю, что собираемся уйти, — не соглашается тот. — Он ещё не отменил распоряжение не подниматься на поверхность без предупреждения.
Дживон снова недовольно ворчит, сжимает зубы: кому, в конце концов, сейчас хреново до ужаса? Хотя Ханбина, кажется, начинает отпускать. По крайней мере, он развернулся и больше не напоминает личинку человека.
— Пай-мальчик, ё-моё, — бормочет Дживон себе под нос. — Станешь терпеть? Каждый новый приступ будет сильнее предыдущего. А если он не разрешит выйти?
— Значит, пробегусь по тоннелям и ещё немного посижу под землёй. Свобода свободой, — Ханбин шумно втягивает носом воздух и медленно садится. Подумав, подбирает под себя ноги. — Но с иллюзией, что никто здесь никому не указ, давно пора проститься. Мы слишком давно в этом и слишком зависим друг от друга.
Его голос крепчает с каждой фразой — всё, как будто бы, уже в полном порядке, но звериная сущность внутри упряма, никогда не отступается и в итоге своё берёт. Волки — звери дикие и едва ли приручаемые, в отличие от кошек, собак или даже лисиц.
Волки за свою строптивость поплатились сполна. Кто-то свободой, нацепив душные ошейники, а кто-то — местом под солнцем.
— Ложись, — Ханбин тянет его за руку, выражение лица не различить в темноте. Были бы зажжены хоть какие-то фонари — рассмотреть удалось бы значительно больше. Хотя бы увидеть блеск его глаз. — До первого подъёма ещё есть время. Потом пойдём к Хангилю.
Он, конечно, как всегда потерпит.
Дживон нехотя возвращается на своё место. Он не испытывает боли, когда внутренний зверь устаёт сидеть взаперти и просится наружу хоть ненадолго — он, в отличие от Ханбина, с рождения такой, поделённый в равных пропорциях между зверем и человеком, и его вторая, менее разумная половина, гораздо более доброжелательно относится к половине мыслящей. Он никогда не поймёт и не почувствует того, что переживает Ханбин каждый раз, когда внутренний конфликт сущностей разгорается с новой силой, он из тех, кому повезло обрести гармонию с собой играючи, даже не задумываясь о том, что это такое и что значит. Но в такие моменты именно Ханбин уговаривает его не дёргаться и сидеть смирно, а не наоборот.
Всегда.
Это какая-то ломаная логика, так не должно быть, переживания Дживона — пусть самого родного, самого близкого, но всё равно, по сути, постороннего — не должны оказываться сильнее его собственных. С Ханбином давно и прочно всё не так.
Дживон прижимает его к себе, запускает руку под рубашку, под майку — пальцы нащупывают гладкий, взбугрившийся рубец на правом боку, там, где давным-давно сомкнулись волчьи челюсти. Вот здесь у него болит и никогда не заживёт. Он утыкается носом в левое плечо. И здесь тоже. Если бы только в тот день всё сложилось иначе и взбесившийся волк не набросился на ни в чём не повинных и ничего не подозревающих людей! Возможно, было бы лучше. И пусть он никогда не встретил бы Ханбина, и не было бы всех этих лет, всего, через что они прошли вместе и порознь.
Не было бы ещё одного шрама, третьего, самого ненавистного для Дживона. Сзади, на шее, под линией роста волос — большого, уродливого, гадкого. Когда-то здесь была метка Магистрата, когда-то Дживон самолично выгрыз запятнанный чернилами кусок кожи вместе с мясом.
Ханбин сделал для него то же самое, но его укус был аккуратнее. А может, регенерация самого Дживона оказалась сильнее и точнее, уже не столь важно. Едва заметные белые следы, вот что осталось у него. А у Ханбина…
— Эй, — шепчет тот, и по шёпоту этому слышно, что он улыбается — своей тусклой, но приободряющей улыбкой. — Этот шрам хотя бы никогда не болит.
— Хватит читать мои мысли, — возмущается Дживон. Он благодарен, но от этих слов ему ещё ни разу не становилось легче.
— Не получится. Высовываться сейчас — слишком рискованно. Наша лисичка принесла с поверхности очень дурные новости, — Хангиль отрицательно качает головой. Его брови, как всегда, сурово сдвинуты — Дживон не припомнит, чтобы хоть раз видел его довольным или расслабленным.
Эту вечную напряжённую суровость легко объяснить и понять: Хангилю пришлось стать вожаком для тех, кто скрылся под землёй от недовольства слишком уж разошедшихся магов. Взять на себя ответственность за спасённых, стать для них надеждой, опорой и защитой. Не самая лёгкая работёнка, с учётом специфики подопечных — вольнолюбивый народ, которому хоть изредка нужно единение с матушкой-природой, загнанный в замкнутое пространство под землёй и периодически лезущий из-за этого на стены. Да ещё и сомнениями частенько терзающийся: а стоило ли оно того? Многие, не считая выходцев из трущоб, потеряли уютные дома, сытость, тепло. Променяли на вечные прятки впотьмах, сохранив только самих себя.
Не так уж мало, если подумать, но лишь единицы действительно это понимают. Ценят, как много это значит: иметь возможность оставаться самим собой. Дживону довелось побывать в руках магов однажды, и теперь он точно знает, что пока наверху всё остаётся по-прежнему, пока разногласия не забудутся и отношение к волкам не изменится, возвращаться туда нет никакого смысла.
— Магистрат почти поймал Аи этим утром.
Дживон и Ханбин встревоженно переглядываются. Это самое дерьмовое, что может вообще случиться с ними со всеми. Если маги отловят кого-нибудь из местных, особенно защитников-проводников, отлично знающих подземные пути — пиши пропало. Аи как раз одна из них, её память — просто кладезь бесценной информации. Стоит ей только попасть куда не следует, и никто не убежит, потому что бежать больше некуда и прятаться негде. На этих полутора годах можно будет ставить жирный-жирный крест.
— Я отправил ребят отвлекать внимание и помогать путать следы, но новостей пока нет. И вниз они ещё не спускались, иначе кто-нибудь обязательно уже прибежал бы с радостными воплями.
— Кого отправил? — спрашивает Ханбин немного нервно.
— Кисока, Рокхёна и Кет. Больше нельзя, иначе сектора останутся без защиты.
Да уж, весело там сейчас, на поверхности. Эти трое, если захотят, весь город могут на уши поставить, Магистрату здорово придётся побегать за волками, вышедшими как следует победокурить среди бела дня… У Аи все шансы улизнуть, если только помощь подоспела вовремя.
Однако их проблемы это не решает.
— Ты ведь наверняка закроешь все выходы, как только они вернутся. Будем сидеть на чрезвычайном положении как минимум сутки, может, двое — пока там всё не утихомирится, — Дживон сконфуженно чешет переносицу. В такой ситуации неловко настаивать, но и сидеть, сложа руки, тренировать силу воли — тоже не вариант. — Он перегрызёт всех раньше, чем это закончится.
С кривоватой усмешкой он кивает на стоящего рядом Ханбина: плечи ссутулены, сам бледный и болезненно напряжённый. Вид нездоровый, что само по себе уже — очень дурной сигнал.
— Он? Или ты за него? — Хангиль едва заметно, мимолётно улыбается, и даже губ Ханбина касается улыбка.
«Чёрт подери, поддел».
— Да брось, Ханбин хороший мальчик, — вдруг подаёт голос Ясуо. Лениво потягивается, и одаривает «хорошего мальчика», своего любимца, благосклонным взглядом. Но прикасаться, привычно трепать волосы не торопится — никогда в такие моменты не знаешь, что причинит боль или выбесит до трясучки. — Он на такое не способен.
— А я? — Дживон шутливо скалится.
Японец несколько мгновений испытующе смотрит на него, не моргая. Буквально пришпиливает пронзительным взглядом к месту.
— И ты не способен. Иначе был бы не здесь, а наверху. С ошейником на шее.
Дживон уже носил этот ошейник. Ограничился, правда, всего парой дней, потому что ему нереально повезло с друзьями.
— Слушайте. Если вам просто нужно усмирить волка — все тоннели в вашем распоряжении, — Хангиль потирает пальцами виски, будто пытается в зародыше задавить подкрадывающуюся головную боль. — Бегайте там сколько захотите, но не забредайте в облике на жилые территории и старайтесь не покидать пределы секторов, чтобы не беспокоить соседей. Натолкнётесь, не ровён час, на семью не очень дружелюбно настроенных вампиров, а рядом не окажется никого, чтобы помочь. В общем, всё как обычно.
— Мы даже не в город просимся, — Ханбин присаживается на корточки и подпирает щёку ладонью с отрешённым видом. — А под небо. Проветриться, поохотиться.
— Мы не были в лесу почти три месяца, — поясняет Дживон, прикинув в уме и удивившись, как много времени прошло с тех пор, как они последний раз выбирались наружу в облике или поднимались на поверхность просто так, для себя. Тоннели — это, конечно, вариант «дёшево и сердито», но волка долго за нос не поводишь. Волку нужно хотя бы иногда покидать свою клетку.
«Джинхван, наверное, решил, что мы тут уже померли давно».
Вожак глубоко задумывается. Ему и без детишек с их внезапными проблемами есть о чём побеспокоиться.
— Подождали бы один денёк, — ворчит он. — И всё было бы классно. Но нет, припёрло в самый неподходящий момент…
Дживон сопит и передёргивает плечами, он чувствует себя немного виноватым. Ханбин, наверное, переживает даже больше. То есть, должен бы переживать, если ещё способен думать хоть о чём-то, кроме шрамов.
— Ладно, слушайте, — немного подумав, Хангиль вздыхает и указывает на тёмный зев тоннеля в противоположном конце платформы. — Идите к волчицам, поговорите с Соджин. Она вас сориентирует, как найти Мино, а тот уже выведет через обрушенный тоннель.
— Там же не пройти, — Дживон бывал в обрушенном тоннеле около года назад, и смотреть там было не на что.
— Там было не пройти, — Хангиль приподнимает уголки губ в подобии улыбки. — Но мы занялись расчисткой и немного в этом преуспели. Открывать этот выход для всех пока ещё слишком рано, но вы как-нибудь проберётесь.
В основном все пользуются общедоступными выходами внутри секторов или в непосредственной от них близости, ведущими в тёмные уголки городских трущоб, где легко затеряться. Но вожак решил обзавестись ещё и запасными выходами на всякий случай… там, где заброшенная ветка метро должна была выходить на поверхность. Недурно.
— Слушайте и запоминайте, — Ясуо переводит внимательный, серьёзный взгляд с одного на другого. По нему как всегда не понять, одобряет он решение лидера или нет. — Магистрат, конечно, занят сейчас, но это не повод позволять себе неосторожность. Не вздумайте перекидываться на поверхности, только под землёй, где они не смогут вас засечь. Волками выйдете — волками и войдёте обратно. В город не суйтесь, лучше постарайтесь уйти подальше: мало ли что может произойти в суматохе, ни вам, ни нам это не нужно. Вынюхивайте и высматривайте заклинания, они могут быть даже в лесу. Если вдруг попадётесь… бегите. Главное — оказаться под землёй.
Ханбин и Дживон одновременно кивают. Бежать и прятаться, а больше ничего и не остаётся. Маги не отважатся покинуть поверхность, здесь их заклинания едва работают, а чутьё притупляется, чего не скажешь о подземных жителях. Только это пока и спасает.
— Никаких превращений, никакого города, быть внимательными с заклинаниями. Всё ясно, — Дживону уже не терпится. У его волка выдержка получше, чем у ханбинова, но, почуяв ветерок свободы, он готов сорваться с места сию же секунду. — Мы не подведём.
— Три месяца — это очень долго, — ни к кому конкретно не обращаясь, произносит Хангиль в пустоту. — Вы, ребята, с характером. Подрастёте немного — подумаем, что с вами делать.
Ханбин снова неловко пожимает плечами, поднимаясь на ноги, Дживон на прощание салютует. Уходя, он на мгновение кладёт руку на плечо вожака. Дживон уверен: Хангиль понимает, что он хочет сказать.
Ребята вернутся. Целыми и невредимыми.
Всё будет в порядке.
***
Первое, что встречает тебя, когда открываешь дверь на школьную крышу — это яркий свет. С непривычки напарываешься на него, как на стену, ощущаешь физически — неприятным, болезненным тычком в лицо. Особенно в погожие дни.
Следом приходит ветер; в зависимости от настроения, он либо сердито толкается, либо ласково гладит по волосам и целует щёки. Никогда не угадаешь, повезёт тебе или нет.
Джинхвану не везёт сегодня вдвойне: его недовольно пихают в грудь, словно пытаясь загнать обратно в здание, да ещё и солнце беспощадно мажет по глазам лучами-бритвами. Слёзы наворачиваются моментально, Джинхван жмурится и трёт лицо ладонями, размазывая их по щекам. Ругается вполголоса: вот так всегда. Всегда. Ничему его жизнь не учит.
— Дживон, гони тысячу, — приветствует его радостный голос Ханбина, празднующего очередную победу. Сколько ещё Джинхван будет оставаться любимым предметом споров этих двоих? — Я же говорил, что он заявится после второго урока! Да ещё и в слезах.
Дживон что-то недовольно бурчит. Джинхван открывает глаза как раз тогда, когда тысячная купюра исчезает в кармане брюк сияющего Ханбина. Смысла особого в этих спорах нет — у них всё равно всё на двоих, какая разница, в чьём кармане будет валяться лишняя бумажка? — но чем бы дитя ни тешилось…
— Ну не мог ты ещё урок потерпеть? — досадует Дживон, смешно наморщив нос.
— Не мог, — бубнит Джинхван и укоризненно смотрит на Ханбина. — И я не виноват, что от яркого света у меня слезятся глаза. Это нормальная реакция организма.
Парни переглядываются, а потом дружно качают головами. Ханбин широко улыбается и подмигивает: fuck no, вот что у него на лице написано. Ах, ну да, эти двое с их волчьими замашками. Джинхван, впрочем, не теряется:
— Напомните мне, что и когда у вас бывало нормально в последний раз?
Дживон довольно гогочет — засчитано. Хорошее начало встречи.
Закончив с приветствиями, эти двое снова укладываются на подстеленные под спины форменные пиджаки, устраиваются вольготно и удобно, хотя поверхность крыши ещё только-только начала прогреваться на утреннем солнце. Оба умиротворённо щурятся на ясное небо, и Джинхван, чтобы не завидовать, спешно ныряет к ним, вниз — там почти нет ветра. Ханбин с готовностью подвигается ближе к Дживону, уступая небольшой кусок пиджака, но Джинхвану валяться некогда — скоро начнётся урок. Он просто посидит немного и пойдёт обратно в класс.
— Какой смысл приходить в школу, но не являться на уроки? — вслух задумывается он, и слышит слева фырканье Дживона:
— Детишкам нашего возраста в это время положено протирать штаны за партами, а не шататься по улицам. Там мы слишком много внимания привлекаем.
— Ваша классная снова меня выцепила. Просила поговорить. Мол, я старший товарищ и должен оказывать влияние…
Ханбин перебивает его, закрыв лицо ладонью и начав смеяться. Самый младший в их компании, он никогда не отличался особой воспитанностью: хоть бы раз назвал Джинхвана хёном. Хотя бы раз… То, что было в глубоком детстве, не считается.
Джинхван очень хочет отвесить ему подзатыльник, но терпеливо заканчивает:
— В общем, появляйтесь хоть изредка, а то вылетите — и что потом?
Как будто им не всё равно. Но Дживон согласно, миролюбиво мычит, а Ханбин смотрит улыбающимися глазами и успокаивает:
— Не переживай, мы знаем, когда остановиться и стать послушными детками.
Воистину так, чутьё на неприятности у обоих отменное. Джинхван поднимает руку и сверяется с часами на запястье. Сейчас зазвенит звонок, ему пора идти.
— Уже? — брови Дживона удивлённо ползут вверх. — Смысл был подниматься, чтобы две минуты посидеть и бежать обратно?..
Джинхван пожимает плечами и на прощание улыбается. На большой перемене и времени будет побольше.
Джинхван ничего не может с собой поделать: перед каждым визитом в его памяти всплывает парочка вот таких детальных картин. Как будто не ему предстоит долгие, мучительные минуты провести в путешествии по собственным воспоминаниям.
Он поднимает мрачный взгляд на золочёные циферки на простой светлой двери, смотрит на них некоторое время. Кабинет номер двенадцать, и всё, никаких больше опознавательных знаков, никаких табличек. Всегда так было, сколько он помнит. Ему нужно просто поднять руку и постучать, взяться за изогнутую ручку, приоткрыть дверь. Вежливо поинтересоваться, можно ли войти.
Каждый раз он медлит.
— Джинхван? Заходи, открыто! — доносится из-за двери, и его передёргивает. Этот новый инспектор никогда не делает вид, что не заметил приход своего посетителя, всегда вот так ненавязчиво поторапливает. Напоминает, что отступать некуда.
Джинхван набирает полную грудь воздуха и открывает дверь.
Это третья их встреча.
Инспектор приветливо улыбается, выдвигая ящик стола и складывая туда объёмистую картонную папку, содержимое которой только что изучал. Личное дело Джинхвана, конечно, что ещё это может быть. Он двигается как обычно плавно и размеренно, как обычно улыбается, как обычно своей улыбкой напрягается. Как обычно указывает на стул для посетителей:
— Присаживайся. Хочешь чаю?
Всё это он проделывает каждый раз одинаково. Одни и те же кадры третий месяц подряд.
— Нет, инспектор, благодарю, — вежливо отказывается Джинхван, усаживаясь напротив него. Узкая пустая столешница — вот и всё, что их разделяет. Слишком близко, по коже бегут мурашки.
— Мы же договорились в прошлый раз, — мягко укоряет тот. — Что ты будешь звать меня по имени. Мы одногодки, в конце концов.
Джинхван не помнит об этом уговоре, как и о многом, что произносится вслух или остаётся недосказанным в этом кабинете, но даже если бы и помнил, едва ли смог бы себя заставить обратиться к магу как-то иначе. К тому же, младший инспектор Нам Тэхён выглядит старше Джинхвана, и в эту байку об одногодках он не верит. Хотя зачем, вроде как, в этом-то лукавить.
Ничего личного. Джинхван действительно не имеет ничего против инспектора и частенько чувствует себя виноватым за негатив, направленный на него, но ничего не может с собой поделать. Со старым инспектором он был знаком с детства и, как оказалось, неосознанно был к нему даже в чём-то привязан, но этот, новый… Людям свойственно тяжело привыкать ко всему новому, а териане, пусть и звери наполовину, другой своей частью всё те же люди.
Это нормальная реакция организма.
— У тебя какие-то неприятности? — спрашивает младший инспектор Нам тем временем, и постукивает по своему подбородку в ответ на непонимающий взгляд.
— А… — рука Джинхвана машинально взлетает к лицу, касается разбитой губы — короста неприятно царапает подушечки пальцев и напоминает о себе отголоском боли. Он кривится, но мысленно радуется, что хотя бы синяк уже практически сошёл и его едва-едва видно. — Так, ерунда. Ничего, на чём бы стоило заострять внимание.
Инспектор вздёргивает тонкую бровь, но не развивает тему. В итоге, он всё увидит сам.
Это просто школа. Старшая школа, а он остался совсем один.
Нельзя относиться к человеку плохо только потому, что по долгу службы ему приходится задавать неудобные вопросы и допытываться до истины. В стенах кабинета номер двенадцать Джинхвану приходится напоминать себе об этом постоянно. Тем более, Тэхён хотя бы пытается быть дружелюбным. Вдруг ему это тоже дорогого стоит? Джинхван пытается поставить себя на его место: вряд ли ему самому очень приятно иметь дело со всеми этими воспоминаниями: он же не только дело Джинхвана ведёт, но и многих других. Даже представить сложно, скольких.
Возможно, сложись всё иначе, они могли бы даже стать друзьями.
— Ты в этом месяце несколько раз принимал облик, — инспектор ставит локти на стол, соединяет перед собой кончики длинных, затянутых в белые перчатки пальцев. — Один из них в школе.
— Я помню об осторожности. Превратился на крыше, рядом никого не было, — Джинхван вскидывает голову. Этот кабинет нервирует его, заставляет совершать слишком много резких телодвижений. Белые стены и потолок, белые перчатки, светлый пол, светлая мебель, светлый стол, светлая дверь. Как инспектор Нам умудряется работать здесь каждый день и не сходить с ума? Как предыдущий с этим справлялся?..
— Магистрату об этом известно, — Тэхён мягко улыбается. — Но всё равно, Джинхван. Это было очень неосмотрительно.
Он качает головой, а Джинхван уговаривает себя не думать о том, что это не его дело. Работа мага — следить за тем, чтобы он не выдал себя перед домашними и ближайшим окружением в виде почти отсутствующих родственников. Другими аспектами звериной жизни Джинхвана занимаются другие отделы и другие люди. Раз его не вызвали в Магистрат вне запланированных встреч с инспектором, значит, он ничего и не нарушал. Всё просто.
И даже если кто-то видел кота на школьной крыше… Что такого? Он же не волк и не лиса. И даже не собака.
Приходится снова начать напоминать себе элементарные вещи. Лучше бы инспектор не открывал рот вовсе.
— Я учту ваше замечание, инспектор, — сухо откликается Джинхван, вжимаясь в спинку стула, как будто пытается оказаться от Тэхёна как можно дальше. Тот приподнимает уголки губ в одобрительной улыбке и снова выдвигает ящик стола.
На столешнице появляется чернильница, наполненная до краёв, и тонкая металлическая спица. Маг готовится к работе, медленно стягивает перчатки и откладывает в сторону. Его пальцы, от кончиков аккуратно подровненных ногтей до костяшек, исписаны тонкими линиями крошечных символов. Они настолько маленькие, что на первый взгляд может показаться, что чёрные линии на ладонях мага цельные и непрерывные.
Старый инспектор рук никогда не прятал. Люди всё равно не в состоянии увидеть заклинания, написанные магами, даже если огромный символ начертать прямо на лбу, а остальное Магистрат волнует мало.
— Положи ладони на стол, пожалуйста, — просит Тэхён, разминая пальцы и обмакивая кончик металлической спицы в чернильницу. Джинхван немного медлит, как всегда, но подчинятся. Иногда ему становится любопытно, что за язык используют маги для своих заклинаний, и он с готовностью принимает письмена, чтобы потом внимательно их изучить. А иногда, как сейчас, ему хочется просто сбежать и никогда больше не видеть, как неотвратимо приближается острый кончик спицы с зависшей на нём капелькой чернил.
Капля срывается первой, растекается маленькой лужицей, и тут же спица пронзает её. Короткий, едва заметный укол — и чернила втягиваются в невидимую ранку, начинают жить своей жизнью под его кожей. То есть, это Джинхвану кажется, что жизнь у них своя: чёрное пятно во всём повинуется воле инспектора. Несколько мгновений оно стремительно выцветает и бестолково клубится, мечется по ладони, а затем вдруг концентрируется и устремляется к пальцам. И уже там вытягивается в такие же тонкие линии.
Та же операция со второй ладонью — и подготовительный этап можно считать завершённым, остаётся самая неприятная часть. Воспоминания.
Схема отношений Джинхвана с Магистратом очень проста: если он принимает облик, то отчитываться должен каждый месяц, если не принимает — раз в два или три, как придёт извещение со временем и датой встречи. Это действует для всех, кто живёт с семьёй, человеческой семьёй, не имеющей представления о существовании териан и металюдей — магов, вампиров, суккубов и прочей нечисти.
Первый закон, непреложное правило, гласит: люди не должны знать о существовании рядом с ними других. Магистрат следит за его соблюдением, придумывая бесконечные заклинания, создавая ещё более бесконечные ритуалы, вороша и по необходимости переделывая воспоминания.
Много, очень много работы.
С теми, кто объединяется в стаи и хотя бы в домашних условиях не ограничен жёсткими рамками, хлопот значительно меньше. Джинхван уже давно хочет свалить из дома, ведь это значит, что ему больше не придётся видеться с инспектором, сидящим в кабинете номер двенадцать.
— Расслабься, постарайся выбросить из головы все лишние мысли, — инструкции Тэхёна излишни, Джинхван проходит через это не первый, не второй и даже не двадцатый раз, но инспектор всё равно произносит их перед каждым погружением. Очередной ритуал и попытка создания более доверительной атмосферы. Ага, сейчас.
Он придвигает свои ладони к ладоням Джинхвана, накрывает его пальцы. Джинхван закрывает глаза. Это не обязательно, но ему так легче. Он пытается подготовиться, но когда лавина воспоминаний обрушивается на него и накрывает с головой, его просто в очередной раз сметает.
Всего лишь месяц, короткий месяц его не очень-то насыщенной жизни, а от Джинхвана не остаётся камня на камне. Тугая катушка памяти стремительно разворачивается перед ним и младшим инспектором сумасшедшей, хаотичной кинолентой.
К этому невозможно привыкнуть.
В дверь звонят — один, второй раз. Джинхван зажимает уши ладонями, упрямо делая вид, что его нет дома, как и всех остальных членов семьи. Что он приличный мальчик и не прогуливает школу, запершись в своей комнате и спрятавшись под одеялом.
Никого нет. Уходите.
Он не собирается вылезать наружу, не собирается спускаться вниз, не собирается ни с кем разговаривать. Никогда.
Звонок надрывается. Третий, четвёртый, пятый... Замолкает, словно задумавшись, на пробу робко тренькает снова. Ответа всё так же не следует, и в доме наконец-то становится тихо. Джинхван облегчённо вздыхает и прикрывает глаза. Он не спит и спать не хочет, ему просто плохо, пусто, как-то никак. У него болит лицо и ещё немного — где-то внутри, тянет так противно-противно, уныло, на одной ноте.
Джинхван обнимает подушку, цепляет рукой спрятанный под ней мобильник, едва не сталкивает его с кровати. С утра пришло несколько гневных сообщений от старосты, Джинхван даже не читал — не захотел портить себе настроение чужой резкостью и требовательностью. Всё равно всем наплевать, что там с ним случилось, почему он не явился на занятия. Вдруг его машина сбила? Вдруг он угодил в больницу? Вдруг кирпич упал на голову? Или какой-нибудь маньяк напал по дороге? В родном классе про него едва бы вспомнили, не проводись каждое утро перекличка в классе. Ну а ему, в ответ, наплевать, создаёт ли он кому-то проблемы своим отсутствием.
И так ясно, что создаёт. Есть он, нет его — кругом одни сплошные неудобства.
Глупо обижаться на свой собственный телефон, но он не приносит никаких хороших вестей с тех самых вор, как Дживон и Ханбин стали вечными «вне зоны доступа». Остались старые, просроченные переписки, фотки, видео.
На том конце провода — неизменная тишина, определённости нет и быть не может. Есть вариант погадать на кофейной гуще или раскинуть на картах, скорее так выйдет что-нибудь дельное.
«Когда мы сможем увидеться?»
[Сообщение не доставлено]
«Я скучаю»
[Сообщение не доставлено]
«Мне очень нужно, чтобы ты ответил»
[Сообщение не доставлено]
«Пожалуйста»
[Сообщение не доставлено]
От желаний Джинхвана ничегошеньки не зависит, от его попыток пробиться сквозь толстую стену радиомолчания ничего не изменится. А раньше всё было так невозможно просто, что почти не верится даже — как будто он жил в сказке, сам того не понимая.
Громкий сухой щелчок отвлекает Джинхвана от затягивающего водоворота разрушительных, тоскливых мыслей. Он снова на грани «я никому не нужен».
Звук повторяется, Джинхван высовывает голову из-под одеяла и хмурится, ничего не понимая.
Щёлк.
Отдалённо знакомо, словно привет из далёкого-далёкого прошлого, когда он был мелким сопляком в коротких штанишках. Стекло? Ханбин часто кидал камешки, чтобы привлечь его внимание, чтобы Джинхван выглянул.
Сердце подпрыгивает к горлу, когда Джинхван взвивается с кровати и кидается к окну — телефон с грохотом падает на пол, крышка отлетает, аккумулятор откатывается под комод. Так ему и надо, пусть получает по заслугам. Полежит в тёмном углу, подумает о своём поведении.
— Рапунцель, косы сбрось, — Ханбин и правда там, внизу. Перебирает камешки одной рукой, вторую приложил козырьком ко лбу, щурится. Ухмылка такая широкая, что едва помещается на лице.
Джинхван несётся вниз, сломя голову, с лестницы скатывается едва не кубарем. Он не любит сюрпризы, терпеть не может, и сейчас обязательно напомнит об этом Ким Ханбину, вдолбит это в его голову окончательно и бесповоротно…
Получается только обнять.
Ханбин улыбается.
Ханбин посмеивается.
Ханбин довольно фыркает.
Ханбин очень-очень горячий.
Весь мир сжимается до одной-единственной точки, и больше ничего вокруг себя Джинхван не видит, не слышит, не замечает. Он и не думал, что соскучился настолько, что ему может так не хватать простого присутствия если не рядом, то хотя бы в своей жизни. Вместе со знанием, что всегда можно позвонить или прийти и встретиться, ушло и ощущение не-одиночества, напрочь выбив у Джинхвана землю из-под ног.
Свою тоску он вряд ли сможет передать словами. Но по глазам Ханбина Джинхван видит — это и не требуется. Он всё понимает и так.
Джинхван выныривает на мгновение, задыхаясь от боли. Слишком сильно, слишком ярко. Инспектор хмурится, внимательно вглядываясь в происходящее, и это странно, он обычно просматривает воспоминания лишь мельком, поверхностно: отсекает всё ненужное, не относящееся к делу, чтобы сэкономить время и сократить поток входящей информации.
Джинхван кривит губы. Для инспектора-то это всё — лишь движущаяся картинка с наложенной поверх звуковой дорожкой и слабыми отголосками того, что Джинхван чувствовал в тот или иной момент времени, а ему приходится переживать всё заново. Во всей полноте.
И он бьётся, как выброшенная на берег рыба, едва в силах справиться с этим.
— Ты один?
— Да, у него дела здесь.
— А у тебя?
— Решил, что мне важнее узнать — помнишь ли ты ещё, как я выгляжу.
Джинхван помнит, а лучше бы нет. Когда они виделись в последний раз, Ханбин не был таким бледным, залёгшие под глазами тени — такими глубокими, а лицо — таким осунувшимся. У него был тёплый взгляд и глаза улыбались, когда улыбался он. А теперь они тусклые и будто неживые.
Как тогда, давным-давно, много лет назад, когда он только переехал в дом по соседству и стал частью свой новой волчьей семьи.
— Это что? — Ханбин разглядывает его хмуро, кусает губы. Джинхван сначала не понимает, открывает рот, чтобы спросить, и всё становится на свои места. Он так улыбался несколько минут назад, что короста на нижней губе треснула и ранка снова раскровилась, а теперь ещё и разошлась саднящей болью.
«Мог бы и прикоснуться», — отстранённо думает Джинхван.
— Это школа, — пожимает он плечами. — Новая. С новыми людьми и новыми правилами.
Ладонь, обхватившая шею Джинхвана, сухая и горячая. Ханбин проходится большим пальцем по взлохмаченным волосам у него на затылке, гладит за ухом — машинально, задумчиво, как делал уже миллион, наверное, раз. Он смотрит не на Джинхвана, а сквозь него, и на лице — вина и сожаление.
Но Ханбин молчит, и за это ему спасибо. Его извинения никому не сделают лучше, только ещё больше всё осложнят.
— Только теперь я начал огрызаться, — губы Джинхвана снова трогает улыбка, давно уже он не улыбался так много, его лицо просит отдыха. — Понемногу.
Нет, если присмотреться повнимательнее, то можно разглядеть в глубине ханбиновых глаз былые тёплые искорки. Они никуда не делись, просто тоже играют в прятки.
— Не становись таким, как мы, — шепчет Ханбин, склонившись к его уху и прижавшись щекой к щеке. — Ты не знаешь, когда ударить по тормозам.
Воспоминание обрывается резко и неожиданно. Джинхван помнит, там было ещё достаточно много, но досмотреть не удаётся. Инспектор бесцеремонно выдёргивает их обоих обратно, заклинание трещит по швам и умирает. Пока Джинхван приходит в себя, распластавшись на столешнице и уткнувшись в неё лбом, Тэхён торопливо натягивает перчатки.
Джинхван ухмыляется. Он буквально кожей чувствует смущение инспектора, как будто тот успел заглянуть дальше и увидеть больше.
Возможно, так и было.
Возможно, он решил соблюдать приличия и не соваться совсем уж в личное. У младшего инспектора не такой богатый опыт работы с воспоминаниями, вот он и не выработал ещё невосприимчивость к тому, что может увидеть в чужой памяти. Старого инспектора не очень-то волновали такие вещи. Или он просто не подавал вида.
— Скажи-ка… — Тэхён звучит очень странно, и Джинхван приподнимает голову, чтобы взглянуть на него. Красные пятна ещё не окончательно сошли с его скул, но задумчивость и подозрительный прищур настораживают. — Кто был этот… молодой человек?
Джинхван даже теряется. В каком смысле — кто?
— То есть как… — начинает было он, и тут — доходит. Старый инспектор знал и Дживона, и Ханбина, встречался с ними и лично, и в воспоминаниях Джинхвана; он вообще знал очень и очень многое. И на многое соглашался закрывать глаза. Джинхван из-за этого совсем позабыл, что драгоценные для него воспоминания о лучших друзьях опасны и вовсю свидетельствуют против него.
Пауза затягивается, Джинхвана прошибает пот — он панически пытается анализировать последнее воспоминание, найти в нём то, что могло бы прямо указать на принадлежность Ханбина к подземной стае. Что было сказано, сделано, показано?
Не сотрудничать со следствием — нереально хреново.
— Это просто друг. Мы очень давно не виделись, вот Вы его и не знаете.
Можно попробовать быть честным, но искренность основывается на доверии, а доверяет ли он этому магу настолько, чтобы рискнуть здесь и сейчас?
— Есть что-то важное, что я должен о нём знать? — взгляд младшего инспектора Нама становится неприятно колючим. Да, любой метачеловек или терианин с первого взгляда распознает себе подобного, но нужно обладать какой-то сумасшедшей интуицией чтобы сделать это под заклинанием, в чужой памяти — то есть, в среде априори враждебной.
Может, он заметил шрам? Нет, не должен был…
Личное дело Джинхвана лежит в ящике стола. Всего лишь протянуть руку, и в той картонной папке найдётся и Ким Дживон, и Ким Ханбин. Та информация, которой достаточно, чтобы Джинхвана утащили в застенки Магистрата и санкционировали полное и подробное сканирование его памяти. А затем, по результатам, либо зомбировали и заставили работать на себя, либо упекли за решётку.
Неизвестно, что хуже.
— Самое главное про него Вы уже увидели, — Джинхван заставляет себя уверенно усмехнуться, добавить немного снисходительности. Тэхён будто на стену налетает и немного сдувается:
— Хорошо… Ладно, на сегодня всё. Можешь идти.
— Всего доброго.
Сработало. Джинхван поверить не может, что ему удалось сыграть на неготовности инспектора обсуждать увиденное. Он очень старается не бежать, но едва за ним закрывается дверь кабинета — припускает со всех ног. Он ещё не окончательно отошёл от заклинания и его немного мутит, но лучше убраться поскорее.
Рано или поздно Тэхён догадается, узнает. Найдёт нужную ему информацию, особенно если достаточно заинтересуется этим вопросом.
Сколько у него времени? Насколько он влип?
И что теперь делать?
***
— Знаешь, я мог и обидеться.
Ханбин в ответ лишь хмыкает — это спорно, — и продолжает бесцельно вглядываться в непроницаемую черноту старого тоннеля. Забавы ради он пытается разогнать темноту тоненьким лучом карманного фонарика. Естественно, это абсолютно бесполезно, но Дживон не решается ворчать про батарейки.
Пусть. Если что, побудут немного без света, а он добудет ещё.
— От тебя слишком сильно пахнет Джинхваном. Я хочу тебя сожрать, — запах дразнит его, даже если не подходить близко, и в итоге сопротивление оказывается полностью сломлено. Дживон вздыхает, присаживается рядом с Ханбином на корточки и утыкается носом в его волосы. — Ну, ты знаешь это чувство.
— Во мне Джинхван пробуждает несколько иные желания, если что, — замечает тот с кривоватой ухмылкой и переводит луч света на противоположную стену. Болтает ногами, сидя на краю платформы — глубоко за жёлтой ограничительной линией и даже за чертой покорёженных загородок.
Он всё ещё не здесь, ему нужно просто дать время. Возвращаться всегда тяжело, но он уже на пути. Чем ближе лучик фонарика — тем ближе он сам. Дживону просто нужно немного его отвлечь, как всегда.
— В следующий раз, когда делами будешь занят ты, я тоже тебя брошу и пойду к хёну один, — заявляет он, и Ханбин мигом мрачнеет.
— Ты только не забудь, что это теперь в другом районе. А то заглянешь по привычке домой…
Узнай Хангиль, как далеко от относительно безопасных трущоб унесло Ханбина и с кем он встречался, тотчас посадил бы их обоих на цепь и добил пожизненным запретом на выход в город. Будь Дживон на его месте — поступил бы именно так, но он просто своевольный, капризный мальчишка. Чуть менее своенравный, чем Ханбин, но зато до последнего вздоха преданный.
— Вряд ли госпожа Ким так уж обрадуется твоему визиту.
«Госпожа Ким». Ничего не меняется, да и с чего бы. Дживон взлохмачивает волосы на затылке и досадливо чешет кончик носа. Ханбин никогда не считал её матерью, никогда не воспринимал, как члена своей семьи, и даже называть её по имени, как делал это Дживон, не мог себя заставить. Хоть она действительно сделала много для него, для них обоих, для других брошенных ребят. Наверное, сначала дело было в том, что Ханбин знал и помнил свою настоящую семью, и так и не смог простить себя за то, кем стал. Никого не смог простить, а Дживону просто в очередной раз несказанно повезло.
Теперь… обстоятельства изменились, и всё стало ещё сложнее.
— Она сама всех отвела в Магистрат, — Ханбин скалит зубы и едва не рычит. — Всех. Тебя. Джунхэ, Донхёка, Юнхёна. Даже Чанхёка. Меня бы тоже притащила туда за шкирку, окажись я рядом. Она не дала нам всем даже подобия выбора.
— Зато они целы и невредимы, — негромко откликается Дживон, понимая, что это слабое оправдание, ненужное к тому же. О принятии и прощении даже заикаться бесполезно, да и сам он — не лучший образец добродетели.
— Так ли уж ты уверен в этом? — горько хмыкает Ханбин, щёлкает кнопкой и убирает погасший фонарик в карман. Ему наскучило дразнить самого себя. И в который раз срабатывает стратегия просто разозлить его, чтобы привести в чувство.
— Я уверен только в том, что мы с тобой счастливчики, а Сон Мино — грёбаный берсерк. И в своей благодарности Лисичке я уверен тоже.
…Беспорядки в городе зрели уже очень давно: териане и металюди никогда не были особенно довольны ограничениями, наложенными на них магами. Необходимость определённой централизации в целях мирного сосуществования с доминирующей человеческой расой, пусть и нехотя, признавали, но кому понравится жёсткий контроль популяции, квота по обращениям, лицензии на охоту и прочее бесконечное множество формальностей, установленное придирчивым Магистратом? Особенно туго приходилось вампирам, не решающимся на открытое противостояние, пока не улажены внутренние конфликты между семьями, и волкам, нуждающимся в свободе немного больше других.
Маги, конечно, не виноваты в том, что чувствуют все энергетические всплески и волей-неволей отслеживают каждое превращение терианина в зверя, но недовольство копилось, и чем дальше — тем его было больше.
Вызов устоявшейся системе бросали не раз, но беспощадная статистика гласила: ни одна попытка ещё не увенчалась успехом. У магов было невероятное количество вариантов решения проблем, ограничивающееся одним-единственным фактором — их собственным воображением. Ну и ещё немного — логикой. Теоретики-каллиграфы, вооружившись богатой фантазией и приложив достаточное количество усилий, были способны изобразить своими малопонятными символами всё, что им было нужно, а уже практики начинали разить новыми и старыми заклинаниями направо и налево.
Радикалов, считавших, что пора людям узнать, где их настоящее место, всегда хватало, но никогда их не собиралось так много разом. Конфликт получился ярким и очень скоротечным. Они действовали шумно, с размахом — Магистрат всегда реагировал быстро, а успеть нужно было многое. Старались никого не калечить, но кое-кто просто забывался, и тогда в ход шли клыки и когти. Шалость определённо удалась — руководствуясь соображением, что маги просто не смогут справиться с таким колоссальным объёмом работы, волки погуляли на славу.
Но их ждало разочарование. Маги смогли.
На это ушла масса времени и ресурсов, кое-где они действовали грубо и топорно, оставив множество несоответствий и острых углов. Но нарушители были отловлены, и поднявшаяся было буря прошла стороной. У магов появилась возможность спешно, но больше не суетливо заняться исправлением ситуации. Наступило кратковременное затишье, город ждал — когда же полетят головы. В том, что это произойдёт, не сомневался никто.
Самые умные сбежали сразу.
Волки никогда не были на хорошем счету у Магистрата: именно они доставляли больше всего проблем, чаще прочих раскрываясь перед людьми, когда не справлялись с контролем собственных внутренних сущностей. Несанкционированная охота, излишняя беспечность… нет-нет, да и мелькнёт очередное сообщение о волках в окрестностях или в черте города. Отдел по работе с вервольфами всегда насчитывал в себе наибольшее число сотрудников.
Решение подвергнуть каждого зарегистрированного волка ритуалу Подавления во всеуслышание не афишировалось, просто вервольфов стали одного за другим вызывать в Магистрат. Они возвращались такими же, как уходили, но что-то было не так.
Информацию, как всегда, принесли лисы. Ханбин до сих пор не знает, как Лисичка умудрилась отыскать его и Мино в лесу, но он никогда не забудет, как она, раскрасневшаяся и запыхавшаяся, пыталась объяснить, что происходит. Как всё больше и больше мрачнел Мино, пока Ханбин ровным счётом ничего не понимал.
Либо ты в безопасности, но Магистрат открывает в твоей голове свой крошечный филиал, либо ты становишься персоной нон грата и бежишь. Куда-нибудь, где тебя не сразу смогут достать. Сухён знала, куда, Сухён всегда откуда-то знала всё; но её расторопности на сей раз не хватило. Момент был упущен и тех, кого они могли бы предупредить, кого они должны были предупредить, уже увели.
Это был первый и единственный раз, когда Ханбин ушёл на охоту без Дживона. Больше он так не делал.
— Я не понимаю, как после всего этого Лисичка продолжает жить с ней под одной крышей, — Ханбин складывается пополам и утыкается лбом в колени.
— Там её брат, всё же, — Дживон не уверен, что на этот вопрос действительно требуется ответ, но поддерживает беседу. Всё лучше, чем сидеть в молчании и предаваться горестным мыслям. — Тебе ли не знать, как долго она металась, прежде чем выбрать его спокойствие и благополучие. Чанхёк талантливый парень, зачем ему губить свою жизнь?
— А зачем я загубил твою?
Ханбин не сомневался ни минуты, когда Мино с мрачным видом предложил вытаскивать попавших в переделку товарищей. Туда, где спрятались беглые волки, сопротивляющегося Дживона и ещё нескольких ребят Мино затаскивал силком: те едва понимали, что происходит, но в их новую психологическую установку законопослушных граждан подобные действия вписывались слабо. Долг призывал донести о происходящем Магистрату и сдать всех отступников.
Но Ханбин цеплялся за Дживона крепко. За каждого из них цеплялись, а потом начали собственными зубами выгрызать чёртовы метки. Риск был высок да и благодарны оказались далеко не все, что заставило «спасателей» задуматься — были ли они лучше Магистрата, делая выбор за других?
И вот теперь они сидят, ворошат прошлое, обсуждают то, что уже давно затёрто до дыр, переливают из пустого в порожнее и ждут. Ждут, когда же всё это закончится, когда Магистрат заберёт последних свободных волков. Маги не приходят только потому, что не знают конкретного местоположения их укрытия и опасаются спускаться под землю, где их сила весьма ограничена. Такая вот спасительная малость, на которой они каким-то чудом держатся уже полтора года.
— Эй. Я хоть раз тебя обвинял? — Дживон ворчит и отвешивает Ханбину звонкий подзатыльник. Не сильно, но смачно и от души. — Сколько уже можно… Да и что бы я делал там без тебя.
Возможно, жил бы спокойной жизнью, учился, строил планы на будущее. Если включить фантазию, Ханбин может много чего напридумывать в ответ на этот вопрос, но почему-то не хочется. Одна мысль ведёт за собой другую, а представлять, как он сам справлялся бы здесь один, без Дживона — слишком грустно даже навскидку. История, как известно, сослагательного наклонения не знает. Может, оно и к лучшему.
***
Джинхван очень хочет, чтобы кто-нибудь оказался дома, поэтому вдавливает кнопку звонка бесконечное количество раз — до тех пор, пока не слышит с той стороны звук приближающихся шагов. Он отпускает кнопку и прячет руки в карманы. Не показаться бы слишком навязчивым или слишком взволнованным... Хотя обитатели этого дома любое волнение распознают на раз, не прилагая практически никаких усилий.
Блики он замечает только потому, что неотрывно глядит на дверь, практически потеряв надежду на успех своей задумки. Его внимательно разглядывают в глазок: ещё бы, он мало того, что явился без предупреждения, так ещё и код от домофона набрал фактически машинально, не удосужившись позвонить. Пауза затягивается, Джинхван снова начинает нервничать. Стоило только немного успокоить себя неторопливой пешей прогулкой по знакомым с детства местам, и вот, пожалуйста, снова.
Он всё ещё немного обижен, что мать решила переехать из неблагополучного района и продала старую квартиру в доме напротив. Хотя, останься семья на месте, это никак не повлияло бы на нынешнюю ситуацию. Никак не повлияло бы на то, что произошло с Дживоном и Ханбином.
Замок щёлкает, и Джинхван отступает в сторону, чтобы его не задело дверью. На пороге вырастает внушительных размеров парень с насмешливым оскалом. Намеренно демонстрирует нежданному гостю зубы, чтобы тот и не вздумал выкинуть какую-нибудь гадость. По крайней мере, на добродушную или хотя бы приветливую улыбку его гримаса похожа мало.
— О мой Бог, гномы в городе, — тянет парень и прищуривается, как будто недостаточно насмотрелся на Джинхвана в дверной глазок.
— Я не гном, это просто ты чересчур гигантский. Сколько можно расти, Ку Джунхэ?.. — бубнит тот себе под нос.
— Не чересчур, — возражает Джунхэ. — А в самый раз для того, чтобы на многих смотреть сверху вниз.
Да уж, нечто подобное вполне в его стиле. Джинхван непроизвольно ёжится, он давно уже успел позабыть, насколько всё ещё активно растущий Джунхэ выше него и какая у него давящая аура. Да и взгляд у волка выжидающий и подозрительно-напряжённый, словно Джинхван в любую секунд может выкинуть какую-нибудь гадость. Кажется, пришло время объясняться.
— Мне нужно поговорить с Сухён. Она дома?
— Ещё не пришла, — Джунхэ понимающе хмыкает себе под нос, как будто обо всём уже догадался, и качает головой. Замолкает и снова впивается в Джинхвана взглядом. От этого становится совсем неуютно, по спине бегут мурашки — возможно, нужно просто извиниться за беспокойство и отправиться восвояси. Попытаться в следующий раз, предварительно подготовившись и договорившись о встрече.
Он даже собирается воплотить свой план в жизнь, но взгляд Джунхэ вдруг значительно смягчается, и даже дышать становится проще:
— Я как раз собирался пойти попить чаю. Можешь составить мне компанию, а я пока уточню, когда она планирует вернуться.
День выдался пасмурный, а свет в квартире не включен, и Джинхван шагает в темноту. Но задуматься, чего это Джунхэ сидит в потёмках, он просто не успевает — спотыкается о небрежно брошенную прямо так пару обуви, едва переступив порог. Ощущение такое, что все кроссовки, кеды, туфли и ботинки просто вывалили на коврик под дверью безо всякого порядка. Джинхван едва сдерживает улыбку: давно он не видел этого бардака и совсем потерял практику по его быстрому и безболезненному преодолению. Хорошо, что впереди идёт Джунхэ, запросто разыскивающий более-менее свободные участки или вовсе отпинывающий обувь с дороги. Наверняка не свою.
— Опять кто-то отлынивает от уборки? — в прошлом Дживон частенько отвечал за коридор и частенько же пренебрегал своими обязанностями. Судя по всему, у него появился достойный преемник.
— Да, и неслабо за это отхватит.
— И кто счастливчик?
— Юнхён.
— Не хочешь помочь ему, раз уж выдалась свободная минутка?
— С чего бы? Очередь-то не моя, — Джунхэ пожимает плечами и исчезает в глубине квартиры, оставляя гостя одного раздумывать над тем, куда бы пристроить рюкзак. Вскоре, правда, он начинает говорить снова, только уже не с Джинхваном. Телефонный звонок прежде обещанного чая. — Лисёнок, ты далеко? К тебе гости нагрянули. Да уж такого не то, что ты — вообще никто не ждал. Не поняла ещё? Твой любимый оппа. Нет, не Дживон.
Со второго раза Сухён отгадывает, и диалог быстро завершается. Джинхван заглядывает в кухню и пристраивается на самой близкой к выходу табуретке.
— Она отменила все планы, как только догадалась, кто к нам пожаловал, — Джунхэ убирает телефон в карман и открывает кухонный шкафчик. Позванивает передвигаемая посуда, начинает шумно закипать электрический чайник, и больше никаких звуков в доме не слышно. Всё как будто вымерло. Непривычно, ведь в воспоминаниях Джинхвана это место всегда было шумным и наполненным жизнью.
С другой стороны, чего он хотел, придя сюда посреди учебного дня? Все приличные дети либо сидят на уроках, либо собираются нести домой наполненные новыми знаниями головы.
Когда-то Джинхван тоже был приличным.
— В мешки под твоими глазами скоро можно будет что-нибудь складывать, — Джунхэ ставит на стол перед ним чашку кофе. Это даже лучше чая. Нарушения сна — очередной своевременный подарок организма, так что наличие чего-то горячего и хотя бы потенциально бодрящего совсем не повредит. Как и немного аутотренинга.
— Да и ты не лучшим образом выглядишь, если честно.
— Приболел немного, вот и сижу дома, — Джунхэ недовольно морщится, присаживаясь за стол с противоположной стороны.
— Что-то серьёзное?
— Обычная простуда.
Брови Джинхвана удивлённо ползут вверх, и Джунхэ с явным раздражением выдыхает сквозь стиснутые зубы. Потирает шею, не торопясь отвечать, и постукивает кончиками пальцев по столешнице. Раньше его редко доводилось увидеть таким злым.
Недоумение Джинхвана вполне можно понять: иммунитет у териан и металюдей довольно высок, они редко подхватывают подобные болячки и вылечиваются значительно быстрее. Чтобы обычная простуда заставила волка сидеть дома? Что-то немыслимое, но только не теперь.
— Всё маги с их автографами. Донхёк тоже вечно ходит с заложенным носом, в этом больше нет ничего странного, — негромко бурчит Джунхэ себе под нос и надолго замолкает, потеряв, видимо, всяческое желание продолжать разговор.
Первые несколько минут после возвращения Сухён напоминают сущий ад — шумно, нечленораздельно, ничего не понятно и сложно дышать. Каким-то немыслимым образом ей одной удаётся создать такую кучу-малу, что Джинхван ни на мгновение не осознаёт себя в пространстве. Теоретически, потеряв опору в виде табуретки, он должен был оказаться на полу, но кроме того, что его щиплют, треплют, тискают и обнимают, он не чувствует ничего.
Когда Джинхвана, наконец, отпускают, он перво-наперво делает несколько глубоких вдохов, чтобы восстановить дыхание, а затем мысленно зарекается оставлять своих друзей, а особенно девочек, так надолго.
Побаливает затылок — избежать встречи с полом, видимо, не удалось. Теория о том, что кошки всегда приземляются на лапы, в его случае опять не подтвердилась. Удивительно, как он вообще умудрился не расшибиться…
Сухён помогает ему подняться, смотрит сердито сверкающими глазами. Но она не начинает выговаривать ему за то, что так бессовестно пропал, когда сбежали Дживон и Ханбин, в самую сложную минуту просто предпочёл отвернуться и забыть, хотя вместе было бы, возможно, проще.
— Ты, значит, решился, — говорит она. Не спрашивает, а утверждает так уверенно, будто может читать джинхвановы мысли. Хорошо, что телепатии не существует.
Джинхван усаживается обратно на табурет и вопросительно кивает на Джунхэ, за всё это время не сдвинувшегося со своего места и на сантиметр.
— Что, подозреваешь? — невесело ухмыляется тот, вскинув голову и болезненно прищурив воспалённые глаза. — Думаешь, я побегу в Магистрат докладывать?
Джинхван не уверен, стоит ли ему на это отвечать, и выбирает красноречивое молчание. Всё и так понятно без слов.
— Да больно нужно, — Джунхэ фыркает и поднимается на ноги. — Да, если меня спросят прямо, я отвечу. Расскажу, что знаю. Возможно, без подробностей, но количество вопросов ведь не ограничено. Только вот это не значит, что я готов при первой же возможности закладывать всех, кто хоть что-то знает, особенно если это — близкие мне люди.
— Меня бы давно отдали магам, будь это так, — негромко добавляет Сухён, разглядывая собственные ногти и избегая хоть с кем-то из них встречаться глазами. — И они знали бы всё, что знаю я. А это, поверь, немало.
— Мы подчиняемся, но мы не предатели, — Джунхэ выходит из кухни раньше, чем Джинхван успевает извиниться. Пусть даже его подозрения тысячу раз обоснованы.
— Слишком уж это сложно — когда никому нельзя доверять даже в собственном доме, — Сухён устало вздыхает и сутулит плечи. — Но не переживай. Джунхэ и правда никому ничего не расскажет про наш с тобой разговор. Даже если вдруг случится такая ситуация и Магистрат захочет что-то из него вытянуть — им сначала придётся как следует поломать голову над правильной формулировкой вопроса. А в воспоминаниях едва ли найдётся много полезного, откуда там взяться тому, чего они не видели? И да, я уверена в ребятах. Они много раз использовали эту лазейку, когда мама пыталась сунуть нос туда, куда ей лучше не лезть.
Женщина, стоящая во главе этой немаленькой семьи, раньше работала на Магистрат и знает, как активировать заложенные в чернильных метках алгоритмы заклинаний. Если всё так, и им действительно удавалось не открывать ей всей известной правды…
— Заклинание придумывали в спешке, как ответ на устроенные волками беспорядки. Неудивительно, что в нём есть недостатки, — Сухён улыбается и ободряюще касается руки Джинхвана. — К тому же, они не могли полностью подавить волю волков и превратить их в бездумные овощи. Этого бы им точно не простили… Но ты не за этими разговорами сюда пришёл. Уходишь под землю, стало быть? Почему сейчас?
Много времени рассказ не занимает — да чего там, сущая безделица, с каждым может случиться небольшой промах по невнимательности. Только вот просчитать последствия можно не всегда, а страх неизвестности силён, живуч и стар, как мир.
— Хочешь ещё кофе? Чаю? — вдруг спрашивает Сухён, поднимаясь с табурета и протягивая руку к чайнику. Джинхван медленно моргает и вежливо отказывается. Она пожимает плечами, падает обратно, задирая голову к потолку. — Знаешь, знакомая история. Этот дурацкий страх, что рано или поздно то, что у тебя в голове, причинит вред твоим близким. Вся эта куча информации, которую могут вдруг прочитать, вытащить на поверхность… И всё станет хуже, чем есть сейчас. Она, конечно, всё не выплывает и не выплывает, но страх-то остаётся. И становится только сильнее со временем.
Сухён так сильно раскачивает табуретку, что того и гляди свалится с неё. Джинхвану хочется её как-нибудь остановить, но не за руки же хватать.
— Имя того инспектора?
— Нам Тэхён.
— Хм, — девочка задумчиво покусывает губу и хмурит брови. — Нам Тэхён. Не очень знакомое имя. Из молодых?
— Только несколько месяцев назад получил назначение на должность, насколько я знаю.
— Чёрт. Я про него вообще ничего не знаю.
— Это принципиально?
— Я могу поспрашивать у других, кто-нибудь наверняка располагает более полной информацией, — она достаёт свой мобильник и принимается листать список контактов в поисках того, кто может хоть чем-то помочь. Кнопка характерно щёлкает с невероятной скоростью, вниз, вниз, вниз. — Мы могли бы попытаться просчитать его поведение… Или нет.
Телефон откладывается в сторону, ножки табурета громко стукают об пол.
— Нет, с молодыми всегда сложно и слабо предсказуемо. Как жаль, что ясновидения не существует.
Сухён недовольно барабанит пальцами по столу. В её голове безуспешно пытается появиться план спасения всех и вся, но досадливая мысль о том, что Джинхван мог и раньше за помощью обратиться, перебивает всё.
— Лисичка, я же тебя не о том прошу, — мягко напоминает он, возвращая разогнавшееся воображение Сухён с небес на землю. — Просто покажи мне дорогу к волкам. И всё.
@темы: охреневшая ворона, iKON
Название: Airplanes
Автор: Вёрджил Ференце
Пейринг: Чонхён/Бёнхон (Teen Top)
Рейтинг: PG-13
Жанр: повседневность, ангст, романс
Размер: чуть меньше 11к слов
Краткое содержание: На всех людей, со всеми их желаниями, не напасёшься падающих звёзд. Знаешь, что я обычно делаю? Я представляю, что взлетающие в ночное небо самолёты – это звёзды и есть. Вижу, как огоньки мигают, и загадываю желание.
Примечание автора: действие фика происходит на Тасмании, поэтому все времена года меняются местами. То есть, для нас с вами июнь, июль и август – это лето, а для них те же самые месяцы – зима. И так со всем. Не пугайтесь и не путайтесь
And let’s make wishes out of airplanes
читать дальшеНа стоянке, где Бёнхон оставляет свой велосипед, привычно припаркована лишь парочка неизменных, уже знакомых ему автомобилей. Он почти касается кончиками пальцев пыльного бока потрёпанного рыжего пикапа, сходя с асфальта и ступая на песчаную дорожку. Ветер с пролива треплет его волосы ласково, но Бёнхон неуверенно переминается с ноги на ногу – возможно, имеет смысл накинуть куртку сейчас, не откладывая до тех пор, когда он совсем окоченеет. Май – не самый холодный месяц в году, но к Девонпорту медленно подкрадываются зимние минимумы температур, и несколько часов на ветру могут привести к неприятным для самочувствия последствиям.
Бёнхон кутается в свою толстовку и натягивает на ладони слишком длинные рукава, шагая по песку и пробивающейся то тут, то там жёсткой траве. С небольшого пригорка над диким пляжем, облюбованным разве что несколькими чередующимися будто бы по расписанию компаниями сёрферов, ему открывается вид настолько прекрасный и правильный, что Бёнхону уже давно не приходится искать для себя другое место. И долго ещё не придётся, только бы зиму пережить.
Он садится прямо на землю, скрещивает ноги и вытряхивает из рюкзака свой альбом и коробку с пастелью. Только после этого вынимает из ушей капельки вакуумных наушников и оставляет плеер листать треки в произвольном порядке, пока ему снова не понадобится заслониться от внешнего мира.
Звуки тут же окружают его. Набегающие на берег волны, шипящие и пузырящиеся, размеренные и непоколебимые. Ветер дразнит море, и волны бьются о песок почти ожесточённо – Бёнхон закрывает глаза и вдыхает полной грудью. Чайки перекрикиваются в вышине, не подлетая слишком близко, трепещет жухлая трава. Если прислушаться, можно услышать, как в небе неохотно ворочаются тучи – казалось бы, ветер давно должен был прогнать их прочь, но они всё ещё сливаются воедино с серой сталью моря на линии горизонта.
Бёнхон слышит радостные, восторженные вопли, смех, улюлюканье, нецензурные возгласы, неизменно сопровождающие компании его сверстников. Сёрферы. Уже привычные ребята, знакомые лица и голоса, хотя Бёнхон никогда к ним не приглядывался и не прислушивался. Сегодня пасмурно, он надеялся побыть один, но, видимо, сезон они будут закрывать вместе, когда станет совсем уж холодно. Ничего, эти ему нравятся больше, чем все остальные; может, дело в том, что в них есть примесь азиатской крови.
И все они, как Бёнхон, немного больны морем. А кем ещё, как не психом, надо быть, чтобы продолжать купаться и в такой холод? Не получается даже разозлиться на них за то, что иногда мешают почувствовать себя один на один со стихией: море большое, его внимания хватит на всех.
Бёнхону нужно немного времени, чтобы отфильтровать то, что ему мешает, и перестать слышать лишнее. От людей не спрячешься нигде, даже на этом острове, где плотность населения составляет всего семь с небольшим человек на квадратный километр пространства. Рано или поздно эти семь с небольшим всё равно вмешаются, тем или иным образом, поэтому ему приходится постоянно учиться не обращать внимания.
Ветер всё пытается перелистнуть страницы альбома, чтобы заглянуть, подсмотреть, что там Бёнхон рисует постоянно, но тот вечно скрючивается так, что ветер остаётся с носом. Потом у него будет болеть спина – до тех пор, пока он не отлежится на целебном ковре в своей комнате под крышей, – и всю дорогу до дома он будет пытаться так усесться в электричке, чтобы не умирать каждые две минуты. Усталость человека, честно отработавшегося свою дневную смену в условиях, приближенных к боевым, и без того сделала из него разваливающегося на куски старика, но устроиться сейчас по-другому – уже не так удобно, не так вдохновляет, да и Бёнхону не нравится, когда кто-то подсматривает за его работой. Даже если это всего лишь ветер.
Отсюда видно всё. И прибывающие в Девонпорт паромы с материка, и набирающие высоту самолёты, и ломаные очертания города, и где-то там, далеко-далеко, у самого горизонта, зыбкое марево миража, которое при хорошем воображении можно принять за берег Австралии. Бёнхон всегда умел фантазировать; это, если честно, удавалось ему лучше всего.
Настроения заканчивать солнечный пейзаж нет совсем. Можно было бы наскоро набросать новый мрачный скетч, только вот чёрная пастель закончилась ещё три дня назад. В запасе разве что простой карандаш, но он недостаточно мрачен, да и серости в ближайшее время и так станет в избытке. Бёнхон задумчиво водит пальцами по бумаге, по вихрам волн всех оттенков синевы, целующих золотистый песок. Летние яркие цвета, скоро от них совсем ничего не останется; Бёнхон смазывает и смешивает их подушечками пальцев.
Когда-нибудь у него обязательно хватит времени, сил и смелости, взять холст и масло, написать настоящую картину, которую не придётся прятать в альбоме. Бёнхон рисует в небе широкий размах чаячьих крыльев, давая самому себе очередное обещание.
– Джо. Джо. Чан, мать твою, джо. Чонхён, алё.
Рука у Ниэля худая и костлявая, но всё равно тяжёлая, к тому же выпирающие костяшки бьют больно – в плечо, точнёхонько по тому месту, которым Чонхён совсем недавно приложился к дверному косяку. Глаз-алмаз, иначе и не скажешь. Зато Чонхён моментально спускается с небес на землю и осознаёт, что опять завис посреди сборов с полотенцем в руке.
– Я твою доску не потащу, даже и не мечтай, – категорично заявляет Ниэль. Как будто кто-то его просит. Чонхён хмыкает, но ничего не говорит – Даниэль, в принципе, от двойной ноши не развалится, но зато нытья потом будет до самой зимы. И на следующий сезон ещё останется.
Кэп и Рики уже ушли на стоянку, никого не дожидаясь; Чонхён видит, как они поднимаются по пологому склону, по сыпучему песку выбираются на протоптанную тропинку. Так, в общем, всегда. Этим двоим всё равно в другую сторону.
– Я уже иду, – наконец миролюбиво откликается он.
– Сумку собирай, идёт он… Смотри, у Чанхи губы посинели.
Переминающийся с ноги на ногу Чанхи действительно выглядит порядком замёрзшим. В воде-то ещё ничего, но на берегу – прохладно весьма, ведь западный ветер уже не такой тёплый и дружелюбный. Ревущие сороковые, все дела. Winter is coming.
Чонхён накидывает другу на голову полотенце, то ли чтобы не надуло в уши, то ли чтобы зубы так сильно не стучали, и вкладывает ему в ладонь ключи от машины – старенького рыжего пикапа, запылившегося настолько, что впору картины на нём рисовать. Снова. Чонхён так и не узнал, что сделал это в прошлый раз, но было классно и очень жаль смывать.
– Ок, жду наверху, – Чанхи подхватывает доску и практически припускает прочь.
Ниэль недовольно морщится и явно собирается что-то ещё сказать – не иначе, разразиться очередной лекцией. Нет, он не всегда ворчит, просто на него накатывает периодически – как волны на берег. Все они морские люди, всю жизнь у воды, вот и штормит то туда, то сюда. Особенно по зимним ветрам.
Но Даниэль вдруг меняет тему и загадочно улыбается:
– Опять на этого парнишку засмотрелся? – Чонхёна аж передёргивает, а Ниэль ещё и подпихивает его локтем в бок.
Ни на кого он не засматривался, вот ещё. Просто интересно, как можно почти каждый день приходить на одно и то же место и сидеть, сидеть, сидеть что-то рисовать без остановки – почти в любую погоду, разве что дождь быстро загоняет всех под крыши и навесы. Как будто не рисуется дома или в другой, более благоприятной обстановке.
– Подойди уже и познакомься. Не укусит же он, в самом деле. Или хочешь, я сам подойду? Скажу ему, что ты стесняшка, вдруг заинтересуется.
Нет, вот только вмешательства придурочных друзей тут не хватало. Чонхён сердечными пожеланиями счастливого пути и дружеским пинком под зад отправляет Ниэля следом за остальными.
***
Мать Рики, активно следящая за прогнозом погоды, в середине месяца начинает основательно переживать за здоровье сына и запирает его доску в чулане, от греха подальше. Ниэль лежит дома с простудой, в его отсутствие Кэпу всё лень, а развлекаться на пару с Чанхи Чонхёну и самому не очень хочется, поэтому о сёрфинге приходится забыть до лучших времён. Они всегда купаются дольше многих местных, в этом году из-за длительной жары даже дотянули почти до самой зимы, но сезон так толком и не закрыли. От этого на душе немного паршиво.
А может, его тоже продуло и он просто заболевает. Нужно будет выпить чего-нибудь противопростудного по возвращении домой.
Бродить по городу в одиночестве – не самое весёлое занятие, но всё лучше, чем сидеть в четырёх стенах. Вдоволь поугнетавшись таким времяпрепровождением, Чонхён просто сбежал из дома, когда стало совсем невмоготу, и вот теперь праздно шатается по округе. Может быть, он проветрится, и всё станет лучше, чем есть. Может быть, он завалится к Ниэлю; тот хоть и вынесет мозг своим горячечным бредом о бактериях и прочих вирусах, но будет рад. Неплохо бы ещё добыть апельсинов, покрупнее и послаще, с толстой кожурой. Где-то же мама их находит.
Но ноги, пока Чонхён думает и не может ничего решить, сами приводят его немного непривычным маршрутом в знакомое место – пересекая пустую парковку, он отмечает про себя, что зелёный велосипед того парнишки-художника и сегодня стоит на месте.
Ниэль сказал бы что-нибудь о том, что это судьба, но Чонхён только поправляет капюшон толстовки, засовывает руки в карманы и ступает на песчаную тропинку. Это всего лишь значит, что художник оказался немного более холодоустойчивым, чем все они впятером. Только и всего.
Парнишка и правда обретается на своём привычном пригорке, разбросав вокруг себя цветные карандаши (или что это у него, мелки?) и обняв альбом. Кажется, ему сегодня не рисуется – он просто сидит неподвижно. Почему-то Чонхёну думается, что его глаза закрыты; по крайней мере, сам он не выдержал бы долго смотреть против ветра. Да и что там есть такого, впереди? Только вода, вода, вода и ничего, кроме воды.
На самом деле, Девонпорт – не такая уж и дыра, как многим кажется, а очень даже немаленький город, но Чонхёна всё равно смущает, что он не знает об этом парнишке ничего, ни возраста, ни даже имени – ведь ощущение такое, что они давным-давно добрые друзья, столько раз Чонхён его видел. Почему-то маленькая, одинокая фигурка постоянно притягивает взгляд. Ему, наверное, холодно вот так сидеть здесь, на ветру, каждый день в полном одиночестве.
– Привет, – решается Чонхён, и приземляется на один из островков жухлой травы поблизости. – Заболеешь, если будешь и дальше вот так сидеть. Один мой друг уже свалился с каким-то простудным.
Парень смотрит на него так, как будто никогда раньше не видел живого человека. Лицо его не выражает ничего, кроме легчайшего замешательства, но взгляд при этом красноречивее раза в три. Что-то вроде «вау, оно разговаривает», плавно переходящее в «вау, оно разговаривает со мной» и «почему это странное млекопитающее разговаривает со мной?». Никакого намёка на узнавание, и Чонхён непроизвольно вздыхает – похоже, люди этого парня совсем не интересуют. В конце концов, они так часто пересекались, пусть и не напрямую… Можно было уже запомнить, что Чонхён – это «ах да, вон тот сёрфер с красными волосами, цвет из которых никакой солью не вытравишь».
Может, он просто слишком многого хочет?.. Пожалуй.
– Меня зовут Чонхён, – представляется он, не получив никакой другой реакции. – Но англоговорящим это непривычно, и он придумали для меня что-то вроде «Чанджо». Мы часто здесь тусим с друзьями, помнишь нас?
Кивок.
Ну, хоть что-то.
– А тебя как зовут?
У Чонхёна ужасное, просто ужаснейшее ощущение, что он безбожно навязывается. В сущности, это так и есть, а художник всё никак не желает помочь ему избавиться от угрызений совести за бесцеремонное вмешательство в чужое личное пространство. Встать и уйти прямо сейчас мешает только то, что это будет, кажется, ещё более глупо, чем идея подойти и завести разговор.
– Почему я должен говорить тебе, как меня зовут?
Его голос оказывается несколько ниже, чем Чонхён предполагал, и звучит приятно, густо, немного шершаво. Не враждебно, но и не дружелюбно – просто никак. Чонхён озадаченно скребёт подбородок и ерошит волосы на затылке:
– Возможно потому, что я представился?
– Это было твоё собственное решение, я тебя не заставлял. И не то, чтобы был очень заинтересован, если честно, – парень отнимает альбом от груди, закрывает его и принимается складывать в рюкзак рисовальные принадлежности.
– Ну… Хорошо, а как тебе такая причина: потому что я единственный человек, который за всё это время подошёл к тебе и побеспокоился о том, что тебя может продуть на холодном ветру? – Чонхён не сдаётся, хотя безразличие ему неприятно.
– Я приезжаю сюда затем, чтобы насладиться морем и одиночеством и отдохнуть от людского внимания, – карандаши по одному отправляются в коробку, в строгом соответствии с их местом в радужном спектре. Чонхён замечает там такие оттенки, названия которым он даже не знает – не потому что глупый, просто обычные смертные прекрасно могут обойтись без этого. – И я был бы очень не против оставаться незамеченным и дальше.
Единственное, что на это может ответить Чонхён – «поздно», но лучше проблемную тему не развивать, и он переключается.
– Слушай, ты же художник, да? А что ты постоянно здесь рисуешь? – он поспешно вскакивает на ноги, когда парень отправляет коробку карандашей следом за альбомом и поднимается, намереваясь уйти. – Обычно фотографы и художники в Девонпорте толкутся где-нибудь возле маяка.
– Ключевое слово «толкутся» ты уже произнёс. Я рисовал Мерси Блафф и пытался отсиживаться там, но всё это ужасно надоело мне раза с третьего, – тот усмехается и бросает на Чонхёна непонятный сочувственный взгляд. Вжикает молния старого, но ещё живого рюкзака. – Слишком много белого и красного. Не люблю красный.
Чонхён машинально запускает пальцы в волосы – он уже больше полугода держится этого цвета. Парень отслеживает его жест и непроизвольно фыркает, пряча смешок; он, судя по всему, только сейчас и обратил внимание на причёску прицепившегося к нему сёрфера.
– Тебе идёт, – звучит почти как извинение.
Пока Чонхён пытается разобраться, парень уже подхватывает свой рюкзак и устремляется прочь, так что его приходится догонять:
– Эй, ну постой, не убегай, давай поговорим, – Чонхён сам удивляется собственной настойчивости, хорошо хоть, руки к человеку не тянет. Наверное, он просто слишком долго ждал возможности вот так пообщаться.
– Я не убегаю. У меня скоро поезд, а до Дон Джанкшн ещё нужно добраться.
– А выглядит так, будто убегаешь. Хоть бы объяснил сначала, – до станции путь действительно неблизкий, с этим Чонхён вынужден согласиться. Что не отменяет, однако, его укора.
– Ну и почему я должен это делать, интересно?
Как назло, Чонхён без машины, да и вообще без любого другого средства передвижения, кроме своих нижних конечностей. Зато недотрога этот – на велосипеде, и когда они доберутся до парковки, Чонхёну придётся либо бежать следом, либо всё же оставить его в покое, так ничего толком и не добившись. Чем дальше, тем глупее.
– Ты не местный? Тогда понятно, почему я тебя нигде, кроме пляжа, не видел.
Девонпорт – не такая уж и дыра, но среди молодёжи всё равно редко где встретишь совершенно незнакомое лицо. Одна тусовка, одни интересы; здесь, среди двадцати двух тысяч человек, из которых молодёжи – лишь не самая значительная часть, не потеряешься. Чонхён, по крайней мере, в этом уверен: все они знакомы через одного.
– Рейлтон, – коротко бросает парень, и Чонхён присвистывает. Не так, чтобы далеко, но и не очень близко. Двадцать километров напрямую, железная дорога немного петляет, и электричкой добираться около получаса. Можно и на велосипеде, но это дольше и мучительнее в разы – Чонхён никогда не был фанатом велопрогулок.
Рейлтон из тех городов-спутников, где живёт меньше тысячи человек и, кроме живописной природы и фигурно подстриженных кустов, нет больше ничего. И в особенности там нет моря – то есть, по меркам Чонхёна, делать там совершенно нечего. А если учесть, как этот художник любит воду, сразу становится ясно, чего он вечно смывается из родных мест на побережье.
– Тебе не надоедает мотаться туда-сюда?
Парнишка, колупая ключом велосипедный замок, выглядит уже слегка раздражённым:
– Мне же нужно куда-то сбегать, в конце концов, – отвечает он, и, наконец, снова смотрит прямиком на Чонхёна. – Послушай, я действительно не фанат общения с людьми. Поэтому давай попрощаемся? Вот прямо сейчас.
И Чонхён, немного обиженный, делает самую большую глупость в своей жизни – отходит в сторону, чтобы дать этому неприветливому парню просто уехать.
И Бёнхон, чувствующий себя немного виноватым, делает самую большую глупость в своей жизни – уже забравшись на велосипед и крутанув пару раз педали, он оборачивается, чтобы сказать:
– Ли Бёнхон.
Чтобы увидеть, как на лице Чонхёна появляется неуверенная, но искренняя улыбка ещё не до конца осознавшего произошедшее человека.
На следующий вечер он нисколько не удивляется, когда обнаруживает Чонхёна поджидающим его на стоянке возле припаркованного на обычном месте рыжего пикапа, который так часто привлекал его внимание.
– Так это твоя машина, – и почему-то он даже не удивляется.
– Да, а… Так это ты её изрисовал тогда, – Чонхён быстро улавливает, к чему клонил Бёнхон, и начинает смеяться.
– Слушай, извини, я знаю, что не должен был так поступать, но…
Он не придумывает, что именно «но», но это почти целое оправдание из его уст.
– Ничего страшного, выглядело действительно круто. Не знал, что на пыли тоже рисуют.
– Было глупо.
– На Властелин Колец похоже. Леса, горы и этот, как его… Андуин, что ли. Только статуй двух королей не хватило, – Чонхён продолжает, будто не услышал последней реплики Бёнхона. – А знаешь, что? Можно как-нибудь повторить, если захочешь. Я не буду смывать твою картину до тех пор, пока дождь не пойдёт, обещаю – если она будет хотя бы вполовину такая же красивая, как в прошлый раз.
Дожди любят Тасманию, и с местным климатом никогда не угадаешь, но зимой осадков выпадает меньше, и картина может сохраниться дольше. Хотя если лето в этом году будет такое же, как в прошлом, аномально жаркое и сухое… Бёнхон ловит себя на этих рассуждениях и ёжится – кажется, ему понравилась эта идея. Даже чересчур.
***
Бёнхон ненавидит свою работу. Вокруг слишком много сладостей и слишком много детей, приходящих за этими сладостями – кричащих, шумных, капризных, избалованных детей, тянущих за руки своих измученных родителей и постоянно требующих. У Бёнхона сводит зубы от сахарного, приторного запаха, в глазах рябит от взрыва ярких красок, в ушах звенит от детских голосов. Он часто прячется за витриной со свежей выпечкой – та хотя бы пахнет вкусно.
Бёнхон не любит сладкое, никогда не любил, предпочитая что-нибудь солёное или острое. Ему вообще лимоны всегда очень нравились, например. Да, лимоны – это хорошо. Поэтому он никогда, никогда не был таким же, как эти ужасные дети.
Давно пора увольняться и искать себе что-нибудь более подходящее в Девонпорте – всё равно Бёнхон почти каждый день оказывается там, – но кому он, в сущности, нужен с одним только аттестатом? Нет никакого смысла менять шило на мыло, а здесь, в кондитерской в Латробе, он иногда помогает с украшением тортов или рисует эскизы, если попросят. Да и должность экспозиционера в местной галерейке держит – время, проведённое среди картин, очень успокаивает, а в Девонпорте, где размах побольше, его могут попросту не взять на ту же должность.
Если примерно прикинуть, он почти полжизни проводит в дороге. Встаёт рано утром, чтобы добраться до работы на велосипеде – сколько здесь, километров двенадцать? Отрабатывает смену, в самые незанятые дни развлекаясь тем, что перекладывает соседствующие с самодельными тортами и пирожными сладости с места на место (по цветам, по алфавиту, по форме, по размеру или любому другому признаку). Потом, если после рабочего дня есть силы, снова на велосипеде, оставшиеся восемь километров до Девонпорта. А уже оттуда, надышавшись солью, наслушавшись чаек и насмотревшись на волны, на электричке он едет прямиком до Рейлтона, хотя и рад бы не возвращаться вовсе. Но больше идти некуда.
– Две работы? А не тяжело? – Чонхён жуёт шоколадный батончик и нарочито громко шуршит обёрткой, предлагая тоже угоститься. Бёнхон чуть поджимает губы – он же только что сказал, что не любит сладкое, неужели так сложно удерживать в памяти простейшие факты? Но, к собственному удивлению, не отказывается, а откусывает весьма приличный кусок. И не упоминает о том, что в галерее работать приходится редко и что ему просто очень нужны деньги – а довольный собой Чонхён резво перескакивает на следующую тему. – А школа?
– Закончил пару лет назад. Девонпортскую старшую.
– Ты настолько старше меня? – у Чонхёна глаза на пару мгновений становятся похожи на чайные блюдца. – Никогда бы не подумал, ты же совсем не выглядишь на…
Он поспешно проглатывает всё то, что хотел сказать про рост и внешность. Мало ли, вдруг это вызовет очередной приступ раздражения? У него только начало получаться вытаскивать из Бёнхона более-менее пространные ответы на вопросы.
– А я Рис Хай заканчиваю в этом году.
По тому, как Чонхён шмыгает носом, Бёнхон смутно догадывается, что им пора прекращать просиживать часами на продуваемом со всех сторон пляже. В конце мая погода капризничает совсем уж безобразно, зима уже практически вступила в свои права. В этом году она обещает быть очень холодной, в противовес чересчур жаркому лету. Как бы местные шутники не докаркались до снега…
– То-то, я смотрю, ты трудишься над своим аттестатом, не покладая рук, – хмыкает Бёнхон, крутя в пальцах карандаш. Уже темнеет, и плохое зрение позволяет Бёнхону только бессмысленно водить им по бумаге время от времени, марая листы без всякой пользы. Хотя в последние несколько дней он ничего путного не сделал, кроме того, что завёл новый альбом.
Он тратит время на разговоры, рассказывает Чонхёну о себе, чего не делал уже очень давно. Просто тот много болтает о разных мелочах, заговаривает зубы, и как-то так, потихоньку, вытягивает из Бёнхона информацию. Кажется, ему действительно интересно – ну или он просто здорово притворяется.
– Нормальные у меня оценки, – возмущается Чонхён с набитым ртом, сминает фантик и отправляет его к себе в карман. Бёнхон пристально следит за этим – ох и получил бы он по рукам, попробовав бросить мусор на землю. – Я неплохо учусь.
Не очень-то в это верится, и, наверное, лицо выдаёт весь его скепсис, потому что Чонхён обиженно сопит и шмыгает ещё более яростно. Бёнхон себя виноватым не чувствует нисколько. В конце концов, знакомы они от силы пару недель, и всё, что он знает про досуг Чонхёна – это видеоигры, сёрфинг и праздные шатания по городу. С ним, Бёнхоном, на пару.
Пора искать себе зимнее убежище где-нибудь под крышей. Ветер даже сейчас пробирает до костей, хочется немедленно уйти, даже несмотря на то, что Бёнхон по самый нос замотан в тёплый шарф и давно вытащил из недр шкафа куртку. Выглядит это смешно, зато его горлу ничего не угрожает. А вот Чонхёну пора научиться одеваться по погоде: на него даже просто смотреть холодно. И руки, спешно спрятанные в карман, наверняка уже заледенели совсем.
Бёнхон всегда слишком быстро мёрз – за себя и за других.
***
Бёнхон часто отменяет их планы на вечер, если рабочий день выдаётся сложным и изматывающим, вот и сегодня не должен был приезжать. Но его сообщение с просьбой о встрече настигает Чонхёна в тёмном зале кинотеатра, когда «Как приручить дракона 2» разгоняется уже настолько, что просто встать и уйти будет крайне неприлично. Он давно никуда не выбирался с друзьями и очень хотел посмотреть этот мульт, поэтому с беспокойством приходится как следует побороться.
«С парнями в кино. Освобожусь примерно через час, идёт?» – пишет Чонхён под недовольное бурчание Ниэля о том, что телефон светит ему прямо в глаз.
«Кофейня возле школы святого Брендана».
Те места Чонхёну не очень-то знакомы, и по улицам он, в поисках той самой кофейни, рыскает немало, но Бёнхон терпеливо его дожидается. Не рисует, отчего в голову закрадывается нехорошая мысль, а просто сидит над пустой чашкой. Даже не сразу замечает, что больше не один.
Чонхён берёт себе какао с воздушными облаками зефира, ему – крепкий, чёрный американо, и не прогадывает. Бёнхон обнимает чашку обеими руками, греет ладони. Они у него ледяные – Чонхён случайно дотрагивается и тут же мрачнеет, – и это спустя час или больше в тёплом помещении. Чонхён молча наблюдает и, чувствуя атмосферу, пока не задаёт лишних вопросов.
За окном ужасно ветрено и довольно давно стемнело, обычно в это время Бёнхон уже едет в электричке домой, но сейчас он явно никуда не торопится. Если задуматься, Чонхён и велосипеда его на парковке не видел. Когда там последний поезд в сторону Рейлтона?.. Неплохо бы поинтересоваться расписанием у гугла, но в компании Бёнхона он редко заглядывает в телефон – не хочет показаться невежливым, и даже время сверяет по наручным часам.
Это всё такие дурацкие, но важные мелочи.
– Извини, что оторвал тебя от друзей, – Бёнхон заговаривает первым, и Чонхён расценивает это как хороший знак.
– Мы каждый день видимся в школе, от них не убудет, – он улыбается и вылавливает подтаявшие зефиринки ложкой.
– А девушка не потеряла тебя?..
Так, ладно, вот это сейчас было неожиданно. И Чонхён всё ещё не понимает, куда дует ветер.
– Если это ты так пытаешься узнать, занят я или свободен – то молодец, зашёл издалека, – он осторожно пробует пошутить, но, судя по взгляду и выражению лица, не очень в этом преуспевает. – Ладно, ладно… Вспомни, ты сам говорил: у меня в голове сёрфинг, видеоигры да прогулки с тобой. Ничему другому там места не хватает. Поэтому не переживай, для тебя я всегда найду время.
Бёнхон отпивает свой кофе, всё ещё слишком горячий, и, конечно же, обжигает язык: цыкает недовольно, поджимает губы. Чонхёну не удаётся сдержать смешок, хоть он и старается не вызвать волну раздражения в свою сторону. Чувствует себя сапёром.
– Это было… прямолинейно, – кажется, можно было смеяться и погромче: чтобы вытащить Бёнхона из его непонятной скорлупы, этого сегодня явно недостаточно. Чонхёну так не нравится.
– Ну, должен же хоть кто-то из нас говорить то, что действительно думает.
Он видит на лице Бёнхона мучительное желание спрятаться, но под рукой нет даже альбома, в который можно было бы для вида уткнуться. Если честно, это первый раз за очень долгое время, когда Бёнхон вышел из дома без своих рисовальных принадлежностей.
– Не нужно было тебя звать, – едва слышно бормочет он себе под нос, наконец, отпуская кружку и закрывая лицо немного отогревшимися ладонями. Сегодня всё в тягость, совершенно всё, даже привычная уже компания Чонхёна. И дело вовсе не в нём, просто… Просто так получилось. Просто Бёнхон слишком раздражён и расстроен, не может сосредоточиться, не знает, что делать.
Но нужно признаться, хотя бы самому себе, что в одиночестве было бы совсем отвратительно.
– Эй.
Чонхён зачем-то размешивает какао у себя в кружке, и ложечка размеренно постукивает по керамическим стенкам.
– У тебя что-то серьёзное произошло?
Сейчас надо бы просто вдохнуть поглубже, успокоиться и свести тему на нет. Посмотреть на часы, испугаться и попробовать решить более насущный вопрос с тем, где остаться на ночь. Ничего страшного не случилось, просто новый уровень домашних проблем, о которых вовсе не обязательно знать никому, кроме него.
Как будто в первый раз.
– Просто небольшие неприятности с отчимом, – Бёнхон пытается улыбнуться, получается неловко. Чонхён отводит взгляд: жаль, что ему приходится себя заставлять. От этого зрелища немного больно. – Я хотел сказать, что вряд ли смогу теперь появляться так часто.
– Я могу чем-то…
– Нет. Нет, не можешь. Просто не надо больше об этом.
Чонхён совсем ничего не понимает, но, кажется, тему семьи лучше не затрагивать. Что он, в действительности, знает о том, как Бёнхон живёт? С кем живёт и где? Может, у него маленькая комнатка в съёмной квартире, а может, двухэтажный особняк? Что с его родителями, есть у него братья или сёстры?
Чонхён никогда не придавал таким вещам особого значения, сосредотачиваясь больше на других аспектах общения, но сейчас из-за этого он упускает нечто очень важное, нечто, чего ему совсем не хочется упускать.
– Подскажи мне, – снова обращается к нему Бёнхон, теребя в пальцах салфетку и глядя немного в сторону. – Где есть какое-нибудь круглосуточное… что-нибудь? Думаю, я не смогу себя заставить вернуться домой сегодня.
Чонхён почти обижается.
– Мама сделала какао, хочешь?
Чонхён демонстрирует две красные кружки у себя в руках – очень похожие на те, что всегда фигурируют в рекламе Nescafe. Бёнхон неуверенно дёргает плечом, не отрываясь от окна. Что он там видит, интересно, без очков? Или просто притворяется, что очень занят разглядыванием теней и полутеней? Эти его вечные художественные отговорки.
– Хоть что-нибудь съесть или выпить придётся, иначе она не успокоится и нас в покое не оставит.
Бёнхон поворачивается к нему лицом и обречённо вздыхает:
– Хорошо, пусть будет какао.
– Мам, спасибо! – кричит Чонхён, высунувшись из комнаты, захлопывает дверь и передаёт одну из кружек Бёнхону. – Знаю, что сладко, но кофе в этом доме не водится, а тебе нужно что-нибудь… тёплое.
Если честно, он не совсем понимает, как можно мёрзнуть почти всё время и кутаться в миллион одёжек прежде, чем выйти на улицу. Но каждому своё, и Чонхён просто должен быть немного внимательнее. Он даже специально нашёл нормальную, полноценную пижаму – старую, конечно, но зато Бёнхону не слишком чудовищно велика.
– Это нервы, – кажется, Бёнхон думает, что всё этим объяснил. Ладно, пусть будет так, Чонхён не против. Он всё равно не знает, как должен теперь поступить. Что-то сказать? Попытаться развести на откровенность? Тогда нужно было не какао нести, а что-нибудь спиртное.
Или можно просто уложить его спать и оставить в покое.
¬– Ты, вроде как, любишь сладкое? – Бёнхон всё ещё не смотрит на него, когда говорит, но он хотя бы открыл рот. И снова первый; из-за этого Чонхён прямо-таки физически ощущает собственную растерянность и неготовность вести диалог в таких условиях. Вот Даниэль – тот всегда находит нужные слова, но только его-то здесь и не хватало.
– Не меньше четырёх ложек сахара на чашку чая, – отвечает он гордо, и у Бёнхона, кажется, сводит челюсть. Чонхён смеётся, глядя на кислое выражение его лица. Хочется потрепать по волосам, но для этого нужно подойти и… что-то его останавливает.
– Извращение какое… – бормочет Бёнхон себе под нос. К какао он до сих пор так и не притронулся, как будто вовсе позабыл о том, что кружка всё ещё у него в руках. – Ты разоришься на зубных врачах.
– Я слежу за гигиеной, между прочим. Так что не-а, не каркай тут мне, – Чонхён грозит ему пальцем. – Может, того? Спать?.. У меня глаза уже просто слипаются.
Бёнхон спешно соглашается и бормочет что-то о том, что да, классная мысль, это был долгий день. И что ему бы одеяло только, он на полу уляжется где-нибудь, чтобы не мешать. Чонхён закатывает глаза и едва удерживается от того, чтобы только не отвесить ему подзатыльник.
– Кровать тебе что, маленькая? Тут троих уложить можно спокойно, на какой пол ты собрался? – ворчит он, скрещивая руки на груди.
Бёнхон, кажется, не находит слов, и просто смотрит, редко-редко моргая. Взгляд у него какой-то дикий и непонятный, он всё ещё тормозит, но хотя бы не пытается возражать – спасибо ему за это большое. Чонхён просто оставляет его одного разбираться с этой непреодолимой проблемой в его собственных мозгах, с чем-то, что мешает ему почувствовать себя хоть сколько-нибудь значимым для окружающих людей, и уходит умываться. Делает это долго и тщательно, давая Бёнхону больше времени. И ещё больше времени. Он странный, не похож ни на одного из чонхёновых друзей, и, наверное, именно поэтому так привлекает внимание.
Бёнхон, конечно же, забился в самый угол кровати и спрятался под одеяло чуть ли не с головой – только светлая макушка и торчит. Чонхён гасит свет, приоткрывает немного окно. Ему ночью точно станет жарко, обычно он вовсе с открытым окошком спит, но сегодня Бёнхон в гостях, этот момент стоит учитывать. Если он простынет, будет совсем не здорово…
Чонхёна бесконечно умиляет эта встрёпанная макушка, до той степени, что он непроизвольно начинает улыбаться, как последний дурак. Хлопается на кровать и, обняв кокон из одеяла, практически впечатывает Бёнхона в стенку. Тот от неожиданности чуть не вскрикивает, сдерживается едва-едва и слабо пытается бороться.
Бес-по-лез-но.
Чонхён утыкается носом Бёнхону в затылок. Его волосы оказываются очень мягкими.
– Эй, – Бёнхон лбом прижимается к стене, деться ему совсем некуда, он даже пошевелиться не может толком, и от этого жутко неловко. – Можно мне немного личного пространства, если ты не против? Хотя бы чуть-чуть?
Ответом ему служит только тишина и тёплое дыхание; Чонхён усиленно сопит и притворяется спящим. Как будто хоть кто-то может поверить в такую очевидную ложь.
¬– Чонхён, делать вид, что спишь, бесполезно. Я чувствую, как ты улыбаешься.
Бёнхон очень старается вложить в голос всё своё осуждение, но этот неуёмный навалился на него чуть ли не всем своим весом, дышать сложно, и вместо порицания получается какой-то несолидный и неубедительный писк.
– Чонхён, ну пожалуйста… Ты тяжёлый и мне больно.
– Мне тоже больно, – Бёнхон ожидал какой-нибудь шутки или очередной глупости в ответ, но Чонхён снова его удивляет. Он говорит негромко, но крайне серьёзно. – Смотреть на то, как ты что-то там думаешь себе, страдаешь. Пытаешься бороться – в одиночку. Слушай, Бёнхон. Даже если я не могу сделать что-нибудь, чтобы тебе помочь, я всегда могу выслушать. Можешь делиться тем, что тебя тревожит, я не стану смеяться или осуждать. Веришь?
Сложно не поверить, когда говорят таким тоном. Тем более, в темноте всегда проще сказать правду или дать обещание; темнота снимает многие ограничения.
– Даже если ты хочешь со всем справляться один – справляйся, но надёжное плечо рядом никогда не помешает, – продолжает он. – Чёрт, ну какому ещё идиоту нужно разжёвывать такие элементарные вещи?
Он всё ещё слишком честный и слишком прямолинейный, Бёнхон не знает, как реагировать на такое, что ответить. Он пытается влезть в самую душу, поставить всё вверх ногами и вывернуть наизнанку. Так… нельзя.
Но где-то глубоко внутри именно этого Бёнхон и ожидал, прося его прийти сегодня на встречу. Чонхён же не может оставить всё так, как есть, и просто быть. Рядом. Молча.
И ещё он терпеть не может чего-то не знать.
– Тебе обязательно было для этого загонять меня в угол? – ворчит Бёнхон, пытаясь скрыть неловкость.
– Мне кажется, ты из тех, кто слушает только тогда, когда их прижмёшь к стенке.
Ну только в прямом смысле прижимать было необязательно. Нельзя всё понимать так буквально.
– Бёнхон… ты покраснел? Я знаю, что покраснел! – нет, Чонхён не может долго оставаться собранным, и уже через мгновение снова начинает смеяться и подшучивать. Всю его серьёзность как рукой сняло.
Бёнхон мучительно стонет и борется с желанием двинуть ему затылком в переносицу; останавливает только то, что в таком положении особо не прицелишься и силу не рассчитаешь, а калечить своего, в какой-то степени, спасителя, просто некрасиво.
Он, если честно, и сам не знает, покраснел или нет. Может, это просто под одеялом жарко.
– Доброй ночи, мерзляк, – так и не дождавшись ответа, Чонхён, наконец, отодвигается немного, и дышать становится проще. – Если будешь мёрзнуть, можешь обнять меня. Поработаю для тебя личным обогревателем.
А может, мелькает в голове Бёнхона безумная догадка, может он шутит потому, что тоже смущён.
Нет, нонсенс. Он отмахивается от дурацкой мысли и закрывает глаза. Нужно не забыть сказать спасибо… когда-нибудь потом.
***
– Прости, я, кажется, могу отрубиться в любую минуту, – Бёнхон безуспешно пытается подавить зевок, и Чонхён представляет, как он кулаком прикрывает рот. Снова эта дурацкая тоска накатывает, снова хочется начать спорить – ну чего ему стоит вместо обычного звонка сделать видео-вызов? Бёнхон никогда не соглашается, а Чонхён привык видеть его значительно чаще, чем… Чонхён просто привык видеть его, и теперь эта привычка играет с ним плохую шутку.
– Ты это говоришь каждый раз, – отвечает он и забирается на кухонный стол. Не самое тихое место в доме, чтобы поговорить, то и дело кто-нибудь заваливается, музыка в гостиной орёт, но спрятаться больше негде: Чонхён не уверен, что хочет идти проверять спальни на втором этаже. Вечеринка только начинает разгоняться, но… Он не первый раз на таком мероприятии. Меньше знаешь – крепче спишь.
– И сколько раз мои предупреждения действительно сбывались? – Бёнхон приглушённо фыркает – возможно, в подушку. Чонхён крепко прижимает мобильник к уху:
– Думаю, семь раз из десяти, ¬– не то, чтобы он считал, но это стало уже практически традицией – висеть на телефоне до тех пор, пока Бёнхон не уснёт где-нибудь посреди очередной истории. И ещё немного после этого.
Не самая классная вещь, которую он делал в своей жизни – слушать дыхание спящего человека, – но в чём-то успокаивающая. Если закрыть глаза, можно представить, что никакого расстояния между ними нет.
– У тебя там шумно. Веселишься?
Чонхён оглядывается на кухонную дверь, открывает дверцу холодильника и, не слезая со стола, складывается пополам, чтобы изучить содержимое. Хочется пить, но на глаза попадается только спиртное. Он досадливо морщится – за разговором не заметишь, как накидаешься, а это не то, чего ему хотелось бы. По крайней мере, пока.
– Вечеринка у кого-то из местных друзей Минсу. Если честно, не помню ни имени его, ни лица.
– Не очень-то вежливо с твоей стороны.
– Да брось. Мы завтра отчаливаем, я вряд ли его ещё увижу. По крайней мере, не в ближайшее время точно – кто вообще знает, когда в следующий раз я окажусь в Сиднее?
Путь от Тасмании до материка неблизкий, и дело порой не только в расстоянии. Кому, как не Бёнхону знать об этом? Всего пара часов на самолёте, да вот только…
– Вы наконец-то домой? – его голос в трубке звучит грустнее обычного. Опять напридумывал себе чего-то? Или? У него ведь вечно что-нибудь случается. Чонхёну, наверное, самое время прекратить кормить собственную паранойю и привыкнуть к мысли, что люди могу просто очень сильно уставать на работе.
Работах. Сколько там дополнительной нагрузки взвалил на себя этот ненормальный?
– Всё ещё нет, – расстраивать Бёнхона не хочется, но приходится. Чонхён тяжело вздыхает. – Минсу и Рики возвращаются, а мы с Ниэлем в Канберру. Там моя тётка… и Австралийский Национальный Университет с его днём открытых дверей. Я думаю, это ещё на неделю. Примерно.
– Ну, думать о будущем – классно и важно, – в трубке слышится шорох. Бёнхон, наверное, пытается завернуться в одеяло, устроиться поудобнее и не выронить при этом телефон. Задачка, порой, не из самых простых. – Когда у тебя каникулы заканчиваются?
– Через пару дней, – Чонхён ухмыляется. Его определённо радует мысль о том, что из-за своей поездки по университетам он пропустит начало четверти. И никто его не будет за это ругать, потому что он, в сущности, делает хорошее и правильное дело. Есть, правда, несколько омрачающих эту радость деталей, и одна из них – увеличившаяся между ним и Бёнхоном дистанция.
Зима, полгода до выпуска, и пора уже начинать задумываться о дальнейшей своей жизни. Остаться или уехать, а если уезжать, то куда. Чонхён для себя давным-давно всё решил, и если бы не нытьё Даниэля о том, что ему обязательно нужно увидеть национальный университет, ни о какой Канберре и речи бы не зашло. Да он и в Хобарт бы не поехал, ни к чему ему ЮТАС, но мама настояла, а Бёнхон вдруг поддержал.
Чонхён до сих пор не знает, чьи аргументы были более весомыми.
– …это пугает.
– Что? – Бёнхон снова зевает, и Чонхён встряхивает головой, выныривая из своих нелёгких размышлений. Кажется, последняя мысль всё-таки сорвалась с его языка. – Я прослушал, если честно, что там тебя пугает. Повторишь?
– Ничего, всё в порядке. Просто заговариваюсь, – отмахивается он.
– Эй, среди нас двоих – я смертельно уставший человек, заговариваться, прослушивать и пребывать в прострации – моя прерогатива. Кто-то должен оставаться в сознании, – пытается возмутиться Бёнхон, но получается у него откровенно слабо. Милосерднее было бы отправить его спать, а самому присоединиться к веселящейся в соседней комнате компании, но… ещё немного? Пожалуйста?
– Ты будешь свободен, когда я вернусь? От этих своих чертовски важных дел? – спрашивает он вместо того, чтобы продолжить тему. Никогда не оставляет надежды услышать положительный ответ, урвать хоть небольшой кусочек свободного времени в плотном графике Бёнхона, но до сих пор ни разу не получилось. Тот молчит долго, напряжённо и отчаянно.
Наверняка – Чонхён улыбается, – наверняка сжимает губы в тонкую-тонкую линию. Всё ясно, можно даже не отвечать.
– Нет. Всё ещё нет, прости.
Было бы за что извиняться. Прискорбно, но эта ситуация не из тех, когда что-то можно сделать.
– Хотя бы скажи, что скучаешь по мне.
Какие у него шансы действительно услышать от Бёнхона эти слова? О, они не просто стремятся к нулю, а болтаются где-то в тотальном минусе. Бёнхон живёт этим своим вечным отрицанием и ужасно бесится, когда его пытаются развести на какое-нибудь элементарное признание. Даже если всё написано у него на лице или понятно без слов.
Впрочем, «ужасно бесится» – это слишком сильно сказано; максимум, чего от него можно добиться, это сердитое сопение в трубку. Вот как сейчас.
– Ладно, можешь не говорить, – Чонхён не может удержаться и посмеивается над ним негромко, склонив голову к плечу. Он чувствует себя немного лучше. – Я пойду, пока меня не потеряли. Доброй ночи.
После окончания разговора телефон ещё какое-то время светится, не больше пары секунд, а потом подсветка постепенно сходит на нет. Чонхён смотрит на мёртвый экран, слишком долго не моргая. Неправильное у него настроение для веселья, может, отвалить до хостела и никому не портить вечер кислым видом?..
Открывается дверь, впускает волну света и звука. Щёлкает выключатель, и ощущение вдруг такое, что только что захлопнулась мышеловка. Чонхён жмурится, прикрывает глаза ладонью и издаёт недовольный возглас: для умеющего читать между строк – нечто среднее между проклятием, до седьмого колена включительно, и просьбой в следующий раз предупреждать.
– Ты чего тут сидишь? – сбежать до того, как Ниэль находит его в одиночестве на уже не тёмной кухне, не получается. Значит, и после не выйдет: его просто никуда не отпустят. По крайней мере, одного.
– Да просто по телефону болтал, – Чонхён машет мобильником в подтверждение своих слов и смаргивает навернувшиеся от резкой смены освещения слёзы.
– Всё ясно, опять унылишь, – лицо Ниэля выражает всё презрение мира. Он подходит, засунув руки в карманы бомбера, и устраивается рядом на той же столешнице. – Не знаю, что за вселенские проблемы ты там обсуждаешь и с кем, но после этих разговоров на тебя вечно тоска находит.
Чонхён хочет возразить, но язык у него, в итоге, так и не поворачивается – слишком уж это похоже на правду. Он виновато улыбается и пожимает плечами – что, мол, поделаешь.
– Джо, у тебя что-то случилось? – Ниэль хмурится и подпинывает его носком кроссовка в лодыжку.
– Не-а, – Чонхён неопределённо мотает головой и одновременно дёргает плечом. – Не у меня.
– Мама?
– Нет.
– С кем ещё, кроме родителей, можно так регулярно висеть на телефоне… – недоумевает Ниэль после небольшого ступора, заполненного напряжённой работой мысли.
– Ты не знаешь его, – отмахивается было Чонхён, но совесть вдруг противно и навязчиво начинает колоть исподтишка: кажется, Ниэль действительно переживает. – Хотя постой-ка, знаешь. Помнишь того парнишку-художника на пляже?
Несколько мгновений Ниэль размышляет над услышанным и анализирует полученную информацию, а потом его лицо стремительно меняется. С него можно картину писать, даже несколько: Ниэль словно взялся продемонстрировать всё богатство собственной мимики. Задумчивость, неуверенность, недоверие, удивление, крайнее удивление. И вот последнее особенно эпично, Чонхён едва сдерживает смех.
– Хочешь сказать, что ты с ним общаешься? Всё-таки да? – медленно спрашивает Ниэль и тут же встряхивает головой, перебивая собственную мысль. – Ну то есть, это очевидно, ты же сам сказал. Тупой вопрос. Я имею в виду… Как давно?
– В конце осени познакомились.
– То есть, больше двух месяцев. Серьёзно? Да ты чуть ли ни всеми конечностями, упирался, когда я тебе предлагал к нему подойти! – теперь он возмущён, даже пихает Чонхёна костяшками пальцев в плечо. Приходится срочно напустить на себя серьёзный и безразличный вид, а то обидится ещё, если посчитает, что над ним смеются. – Слушай, мы с тобой с первого класса вместе. Для тебя это хоть что-нибудь значит?
– Я часто с новыми людьми знакомлюсь, каждый раз тебе отчитываться что ли? – Чонхён отвешивает ему чисто символический подзатыльник; квиты. – Это прямо настолько важно?
– Ну, мне ты ни разу в жизни не звонил просто так, а с ним постоянно на телефоне. Может, я ревную? – Ниэль пожимает плечами и кривится в ответ на смешок. – Я же вижу, что тебя что-то парит.
Чонхён всё ещё колеблется и поглядывает с явным сомнением. Ниэль закатывает глаза:
– Думаешь, после стольких лет я ещё не научился по повадкам читать, когда у вас, придурков, что-то не так?
Справедливо, отчасти. Тем более, Ниэль собирается стать мозгоправом, ему виднее. А Чонхён и сам хотел как-нибудь… поговорить.
– Что меня может парить? Мы просто общаемся время от времени. В основном где-нибудь зависаем и болтаем о жизни. Ну и что там ещё делают… друзья.
Он не специально запинается, просто так само собой выходит. Чонхён поспешно косится на друга – заметил или нет? – но по лицу ничего не понять. Ниэль плавно сползает со столешницы и ныряет в холодильник за парой бутылок пива. Открывает и протягивает одну Чонхёну; беспечно брошенные прямо здесь же крышечки звонко стукаются о светлый кафель пола.
– Итак, тебя не устраивает «просто», «время от времени» или «друзья»? Или всё вместе?
***
С приходом весны теплее не становится ни капли. Поздно начавшаяся зима всё равно берёт своё и отбивает у топчущегося где-то на пороге тепла один сентябрьский день за другим. Ей это удаётся слишком уж играючи, и Бёнхона терзает дурное предчувствие: оттепели им ещё долго не видать.
Из-за кассы он уныло смотрит на то, что творится за окном, и заранее ёжится. Пора собираться, смена закончена, кондитерская закрывается, но на улицу не хочется высовывать даже самый кончик носа. Как хорошо, что сегодня нет никакой подработки и можно просто отправиться домой, забраться под одеяло и не вылезать оттуда аж до завтрашнего утра. Может быть, завтра будет лучше, чем сегодня. А пока что, противореча всем своим внутренним убеждениям, Бёнхон совсем не против остаться в этом сахарном магазине до тех пор, пока не станет теплее. Не смешно уже, в конце концов, а по календарю так и подавно пора доставать велосипед и бросать кататься на осточертевшем автобусе.
Бёнхон не фанат настолько общественного транспорта, но от Латроба прямых электричек до дома нет, а добираться всё ещё как-то нужно. Для длительного пребывания на свежем воздухе просто слишком холодно. Слишком.
Он так давно не видел моря.
С мыслями о серо-стальных волнах, запахе соли и водорослей, криках чаек приходят мысли о рисовании. Кончики пальцев начинает жечь: они зудят от желания прикоснуться к шероховатой бумаге, обнять тонкий, гладкий мелок пастели, сделать маслянистый штрих.
Красный росчерк на горизонте – последние отблески заходящего солнца на поверхности воды. Красный, ненавистный красный; цвет Чонхёна. От такой неоднозначности разрывается голова, чувства в смятении. То, что напоминает о Чонхёне, делает больно, но напоминает о нём почти всё.
Последний раз они пересекались в середине августа, это было недолго и почти ни о чём: разговор никак не желал клеиться, хотя по телефону проблем обычно не возникает. Всё слишком странно, слишком запутано, а ведь должно быть просто и понятно. Когда оно начало усложняться? Вроде бы, философский вопрос, но страшно то, что Бёнхон даже может задать определённую точку отсчёта.
– Ух, что-то ты совсем скис. Настолько не хочется туда высовываться? – в голосе Кристы, мастера-кондитера, слышится неприкрытое сочувствие. Бёнхон вздрагивает – не заметил, как она вышла из подсобки, слишком погрузившись в собственные мысли. – Там, кажется, настоящий ураган. Тебя не сдует?
Ей до дома добираться всего пару минут, а Бёнхону пилить и пилить: даже до нужной остановки отсюда путь неблизкий. Возможно, Криста искренне переживает, но Бёнхон только опускает глаза и торопится за вещами, надеясь, что она уйдёт к тому моменту, как он закончит запаковываться от пробирающего до костей ветра. Потом вспоминает, что они сегодня последние, а значит, Крис закрывает магазин, и у него никаких шансов. Он только вздыхает и принимается поплотнее заматывать длинный шарф.
В голове ассоциации с девочкой Элли и её волшебными башмачками. Как было бы классно оказаться подхваченным ветром и унесённым за тридевять земель в незнакомое, но волшебное королевство… И ещё обязательно нужен говорящий пёсик.
От этого витка полубезумия становится горько.
– Простите, сэр, но мы уже закрыты, – он слышит голос Кристы из торгового зала и замирает на полушаге, уже схватившись за дверную ручку. Краткая, но яркая и какая-то дурацкая вспышка предчувствия – и вот его сердце уже колотится как сумасшедшее. И дышать больно.
– Нет-нет. Я просто… А Бёнхон уже ушёл?
К лицу опять волной приливает жар, хочется закричать, назвать его идиотом или ещё каким-нибудь ужасно несправедливым словом, настолько сильно, что из горла непроизвольно вырывается тихий, придушенный писк.
– Здесь я, – он толкает дверь и шагает в зал; шарф приглушает голос, нагревается после каждого слова, каждого выдоха. Криста и Чонхён, как по команде, оборачиваются к нему: она растеряна, а он улыбается, и лицо светлеет. – Но это не объясняет, как здесь оказался ты.
– По-моему, наоборот, это объясняет всё, – Чонхён машет ему рукой, «привет, давно не виделись». Опять слишком легко одет, Бёнхон уже почти возмущается вслух, но замечает взгляд Крис:
– В любом случае, магазин закрыт, – это совсем не то, что он хотел сказать, но так намного легче попрощаться с Кристой и выпроводить Чонхёна на улицу. Тот не отпирается, только посмеивается себе под нос и позволяет себя вытолкать за порог.
С ним вместе, почему-то, не так страшно идти против холода и ветра. Бёнхона точно никуда не сдует и не унесёт, у него надёжный якорь.
Откуда ты… и как вообще… и почему… Вопросы не успевают до конца сформироваться в его голове, настолько их много, и решить, с какого начать, чтобы не выглядеть слишком глупо, Бёнхон тоже не может. Провал ему, впрочем, уже гарантирован: он стоит, катастрофически медленно соображая, открыв рот и не в состоянии издать ни звука. Членораздельная речь явно не в фаворе сейчас, и в итоге он просто недовольно рычит-хрипит и бьёт Чонхёна по плечу. Не сильно, но так, чтобы чувствовалось.
Чувствовалось, что он рад.
Это за всё смущение и неловкость, и бурю эмоций, и растерянность. За то, что Криста станет задавать ему вопросы потом, а он ведёт себя как последний идиот, хотя она всё ещё может видеть их в окно и вот-вот выйдет из магазина.
Чонхён мужественно терпит, но всё-таки не сдерживается – смеётся над выражением лица и размашистым движением сдвигает шапку ему на глаза. Бёнхон возмущённо шипит. Волосы магнитятся, и он прекрасно представляет себе, что будет, когда шапку придётся снять.
– Поехали, я отвезу тебя домой.
Его рыжий пикап, конечно, здесь же, в нескольких шагах, просто Бёнхон настолько «внимателен», что не заметил сразу.
– До остановки будет вполне достаточно, – но Чонхён в ответ только хмыкает, прокручивая на пальце ключи от машины. Конечно, он сделает по-своему, это даже не вопрос.
В салоне тепло, ароматизатор вкусно пахнет кофе. Кажется, это первое настоящее знакомство Бёнхона с этой машиной – не считая того раза, когда он не удержался и изрисовал запылённую дверцу. Кажется, это вообще первый раз, когда кто-то забирает его с работы и вызывается подвезти.
Приятно.
¬– Но ты всё равно сталкер, – бросает он ворчливо, но очень тихонько, как будто вообще никто ничего не говорил. Чонхён про себя переводит, что ему только что сказали «спасибо», и включает навигатор:
– Куда?
В итоге, слабо пытающийся сопротивляться Бёнхон проигрывает один раунд переговоров за другим и остаётся с весьма скудным выбором: либо он соглашается сотрудничать и всё же оказывается дома, либо Чонхён увозит его к себе. Всё, баста.
Знает, гад, на что давить: Бёнхону завтра всё равно на работу, если он поедет в гости, то Чонхён наверняка подскочит ранёшенько, чтобы его отвезти, а это ужасно неудобно. Ему ведь потом ещё в школу, вдруг опоздает? Угрызения совести тогда просто замучают, живых точно не останется. Приходится вздохнуть и согласиться.
– Вот видишь. И вовсе это не сложно.
В машине Бёнхон засыпает, прислонившись виском к холодному стеклу, и Чонхён не решается его разбудить даже тогда, когда нумерация домов в Рейлтоне ставит его в тупик. Вдвоём с навигатором они как-то справляются, и это ещё одна маленькая победа, которой можно гордиться.
Бёнхон просыпается от осторожного прикосновения к плечу – вздрагивает так, что его практически подбрасывает на сидении, и измученно озирается. Несколько долгих мгновений уходит у него на то, чтобы осознать себя в пространстве, а потом он вдруг весь напрягается.
И не может расслабиться до тех пор, пока они не поднимаются на второй этаж и не закрывают за собой дверь его комнаты.
***
@темы: Teen Top, охреневшая ворона
Название: Follow the white rabbit
Фэндом: ToppDogg
Персонажи: Вся группа, кроме Санвона, Тэяна, Сандо и китайцев
Рейтинг: PG-13
Жанр: джен, экшн, AU
Примечание: для Who Cares Fest 2014
Дисклаймер: выгоды не извлекаю, бла-бла-бла
Размещение: спросите - вам ответят. Не факт, что положительно
6190 слов– Добро пожаловать на уровень «Страна Чудес». Меня зовут Плотник, гейм-мастер. Я не займу у вас много времени и не стану отвлекать от игры: моя задача проинструктировать игроков и следить за тем, чтобы не возникало неполадок.
При загрузке в виртуальность первым делом появляется звук. Техника довольно устаревшая, поэтому полное погружение и изображение немного запаздывают. Бёнджу торопиться некуда, хотя инструктаж гейм-мастера заучен уже почти наизусть. К тому же, у Дживона очень приятный голос.
– Когда завершится загрузка, каждому из вас откроется канал связи с вашей командой. Всего команд две: та, что на стороне Алисы, должна провести свою главную героиню к Зеркалу и открыть второй уровень, Зазеркалье. Команда Страны Чудес должна этому помешать.
На уши как будто немного давит, собственное дыхание кажется чересчур громким. Что-то потрескивает, и совсем рядом слышен каменный шорох. Так бывает, когда погрузишься в воду – только ты наедине с глубиной, а внешний мир кажется невероятно далёким и чуждым. Только голос Плотника в правом ухе отвлекает, напоминает о том, к чему всё идёт.
– У ролей со свободным выбором стороны будет минута на то, чтобы принять решение, после чего они будут подключены к одному из двух каналов связи. Если выбор не будет сделан в отпущенное время, выбор будет произведён случайно.
Подключаются чувства: Бёнджу осознаёт себя в пространстве. Он лежит, лежит на спине, но как-то странно. Его покачивает, тело в несколько раз легче обычного. Условия игры пока что не дают одежде намокнуть, но руки ощущают, ощущает лицо, которое как раз перехлёстывает волной. Солоно.
– В инвентаре вы найдёте идентификационную карту, в которой детально прописана ваша роль, её особенности. Внимательно изучите её, это может помочь в игре.
Если бы Бёнджу мог двигаться, он бы давно бил по воде всеми конечностями и пытался поднять голову повыше. И дело не в том, что он боится утонуть – здесь и сейчас это невозможно, но вода в носу – всё ещё крайне неприятно.
– Напоминаю, что на данном уровне вашей основной целью не является уничтожение команды противника.
Бёнджу не может не усмехнуться: этот нюанс все обычно выпускают из вида, и партия рано или поздно превращается в весёлую заварушку. Особенно если в команде есть Хёнхо.
Ещё немного можно полежать спокойно. Ещё немного до того, как начнётся погоня – обратный отсчёт уже запущен. Голос Дживона-Плотника убаюкивает. А может, пролежать здесь вот так всё время, пока какая-нибудь команда не победит?..
Могло бы получиться, попадись ему какая-нибудь другая роль.
– Время вашей партии не ограничено. Загрузка успешно завершена, приятной игры.
Бёнджу открывает глаза и тут же матерится про себя, снова жмурясь. Дёргается, едва успевает задержать дыхание, прежде чем с головой уйти под воду. Слишком яркое небо немного выбивает его из колеи, нужно подрегулировать настройки, а потом уже выныривать окончательно. Чёрт, ну умудрялись же остальные как-то выбираться без потерь, а он вот наглотался.
В правом ухе раздаётся осторожное «есть контакт?» от Хёсана – команда начала выходить на связь, Бёнджу же ещё не заглянул в инвентарь. Хотя, появившись в этой локации, невозможно не догадаться сразу, кто ты есть: только два персонажа спавнятся в конкретных точках, остальных мотает по карте в рандомном порядке.
– Цилиндр Шляпника нынче канонично зелен, – какие каноны обитают в голове Хёсана, доподлинно неизвестно, но своей любимой роли он явно рад. А Бёнджу вздыхает с облегчением, ведь Хёсан на его стороне – и это однозначный плюс.
Берег озера достаточно крутой, галька под ногами осыпается, и выбраться пока никак не выходит. Бёнджу висит в воде, цепляясь пальцами за камешки. Не самое лучшее начало, по крайней мере, не впечатляющее и крайне не убедительное, да ещё и с волос капает.
Сангюн ноет: он опять Соня, да ещё и загрузился так далеко от всех – в Грибном лесу. Хёнхо ржёт над проклинающим гейм-мастера Донсоном:
– Дживон, чтобы тебе повылазило! Гори в аду! – сокрушается тот – попалась карта Герцогини. Дживон мужественно хранит молчание – он не должен вмешиваться в процесс, – но наверняка самодовольно потирает ладони где-то там, у себя. Пусть мастера игры и говорят, что всё решает случайный выбор, но все давно уже заподозрили подвох.
– Да ладно, а то ты не привык, что в мафию тебе постоянно проститутка приходит, – Хёнхо развеселился не на шутку, и хорошо, что они пока далеко друг от друга – а то дело вполне может закончиться дракой. В виртуальности с рукоприкладством попроще, чем в реале.
– Просто Санвона сегодня нет, должен же кто-то за него отдуваться, – подхватывает Сангюн. Шутка ли – из шести сыгранных партий шесть раз исполнять одну и ту же роль.
Бёнджу, наконец, удаётся выкарабкаться и растянуться на берегу. Камни под спиной неудобные до ужаса, но Озеро Слёз потрепало нервы, никак не желая отпускать. Интересно, насколько оно глубокое? Ни у кого никогда не хватало ума нырнуть и проверить на собственной шкуре.
Значит, Шляпник – Хёсан, Соня – Сангюн, Герцогиня – Донсон и Хёнхо в идеальной для него роли Зайца-Берсерка. Состав хороший, но ни Хансоля, ни Чихо в команде нет – грёбаные козлы оказались на противоположной стороне. К тому же, Чешир и Гусеница выбрали Страну Чудес.
– А главная героиня игры как-то себя идентифицирует, или нам догадаться по таинственному молчанию? – в небольшой хаос чата снова вливается толика здравого смысла от Хёсана. – Кого к победе-то вести?
– Простите, я долго грёб к берегу, – улыбается Бёнджу притихшей и, к счастью, пока не видящей его команде. – Но уже выплыл. Можем начинать.
***
– Сехёк, если ты спишь с Дживоном, чтобы получать каждый раз нужную тебе роль – ты так и скажи уже, никто не обидится! – ворчит себе под нос Юнчоль, и его бормотание вызывает в чате неконтролируемое фырканье и сдержанные смешки.
– Он снова Червонная Королева? – интересуется Ходжун, подправляя настройки яркости-резкости и уже разворачивая покрупнее карту Королевства.
– Шестой раз, – уныло подтверждает Юнчоль, стоя у подножия несуразно гигантского трона, как предписано ему ролью Валета.
Дживон строит из себя истину – загадочно молчит, но всегда где-то рядом, а Сехёк самодовольно улыбается – в рот он ебал все попытки его подколоть.
– Зато, заметь, все шесть раз я привёл Страну Чудес к победе. Даже когда мы были в ужасающем меньшинстве, – замечает он. Насколько действительно велика его заслуга, оценить сложно, но против статистики побед и поражений, как и против общего количества очков после всех сыгранных партий, не попрёшь. До Зазеркалья ни одна Алиса так и не дошла, Сандо уже и вовсе бросил попытки прорваться, попросив позвать его в следующий раз тогда, когда второй уровень будет открыт.
– А что делать тем, кто всю дорогу болел за другую партию? – даже по голосу слышно, что Чихо в шоке: он привык бороться на стороне Алисы и явно не ожидал так влипнуть на этот раз.
– Не запарывать свою роль, – миролюбиво советует Ходжун. – Найти белые перчатки и хорошенько их спрятать, чтобы никто не смог тебя вывести из игры, а ещё беречь карманные часы от Шляпника. Вот и всё, господин Кролик.
Чихо почти машинально достаёт из инвентаря золочёный брегет на длинной цепочке и вертит его в руках. Щелчок – открывается резная крышка, секундная стрелка почти обежала свой первый круг. Всего-то ещё неполная минута прошла, а по ощущениям – десяток. Игровое время немного медленнее и иногда отрывистее.
– Мне бы сначала из этого чёртового Лабиринта выбраться… – бормочет он себе под нос и тоже углубляется в изучение запутанных переплетений садовых тропинок и бесконечных поворотов на карте.
– Ну что, мы вчетвером? – Сехёку уже не терпится начать, но сначала нужно дождаться всех и определиться с окончательным составом команды.
– Нет, видимо, на этот раз будет пять на пять, – к чату подключается Хансоль и добавляет. – Мяу, ёпта.
Выходит, и Гусеница, и Чешир – оба персонажа со свободным выбором – встали на сторону Страны Чудес. Прекрасно, и кошак, и насекомое дают много бонусов своими способностями.
– Что-то ты долго думал, – Сехёк разминает шею и похрустывает костяшками пальцев.
– Это было сложнее, чем всегда казалось, – Хансоль изучает карту и прикидывает, в какую сторону ему выдвинуться в первую очередь. Он в Топях недалеко от Поместья, и за несколько скачков может очутиться в самом сердце владений Герцогини – там наверняка кто-то есть, можно было бы проверить заодно. Но роль кота досталась ему впервые, и он не имеет ни малейшего понятия, как обращаться с телепортацией. К тому же, его всё ещё терзают сомнения. – Пока изучишь характеристики персонажа, пока прикинешь, кто и где мог оказаться, пока выклянчишь из Дживона информацию… Совершенно бесполезное занятие, он всё ещё не поддаётся уговорам и угрозам.
На самом деле, это был автовыбор.
– Из вашей неразлучной троицы только Бёнджу и не хватает, – Юнчоль уже рыскает по тронному залу Красного Замка в поисках чего-нибудь, хотя бы отдалённо напоминающего оружие. – Чихо, кажется, расстроен.
Ему подойдёт практически всё, что угодно – способность Валета позволяет любой предмет, помещаемый в инвентарь, превратить в уникальное оружие для убийства персонажа, и избавить от метаний по локациям в поисках особенного чайника, в ноль сносящего хп Шляпника, или какой-нибудь завалящей музыкальной шкатулки, изгоняющей Соню из виртуальности обратно в реал, к транслирующим партию экранам.
– Ничего, втянется. Иначе я сам его в реал отправлю, – отрезает Сехёк. – Раз все в сборе, можем начинать. Чихо, ты Кролик, поэтому мы надеемся на твои глаза – сегодня тебе придётся побегать как следует, особенно в начале партии. Идентифицируешь игрока – сразу же сообщай. В драку можешь не соваться, если нет необходимого предмета. Достаточно того, что ты будешь разведчиком. Для остальных всё, в принципе, по старой схеме: находим, по максимуму сбиваем хп, залезаем в инвентарь и уносим всё полезное, что можем найти. Когда информации будет больше, скорректируем стратегию и начнём сбор предметов.
– Ещё пару мгновений – и я сориентирую вас по локациям, – сообщает Ходжун. – Уже кастую Провидение.
Склонившись над картой, он ждёт, когда способность Гусеницы активируется и позволит ему определить местоположение вражеских персонажей. Второй слой карты появляется, словно по мановению волшебной палочки, и накладывается сверху, подсвечивая команду Алисы зелёным. Жаль, не видно ни имён, ни ролей – для этого нужна дополнительная способность, а для её активации нужно упереть монокль у Мартовского Зайца. Ну что ж, не всё сразу. Да и какой тогда интерес, когда всё так просто?
– Ловите, – Ходжун отмечает точки на карте и скидывает изображение остальным членам команды. – Я ближе всех к границе, поэтому пойду на нижнюю половину карты. Но учтите, если натолкнусь на Шляпника, и при мне не будет оружия – убегу, сломя голову.
***
Не очень приятно бегать вслепую, особенно когда знаешь, что другая команда может отслеживать твои перемещения. Пусть не видя имён, они, всё же, знают, откуда ждать опасность – и в этом огромное их преимущество. По сути, в любой момент любой вражеский персонаж может появиться рядом, не менее внезапно, чем телепортирующийся Чеширский кот.
Нервирует. С Гусеницей в команде как-то спокойнее; да и вообще неплохо бы держать кого-то под рукой, просто чтобы не быть одному на этой огромной карте. Но Бёнджу – Алиса, главная героиня, и сегодня для себя он решил попытаться ни с кем не кооперироваться.
Алису логично защищать, так? Почти всегда кто-то из союзных персонажей держится рядом, чтобы повысить шансы отбиться от атаки, не дать разглядеть идентификационную карту, помочь в сложной ситуации. Любой игрок Страны Чудес, наткнувшись на связку игроков, подумает, что кто-то из них точно Алиса, и сообщит команде. Так они попадались уже несколько раз, и поэтому сейчас Донсон старается скорее встретиться с Хёнхо в условленном месте. Приманка до конца должна оставаться приманкой. А перед Бёнджу пока что стоит несколько очень важных задач, выполнение которых сможет привести их к победе. Впервые.
Как узнать, кто Кролик, и не попасться ему на глаза?
Где найти Белую Пешку и как попасть к Зеркалу?
Наверное, в верхнюю половину карты придётся идти при любом раскладе.
Почему-то Бёнджу уверен, что сегодня всё будет хорошо для их команды, несмотря на то, что никто ни о чём не договаривался. Уверенность эта, ничем не подкреплённая, сама по себе странна: сколько они ни пытались, отыскать необходимое для перехода Зеркало не получалось. Даже когда в четвёртой партии обе команды, объединившись, просто перерывали уровень, чтобы получить как можно больше информации об игре, в которую играют. Они дошли даже до дальнего маяка на берегу Бесконечного моря, но всё без толку. Ни одно зеркало не реагировало на Пешку и никак себя не выдавало. В конце концов, Сехёк потерял терпение и призвал Палача; на этом всё и закончилось.
Бёнджу дрогнул, представив, что Палач сегодня может прийти по его голову.
– Мы встретились, – сообщает Хёнхо, нарушая ненадолго воцарившееся в чате радиомолчание. – Может, заглянуть в Красный Замок? Сехёк никогда не остаётся на месте, прошвырнёмся по пустым залам – вдруг чего найдём?
– А если сегодня Королева не Сехёк? – подаёт голос Сангюн, отчаянно пыхтя – как будто карабкается куда-то.
– Привести Герцогиню прямо к Королеве – это отличная мысль, – хмыкает Хёсан. – Проваливайте оттуда пока что, рано ещё идти на штурм. Чёрт побери, я всё Поместье перевернул вверх дном – и ни одного предмета!..
Он всё ещё топчется в своей стартовой локации? Плохо. Та команда наверняка уже заметила, и кто-нибудь обязательно придёт проверить.
– Ты бы уходил оттуда, – осторожно замечает Бёнджу, выходя на песчаную арену Стадиона. Ему предстоит немного побегать.
– Посмотрю, что в винном погребе – и уйду подземной тропой к Топям. Не волнуйся, Чайник вряд ли кто-то раздобыл так скоро, а у меня есть зонт.
К тому же, где-то там была Дверь, – вспоминает Бёнджу. Ему однажды доводилось убегать из Поместья, сломя голову, и Дверь пришлась очень кстати – маленький портал, ведущий неизвестно куда. Ты можешь попасть в любую точку на карте, не можешь только выбрать, в какую именно – доводилось и с дальнего пляжа прорываться, и плутать в горах из-за этого. Но в случае крайней нужды – самое то.
В ответ Хёсану Бёнджу только хмыкает. Зонт, к сожалению, не уникальный предмет, да и ударная сила у него маленькая, отправить кого-нибудь в нокаут будет сложновато. С другой стороны, для Шляпника это не самый худший вариант временной защиты: если на него нападёт тот, у кого есть Чайник от сервиза, стреляющий чайными бомбами – удобно будет защищаться от дальних атак.
– Эй-эй, я знаю, что делаю, – усмехается Хёсан. – Сосредоточься лучше на гонке.
Сначала нужно дойти до конюшни и выбрать себе скакуна – одну из полубезумных птичек додо, так любящих гонять по кругу. Занятие бессмысленное и совершенно беспощадное, но победа в Гонке обеспечивает команду одним из уникальных предметов. Чтобы победить, достаточно просто не свалиться с птицы в процессе гонки и набраться терпения: никогда не знаешь, сколько кругов придётся намотать, всё это определяет великий корейский рандом.
Один раз Бёнджу уже пытался победить в Беге по кругу, но голова закружилась очень несвоевременно, и он упал прямо под ноги сумасшедших птичек. Наверное, он был первым, кого затоптали симпатяги-додо…
Хорошо, что в этой игре ты не можешь быть убит ничем, кроме особого оружия, уникального для каждого персонажа. Чайник, Белые Перчатки, Резной Мундштук, Клюшка-фламинго, Музыкальная Шкатулка, Красные Ботинки, Корзинка пасхальных яиц и Перцемолка. Есть ещё Заяц в режиме берсерка или читер-Валет, убивающий всем, что попадётся под руку любого, кроме Алисы. Для Алисы – Палач.
И никто всё ещё не знает, как простому смертному убить Герцогиню.
Почему нет какого-нибудь предмета или зелья, чтобы, как Белый Кролик, видеть роли игроков?
В правом ухе вскрикивает и матерится Сангюн – слышится треск и звук удара, Донсон уже выспрашивает, что произошло, и тому приходится нехотя признаться, что он сверзился с огромного гриба, на который пытался забраться последние несколько мучительных минут. Тоже всё ещё в стартовой локации, какие-то они медленные сегодня…
– Никогда не был хорош в платформерах. Половину хп снесло, – жалуется Сангюн.
– Зачем ты туда вообще полез? – недоумевает Хёнхо. Бёнджу по карте проверяет, где они – ну хоть эти передвигаются, почти миновали Переправу перед Карточной Деревенькой и направляются в сторону логова Мартовского Зайца.
– Там наверху лежит какой-то уникальный предмет. Я не могу отсюда разглядеть, что это, но светится – будь здоров, ни с чем не перепутаешь. Восстановлюсь немного – и снова полезу.
Стратегия предельно проста: собрать как можно больше предметов, чтобы гарантировать себе защиту, найти белую пешку и всем вместе отправляться на поиски Зеркала, заодно готовясь держать оборону. Красные не будут просто стоять и ждать, а попытаются избавиться от них – всех, до единого, но в первую очередь от Алисы.
Почему-то они всё продолжают играть в эту старую, старую игру.
Бёнджу забирается верхом на одного из додо и выводит своего скакуна на линию старта. Этого достаточно, чтобы Система запустила обратный отсчёт, яркими цифрами вспыхивающий прямо в воздухе. Упади такая громадина тебе на голову – мало не покажется…
– Пожелайте мне удачи, – Бёнджу пытается ухватиться за свою птичку покрепче. Что-то он нервничает.
– Земля тебе пухом! – с готовностью отвечает Хёнхо, и гонка начинается.
Бёнджу, конечно, снова падает. Но, стоит отдать ему должное, уже после того, как птица пересекает финишную черту. Нет, никогда карусели не были сильной его стороной, но хоть в игре-то можно было убрать эту вечную дурноту?.. Рукой не шевельнуть от накатившей слабости.
Зато приз есть приз – Бёнджу поднимает с песка Мундштук с красивой резьбой. Итого, если Сангюн всё же заберётся на тот не поддающийся ему гриб, у них будет уже два уникальных предмета из восьми. Лишь бы и дальше всё шло гладко и спокойно.
– Мундштук, ребята, – вспомнив о команде, он озвучивает в чат свою добычу.
– Можем идти и выносить Гусеницу нахрен. Тогда они хотя бы не будут видеть нас на карте, – Хёнхо довольно щёлкает пальцами.
– Осталось только узнать, кто… – добавляет Хёсан и вдруг исчезает.
***
Пока все пытаются докричаться до Хёсана (кто встревоженным «Хёсан, что случилось?», кто укоризненным «Шляпа, ну так дела не делаются»), Сангюн забирается, наконец, на вершину этого проклятого гриба и протягивает загребущие лапки к добыче. Ему досталась Корзинка с пасхальными яйцами; это, конечно, не то, чего бы ему хотелось, но тоже весьма неплохо. Пока никто не пошлёт его в нокаут и не залезет к нему в инвентарь, Хёнхо останется в относительной безопасности, о чём он тут же сообщает остальным.
Наклёвывается проблема другого характера – на горизонте кто-то появляется. В Грибном лесу видимость, слава Богу, получше, чем в нормальных человеческих лесах, но Сангюну всё равно приходится срочно упасть на пузо и попытаться сделать так, чтобы его не заметили. Он проверяет карту – нет, никого из своих рядом не наблюдается, да и они бы сообщили при случае.
Сангюн ползёт к краю шляпки, очень медленно и очень аккуратно. Он не Бёнджу, конечно, чтобы валиться откуда-нибудь, но прыжки и ползанье по карнизам и уступам – действительно не самая сильная его сторона. А гриб, к тому же, достаточно скользкий.
– Пацаны, тут Ходжун, – шепчет он, отвлекая всех от гадания на кофейной гуще. Куда запропастился Хёсан, выяснить можно будет чуть позже. Может, его просто выкинуло в реал, так бывает, хотя мастера и стараются предотвращать такие вещи.
– А ты где?
– Всё ещё наверху.
– Есть, чем кинуть? Целься в голову, больше хп снесёшь.
– Только если пасхалками, – Сангюн корчит кислую рожу, пусть никто и не может его увидеть. Чёрт, он слишком сильно высунулся – голову приходится пригнуть и почти уткнуться лицом в гриб.
Ходжун останавливается как раз под тем грибом, где он притаился, и внимательно оглядывается по сторонам. Разворачивает карту и проверяет, правильно ли пришёл – да, зелёная точка мерцает прямо рядом с ним. Почему тогда он никого не видит? Вроде бы, в игре ещё не придумали плащ-невидимку.
Сангюн выглядывает из своего сомнительного укрытия за мгновение до того, как Ходжун сворачивает карту, и этого времени достаточно, чтобы сообразить – слишком много цветных точек. Разглядеть позиции Красных не выходит, но зато…
– Бёнджу, вот ты не представляешь, как нужен мне сейчас, – горестно вздыхает Сангюн, стягивая с ноги кроссовок и прицеливаясь. – Он Гусеница!
Ходжун соображает, что искомая цель может оказаться наверху, поднимает голову – и тут же получает кроссовком по лбу. С воплем «Джеронимо!» Сангюн прыгает со шляпки гриба следом за улетевшей обувкой, и очень старается сделать так, чтобы приземлиться Ходжуну на голову.
***
Осваивая свою кошачью телепортацию, Хансоль несколько раз оказался по уши в грязи – возможно, идея тренироваться среди топей была не самой лучшей. Кеды набрали воды и болотной жижи, джинсы промокли, испачкались и прилипли к ногам. В ответ на ошалелый вопрос, все ли так мучились с этим скиллом, чат сочувственно вздохнул и пожелал удачи.
Когда Хансоль осознал, что попал именно в ту точку пространства, куда хотел, у него отлегло. Когда смог сделать это несколько раз подряд, у него отлегло дважды. Значит, смело можно подрываться с места и выдвигаться на поиски приключений.
Зато купание в холодной воде смыло все сомнения и окончательно убедило Хансоля в том, что Страна Чудес надоела ему до крайности – в любой роли и с любой стороны. Всё хорошо в меру, а шесть раз на одном том же месте – уже немного перебор. Пора заканчивать череду побед Червонной террористки в исполнении Её Величества Сехёка.
К тому же, Хансоль знает, как найти Зеркало. Пришлось, конечно, прибегнуть к помощи тех, кто тоже играет в эту игру, точнее, раньше играл; сам он не догадался бы ни за что.
Кошки гуляют сами по себе, кошки – это кошки, – с такими мыслями Хансоль решительными скачками отправляется в ближайшую адекватную локацию, в Поместье. Очередная ориентировка от Ходжуна показывает, что кто-то из Зелёных всё ещё там, поэтому по дороге коту приходится завернуть в пустующую Хижину. Всякие ковши и кастрюли, разбросанные в беспорядке по полу, его мало интересуют, но где-то здесь должны быть ежиные гнёзда.
Заводные ёжики, большие и маленькие, в этой игре используются как самые настоящие бомбы. Никого ими не убьёшь, но в нокаут отправишь точно, а если огневой мощи не хватит, то всегда можно подойти и добавить собственными тумаками. Хансоль отковыривает половицы и заглядывает во все углы, чтобы отыскать побольше ёжиков – всегда приятнее, когда у тебя есть что-нибудь про запас.
В Поместье темно, сыро и пахнет пылью. Все окна закрыты, видно плохо, да и вообще атмосфера какая-то нездоровая. Необжитые локации – довольно неприятные, от них всегда холодок по спине и волосы на затылке встают дыбом. Только в кухне и можно нормально существовать, там хоть огонь горит, посуда аккуратно расставлена, даже поросёнок на вертеле печётся. Готовится он, правда, постоянно, и всё никак не приготовится.
Хансоль видит в темноте чуть лучше, чем обычно, и благодарит за это свою кошачью роль: так намного удобнее не наступить на что-нибудь, не споткнуться и вообще не создать лишний шум и не привлечь внимание.
Первоначальный его план заключался в том, чтобы подкрасться, оглушить взрывоопасным ежом и поглядеть в инвентарь жертвы, но чем глубже Хансоль спускается в подвалы, тем менее впечатляющей ему кажется эта задумка. В конце концов, ему нужно доверие, а таким образом он вряд ли его сможет завоевать. Мда, плохо, топор войны пока придётся зарыть.
А как удобно подставлен затылок Хёсана, чтобы по нему вломить.
Хансоль находит его по голосу, и тут же, не дав закончить фразу, перехватывает канал связи – никто не запрещал утаскивать игроков на личные беседы один на один.
– Пора серьёзно поговорить, – заявляет он, и Хёсан тут же начинает озираться, держа наизготовку зонтик. Голос Хансоля он слышит в обоих ушах, к тому же звук приходит по-разному, а значит, что-то он в этой жизни упустил, и кот подобрался слишком близко. – Спокойно. Говорим по делу – и быстро расходимся в разные стороны.
– С какой стати я должен тебе верить? – Хёсан подозревает, Хёсан всегда всех подозревает и почти не умеет играть на доверии. Сколько от него проблем, когда команда собирается повеселиться в мафию, и карта комиссара достаётся ему…
– Потому что я знаю, как найти Зеркало, – Хансоль высовывает нос из-за угла и приценивается, чем Хёсан, при желании, может в него от доброты душевной запустить. Пыльные бутылки вина у него под рукой, так что голова Хансоля в явной опасности.
– Так какого чёрта ты тогда пошёл на сторону Страны Чудес?
– Я сомневался до последнего и упустил свой шанс. Поэтому опусти зонтик, пожалуйста, отойди от полки, и мы поговорим.
Договариваться приходится второпях, чтобы команда не начала задавать лишних вопросов о длительном молчании. Хансоль очень старается быть убедительным, и у него, кажется, получается: по крайней мере, он выторговывает Цилиндр и имя Алисы, а в обмен отдаёт несколько ёжиков и имена Красных.
Вроде как, всё по-честному.
Пора искать пешку, и пусть это будет быстро.
***
Когда Система оповещает игроков о том, что «Пользователь Сехёк подобрал Белую Пешку», обречённый вздох вырывается у всей зелёной команды, за исключением Хёнхо. Тот слишком занят погоней за Белым Кроликом, чтобы обращать внимание на такие мелочи – его разбирает азарт и желание как следует отметелить засранца-Чихо. Тот, видимо, решил, что сможет выбить у него Монокль, но не на того напал: у Хёнхо есть нужные Перчатки, в карманах полным-полно алых роз, каждая из которых приближает его к состоянию берсерка, а Корзинка с пасхалками всё ещё в инвентаре у Сангюна. Кто-то просто немного неудачник сегодня.
Ушастого ничто не спасёт.
Если только сейчас из-за поворота не выскочит Юнчоль с бейсбольной битой наперевес и не вдарит Хёнхо между глаз. Интересно, есть ли здесь вообще бейсбольные биты? До сих пор не было замечено ни одной, но Валет – интересная роль. Потому что Валет может.
– Теперь он не вылезет из Красного Замка, это уж точно, – отставший от Хёнхо ещё в самом начале погони Донсон недовольно хмыкает. – Придётся штурмовать.
– Может, Алиса просто увеличится и раздавит всех к чёртовой матери? – обречённо спрашивает Сангюн – ему вот совершенно не хочется лезть в Замок, потому что у Сехёка есть топор и он умеет им пользоваться, а валяться в нокауте и приращивать голову на место очень, очень неприятно.
– Ты же знаешь, что это невозможно, Тэян чуть ли не в первой партии это пробовал, – огрызается Бёнджу, задрав голову и глядя наверх бессмысленным взглядом. То есть, в колодец-то он спустился, и вовсе даже не зря, но как выбраться обратно – не имеет ни малейшего представления. На дне не оказалось ни Двери, ни тайного прохода, ни даже гриба-прыгалки. – Твою мать, я застрял.
– У меня есть Кубики, можем призвать Грифона. Он, как лунная призма, даст нам силы, – Донсон всё ещё полон скепсиса.
– Где ты нашёл Кубики, блин?! – Хёсан почти взвыть готов от досады.
– В дупле Старого Дуба. Прямо так и лежали.
– Парни, я застрял, алё, – повторяет Бёнджу недовольно.
– Это всё потому, что кто-то слишком много ест! – Хёнхо раздражённо пинает ни в чём не повинное дерево – Чихо умудрился-таки убежать от него. Ушастому на пути очень удачно попалась Дверь, а двери, как известно, никогда не ведут в одно и то же место. Только не в Стране Чудес.
– Нет, серьёзно, вытащите меня из этого колодца, кто-нибудь.
– Попроси Хансоля, – советует Хёсан. Он же проходил мимо Дуба, почему пропустил Кубики? Ой, лох.
– Он будет ржать, – отнекивается Бёнджу и усаживается прямо на землю. Торчать ему здесь, судя по всему, ещё долго.
– Мы тоже будем ржать, – уверяет его Сангюн.
– Вы на штурм без меня не пойдёте. В этом нет никакого смысла.
– А может, как раз наоборот? Отсидишься в колодце, а мы потом придём и заберём тебя. Глядишь, Сехёк поверит, что Алиса – Донсон, и спустит на него Палача, – Хёсан уже вовсю изучает карту Замка, как будто не бывал там до этого ни разу. И как будто в роли Валета не облазил его сверху донизу в своё время.
– У меня Красные Ботинки.
А вот это уже аргумент, к которому следует прислушаться. И здесь самое время пожалеть, что нельзя передавать предметы друг другу дистанционно.
– …ну хорошо, давай я попрошу Хансоля за тебя, – Хёсан отключается от чата и возмущённого вопля Бёнджу уже просто не слышит.
– Хёнхо, мы должны грохнуть Ходжуна, чтобы они нас не видели, – предлагает тем временем Донсон, и идея встречается всеобщим одобрением. Тем более, мундштук сейчас как раз у него.
– Надо было ловить Чихо и пытать его. Он бы рассказал, где насекомое прячется.
– Зачем, если можно спросить Хансоля.
– Кто-нибудь объяснит мне, почему мы раньше никогда не догадывались отправить шпиона в противоположную команду? – вздыхает Сангюн. – Я к логову Мартовского, короче. Мне далеко топать, вы как раз успеете найти Ходжуна.
– Бёнджу, жди, Хансоль скоро будет у тебя, – Хёсан возвращается в чат с хорошими новостями, а заодно перекидывает всем полученный скрин карты с местоположением Красных. – Кролика выкинуло на Маяке, Гусеница в Королевском Лесу, Королева и Валет в Замке. И всем команда потихоньку подтягиваться туда же.
– Оборону готовят, гады… – разочарованно тянет Сангюн.
– Давайте проверим, что у нас есть, и встречаемся возле Суда так быстро, как только сможем, – решает Хёсан и открывает инвентарь.
***
– Итак, пацаны, мне крышка, – Ходжун сообщает эту радостную весть как-то чересчур спокойно.
– Из чего ты сделал такой вывод? – меланхолично спрашивает Юнчоль, лениво раздумывая над тем, как бы ещё более удобно ему прилечь на ступеньки перед королевским троном. Сиди здесь теперь и жди, когда Зелёные соберутся и придут.
– Просто здесь Донсон и Хёнхо, и у них есть Мундштук.
– Тебе, может, помочь? – участливо интересуется Сехёк, прекрасно понимая, что никто уже никуда не успевает – раз эти двое пришли, Ходжун вряд ли убежит, а отсюда до Королевского леса пройти нужно немало. Хансоль вообще в другом углу карты, а Чихо – на Маяке.
– Как ты собираешься мне помогать? Могилку выкопаешь?
У него из оружия есть только Клюшка-фламинго, отлично действующая против Валета, но практически бесполезная во всех остальных ситуациях. Возможно, где-то здесь есть Дверь, но рассчитывать на такую удачу – слишком самонадеянно. К тому же, их двое.
Ну, хотя бы попытаться убежать он может.
– Опять бегать, – стонет Хёнхо, но в погоню всё-таки срывается. Драки – это в его вкусе.
– Вы что-то там совсем не шевелитесь, – Чихо пытается упрекнуть Сехёка и Юнчоля в том, что они решили не приходить на помощь Ходжуну. Это как-то не по-товарищески совсем, по крайней мере, в зелёной команде редко случались такие ситуации.
– А зачем что-то делать? Пешка у меня, – Сехёк как раз крутит в пальцах маленькую фигурку цвета слоновой кости. – Они придут забрать её, но даже если и так – то всё равно никто не знает, что делать дальше. Так что иди лучше сюда. Скажешь мне, кто Алиса, когда они заявятся, и призовём Палача. Конец истории.
Да уж, постоянные победы явно расхолаживают. А команда Алисы нынче активна, как никогда. Чихо в очередной раз красиво морщит нос в сторону великого корейского рандома в целом и пророка его, Дживона, в частности.
Какая неведомая сила гонит его не прочь от Маяка, а по винтовой лестнице наверх – доподлинно неизвестно, но Чихо ни капельки не жалеет, что пришлось проскакать сто двадцать восемь ступеней. Наверху обнаруживается Дверь, и это точно лучше, чем пилить всю дорогу с побережья до Красного Замка.
Портал переносит его в какие-то неведомые дали, карта говорит, что он где-то между Карточной Деревенькой и логовом Мартовского Зайца. Так это же вообще просто отлично, перейти Переправу – и он почти в Замке.
Его внимание привлекает голос. Вокруг себя Чихо никого не видит, да и голос звучит как-то странно – глухо, будто из-под земли, и с искажениями, так, что его почти невозможно узнать. Из чистого любопытства он решает заглянуть в колодец, и очень, очень удивляется.
– Привет.
Бёнджу смотрит на него снизу-вверх огромными, удивлёнными глазищами, и совсем не радуется встрече.
– Э… Ну да, привет.
– А ты чего там сидишь? Застрял?
– Есть такое дело.
– Это всё потому, что кто-то слишком много ест.
– Да вы издеваетесь все, что ли? Вылезу отсюда – сяду на диету, и буду на ней сидеть до тех пор, пока совсем не исчезну!
Какой-то Бёнджу нервный.
Но намного интереснее то, что Чихо не видит его роль.
– Бёнджу, слушай, – присев на край колодца, Чихо думает, как бы так поудачнее умудриться и вытащить своего лучшего друга на поверхность, и вырубить его, чтобы удобнее было проверять инвентарь и самому не оказаться в ловушке. – А ты кто?
И тут ему в спину что-то очень больно прилетает.
– Мяу, ёпта, – мрачно здоровается Хансоль, и заводной ёжик, прицепившийся иголками к одежде Чихо, взрывается.
***
Юнчоль встречает их в коридоре, и Сангюну тут же начинает тотально не везти. Пойди он другой дорогой, может, и остался бы в живых подольше, но у Юнчоля есть Музыкальная Шкатулка, и он не стесняется её использовать. Мелодия на Сангюна действует очень неприятно и некрасиво – тот, кто хоть раз был Соней и испытывал на себе Шкатулку, передёрнется от одних только воспоминаний. Этой музыке совершенно невозможно сопротивляться, она как будто вгрызается в мозг и совершенно выводит из строя – уровень здоровья стремительно понижается до тех пор, пока не достигает нуля, и персонаж не вылетает со свистом из игры.
Сангюн присоединяется к Ходжуну в реале, а Юнчоль может с чистой совестью заняться Хёнхо. Тот как раз дожёвывает четвёртую розу, вводящую его в режим берсерка.
Им определённо есть, о чём поговорить.
– Пусть этот кошак только попадётся мне на глаза, – рычит Сехёк, но Хансоль благоразумно не высовывается – всех оставшихся ёжиков он передал Зелёным, и больше ничем не может быть полезен. Разве что не путаться под ногами и послушно ждать, когда пешка окажется в нужных руках.
– Может, договоримся по-хорошему? Ты отдашь пешку, а мы откроем уровень, – Донсон пытается подключить дипломатию, но всё бесполезно – ответом ему служит очередная чайная бомба, выпущенная из Чайника и опасно просвистевшая слишком близко. Из-за этого кипятка подобраться к Сехёку почти невозможно – Хёсан даже с зонтиком не смог укрыться от обстрела, и горячий чай сильно обжёг ему лицо, конкретно так потрепав здоровье.
– Вы что-то слишком наглые сегодня, – Сехёк очень, очень и очень недоволен поведением второй команды. Такая наглость, где это видано вообще? Ещё и Хансоль разозлил этой своей выходкой; но Дживон не стал останавливать игру, значит, правила не нарушены. И догадался ведь, предатель мелкий, змея…
– Победу почувствовали, – Бёнджу прячется за колонной от очередной чайной бомбы, но его немного задевает, и это почти невыносимо. Кажется, что кожа плавится, но урона, в то же время, всего ничего.
Сехёк лихорадочно думает. Хёсан его интересует постольку поскольку, потому что с ним всё понятно и так, но вот кто из двоих. Кто из двоих оставшихся – Алиса?
Метко запущенный заводной ёжик взрывается и выбивает из рук Сехёка Чайник, но в зал влетает Юнчоль, и проблем у Зелёных не становится меньше. Донсону приходится бросить Кубики и призвать Грифона, чтобы тот атаковал Сехёка. Клюшка-фламинго спешно извлекается из инвентаря – если чем и убивать Юнчоля, то только этим. Только ли будет от неё прок против шпаги?
Хёсан перекидывает зонтик Бёнджу и устремляется Донсону на помощь.
– И что ты мне предлагаешь?! – кричит Бёнджу ему вслед, в ужасе глядя на то, как Сехёк своим топором отбивает атаки стальных когтей Грифона. А он с одним только кухонным ножом.
Зато у него есть Ботинки. Это должно помочь.
Ой, Божечки.
Подраться с Сехёком как следует так и не получается: Бёнджу попросту не успевает. Юнчоль достаёт Донсона, и тот рассыпается красивыми искрами, насквозь пронзённый острой шпагой. Раз он умер от руки Валета, следует весьма простой вывод.
И Червонная Королева призывает своё единственное оружие против Алисы – Палача:
– Голову с плеч!
***
Бёнджу бежит так быстро, как только может, и очень старается не орать слишком уж позорно. Палач гонится за ним по пятам, не отставая и никуда не деваясь – огромный, жуткий, периодически кошмарно воющий карточный монстр с острой косой в руках, не отвлекаясь ни на что, гонится за целью, на которую указала ему Королева. И успокоится он только тогда, когда разрубит бедную, несчастную Алису пополам.
Что происходит в Тронном зале, ему неизвестно – не до того. Нужно бежать, нестись как можно дальше отсюда и постараться не умереть. Видимо, Сехёка всё-таки вырубают (не иначе, чудом), потому что Система оповещает: «Пользователь Хансоль подобрал Белую Пешку». Подобрал – молодец, теперь ему догонять и вести, раз обещал показать, где Зеркало находится.
Только если придётся поворачивать обратно – чёрта с два Бёнджу послушается. Очень уж не хочется оказываться с Палачом лицом к лицу. От него даже телепортация никакая не спасёт: когда призывают Палача, все Двери разом захлопываются, а Чеширский кот физически не может унести сразу далеко, у него довольно маленький радиус перемещения, и Алиса никуда не пропадает из поля зрения своего преследователя.
Хансоль догоняет только возле самой Переправы, встрёпанный и с какой-то очень странной причёской, будто ему топором правый бок подравнивали. Что-то подсказывает Бёнджу, что так оно и было.
– Ну и где это чёртово Зеркало в итоге-то? – на бегу Бёнджу не может нормально разговаривать, может только пыхтеть и тяжело отдуваться.
– Ещё не знаю, но сейчас попробую сказать, – у Хансоля в руках появляется зелёный Цилиндр, и он, ни минуты не сомневаясь, запускает в него руку. Рука, к слову, проваливается почти по локоть, словно в шляпе – чёрная дыра какая-нибудь или пятое измерение. Как сумочка Гермионы, только шляпа.
– Что за…
– Следуй, Алиса, за белым кроликом, – хмыкает Хансоль, жестом заправского фокусника вытаскивая из Цилиндра белого механического зверька. Кролик пару раз моргает красными искусственными глазами, вырывается из рук Хансоля и бодро скачет по дороге вперёд.
Ну, хотя бы бежали они в правильном направлении, и то хлеб.
– Это что, шутка такая? – Бёнджу настолько в шоке, что не замечает, как сбросил скорость. Хансолю приходится его отталкивать и самому подставляться под дотянувшуюся до них косу палача – лезвие ему не причиняет никакого вреда, хотя он уже морально готовился отправиться в реал к выбывшей части команды, а у Бёнджу уже не было бы куска ноги как минимум.
– Беги давай, Лола! И Пешку забери.
***
Когда показатели выносливости оказываются на нуле, Хансолю приходится телепортироваться – короткими-короткими скачками, чтобы не потерять из виду кролика, да ещё и тянуть за собой Бёнджу. Вдвоём телепортироваться куда тяжелее, и если бы кто-нибудь раньше сказал Хансолю, что быть Чеширским котом – настолько нервная работёнка, то он вряд ли вообще захотел бы попробовать за него поиграть.
Благодаря мгновенному перемещению они немного отрываются от Палача и выдыхают чуть свободнее. Случись нечто подобное в реале, и они оба давно бы уже умерли от рези в боку, усталости и недостатка кислорода, а здесь ничего – бегут, как могут. На середине карты становится даже не так страшно уже, а кролик всё не останавливается и не останавливается.
Бёнджу никогда особо не нравились грызуны.
– Нет, это правда шутка.
Кролик приводит их к берегу Озера Слёз, туда, откуда всё начиналось. Если прикинуть расстояние, которое пришлось пробежать… То это практически от самого верха до самого низа. От точки спавна Червонной Королевы к точке спавна Алисы, две абсолютных противоположности.
– Зеркало. Озеро – это Зеркало.
– А по-моему, гениально.
Ещё хоть полслова – и Бёнджу вломит Хансолю, несмотря на то, что тот сегодня заслужил исключительно похвалу и самый вкусный пирожок с самой верхней полки.
Не далее, как в начале партии, Бёнджу интересовался – не догадывался ли кто проверить, насколько оно глубокое, это Озеро Слёз. Вот, пожалуйста, ему и плыть в итоге. Думать и собираться с мыслями особо некогда – от топота огромных ног Палача земля уже начинает трястись, он нагоняет, и Бёнджу резво скатывается по гальке с крутого берега, прямиком в солёную воду.
Нырнуть – и плыть побыстрее, чтобы точно не получить удар в спину.
***
– Поздравляю, вы открыли уровень Зазеркалье.
Голос Дживона и белая-белая дверь посреди виртуальной пустоты – вот что оказывается на дне озера. То есть, не совсем на дне. В какой-то момент вода просто перестаёт быть, и Бёнджу вываливается вот сюда, в это самое пространство.
Раз оно открылось, значит, Пешка никуда не выпала и не потерялась.
– Весь ваш прогресс на данный момент сохранён, вы можете продолжить партию сейчас или в следующий раз. Можете открыть дверь.
Бёнджу думает, что неплохо бы заглянуть хотя бы одним глазком, хотя сейчас он ужасно устал и совсем не чувствует в себе сил идти дальше. Протянув руку, он слегка толкает дверь – та поддаётся и распахивается настежь, заливая пространство абсолютно белым светом.
Продолжить?
Да/Нет
@темы: охреневшая ворона, ToppDogg
Название: Still alive
Фэндом: ToppDogg
Персонажи: Хёнхо, Хёсан
Рейтинг: G
Жанр: AU, джен, ангст, экшн
Предупреждение: ООС, смерть персонажа
Примечание: По заявке "аэропорт, снегопад, разбитый телефон"
Дисклаймер: выгоды не извлекаю, бла-бла-бла
Размещение: спросите - вам ответят. Не факт, что положительно
Для million volt
1009 словВетер крепчает. Деревья упрямятся, но всё равно гнут верхушки, и на границе леса шум становится почти невыносимым. С одной стороны это хорошо, ведь можно спрятать за этими звуками собственное тяжёлое, тревожное дыхание, дать себе небольшую передышку, но с другой – всегда есть опасность не услышать что-то жизненно важное. Хёнхо знает лес, чувствует лес и может выживать дольше, лучше, поэтому и отправляется в вылазки чаще остальных; но сейчас он устал, он болен и измотан, его донимает эта глупая, глупая рана и зимний холод.
Изо рта вырываются облачка пара, спать хочется просто зверски, но максимум, что он может себе позволить – это несколько минут спиной к широкому, шершавому стволу старой пихты перед самым сложным участком пути, полосой городского ландшафта. Нельзя терять время, он и так слишком долго петлял по горам и лесам, дав крюк в добрые полсотни километров – вместо тридцати от Тэджона до Чхонджу он прошёл все восемьдесят – и задержку почти в сутки пути. Хёнхо пытался идти вдоль рек и по ним столько, сколько это было возможно, сколько позволяли организм и погода, но интуиция подсказывает, что сбить со следа ищеек, этих отвратительных тварей с ужасающе чувствительным нюхом, ему не удалось.
Связи нет, он потерял коммуникатор и троих друзей в том убежище в Тэджоне, куда их привёл сигнал тревоги; не было времени не то, что похоронить – даже просто оплакать их, даже подумать, как теперь они будут справляться без первоклассных следопытов Сехёка и Бёнджу, без надёжного и сильного бойца Донсона. У Хёнхо остался только вживлённый в руку маячок, отслеживающий его перемещение, рюкзак с второпях прихваченными из убежища припасами и медикаментами, кое-какая еда, пистолет и старый мобильник с вдребезги разбитым экраном. Каким-то чудом ещё, пусть и на последнем издыхании, работающий в режиме полёта. Не глядя водя пальцами по трещинам сенсора, Хёнхо борется с желанием позвонить Хёсану: видимо, его нервы совсем на пределе, если услышать голос их умника-связиста хочется почти до истерики.
Просто чтобы понять, что он не один в этом едва живом, как чёртов мобильник, мире.
Но выходить на связь сейчас нельзя ни под каким видом, он уже почти в зоне радиомолчания – ведь неизвестно, где прячутся эти твари, на что они среагируют: на какой шум, на какие частоты, на какие сигналы. Их реакции до сих пор не поддаются упорядочиванию, хотя многие положили жизни на то, чтобы дать горстке выживших умников шанс понять. Хёнхо не хочет стать ещё одним из длинного списка погибших, поэтому ему надлежит идти молча, быстро и как можно тише, молясь, чтобы поблизости не оказалось способных унюхать его ищеек.
Хёнхо почти в отчаянии. Даже зная, что за пока надёжными стенами аэропорта на северной окраине Чунчхона Хёсан и Ходжун до рези в глазах всматриваются в мониторы, следя за каждым его движением, ему никак не удаётся заставить свой уставший мозг думать о том, что где-то совсем недалеко от него есть живые люди. Он видел слишком много трупов и сам ещё вполне может стать одним из них.
Хёнхо взваливает рюкзак на плечи и отправляется дальше, нога, вместо привычной уже ноющей боли, озлобленно огрызается. До убежища осталось немного, там Хансоль и Сандо (вместе с кожей оторвут от него присохшую, пропитавшуюся кровью одежду) подлатают его, там они все вместе решат, что делать, и вместе же отобьются от любой атаки – им это не впервой. Нужно только дойти.
Лихорадит.
Может быть, Тэян пустит ему пулю в голову, если он будет представлять угрозу для оставшихся в живых.
Тяжёлые грязно-серые тучи, наконец, прорывает: дождь был бы кстати, но за шиворот Хёнхо шлёпается льдисто-холодный, противный комок, который назвать снежинкой не повернётся язык. Шлёп, шлёп – снег крупными, мокрыми хлопьями валится на землю. Он думал, что хуже стать уже не может, но вода течёт по спине, и его трясёт. Силы уходят слишком стремительно, наверное, он чересчур долго простоял на месте.
Впервые Хёнхо пугается, что одной только силы воли может не хватить на оставшуюся дорогу до аэропорта.
Хёнхо приходит в себя, услышав звук, от которого кровь стынет в жилах – слишком уж напоминает накатывающий гул, когда эти существа просыпаются и атакуют. Он пытается собрать себя с пола и забиться вглубь дома, чтобы его не обнаружили, но тело бессильно колотится об пол раз, другой. Лишняя суета мешает, сознание спутано, только инстинкты вопят, что нужно бежать.
Понимание, что звук – не то, чем кажется, приходит только тогда, когда он слышит визг тормозов.
Автомобиль. Как давно, интересно, Хёнхо не слышал шум мотора?.. С улицы отчаянно и очень громко его зовут по имени, Хёнхо чувствует, как на затылке волосы встают дыбом: насколько безголовым нужно быть, чтобы нарушить столько запретов разом? А ведь все, кто уже несколько месяцев борется за жизнь в убежище Чхонджу, считали Хёсана самым умным и проницательным из них.
Грохот на втором этаже заставляет его поторопиться, вскочить, прошипев несколько заковыристых ругательств, и ринуться наружу – всё-таки разбудили, попали, и как точно: нужно было умудриться спрятаться именно в том доме, где наверху притаился спящий монстр. Пистолет удобно ложится в руку, Хёнхо готов стрелять в любой момент, знать бы ещё, откуда именно оно атакует.
А он уже успел мысленно попрощаться с жизнью.
Хёсан замечает его и распахивает переднюю дверь, Хёсан орёт – быстрее, Хёсан целится ему в голову из своего «Борза», потому что она оказывается на линии огня.
Хренов умник, он и застрелить не постесняется. Никто из них не постесняется.
Хёнхо чуть ли не ласточкой ныряет в салон внедорожника; на то, чтобы обрадоваться, сил уже не остаётся. Машина моментально срывается с места, дверь по инерции захлопывается, Хёсан всматривается в зеркало заднего вида, не спуская глаз с оставленного позади дома и почти не глядя на дорогу. «Борз» падает на колени Хёнхо сразу же, как только выпрямляется и усаживается более-менее ровно: в конце концов, именно Хёнхо здесь боец.
Дворники метут по лобовому стеклу, превращая мокрый снег в отвратительную кашу. Видимость отвратительная, за то время, что Хёнхо провёл в своём ненадёжном укрытии, снегопад только усилился, но позади явно что-то есть. Что-то, желающее им только смерти.
Хёсан улыбается бездумно-безумно и давит на газ, разглагольствуя о том, какой Сангюн молодец – починил машинку. Кажется, он тоже на грани истерики.
- Я тебя урою, - почти ласково обещает Хёнхо, отслеживая преследователей по зеркалам и готовясь начать стрелять, едва только оно (они?) слишком сильно сократит дистанцию.
- Я тоже рад тебя видеть, - в тон отвечает Хёсан.
Кажется, они всё ещё – снова – живы.
@темы: охреневшая ворона, ToppDogg
Название: Light that never comes
Фэндом: ToppDogg
Персонажи: Сехёк, Хёсан, Бёнджу, Чихо, Сангюн
Рейтинг: PG-13
Жанр: AU, ангст, романтика, фэнтези
Примечание: Для ToppDogg Random Fest #1
Дисклаймер: выгоды не извлекаю, бла-бла-бла
Размещение: спросите - вам ответят. Не факт, что положительно
All shades of violetКаждая посадка оборачивается для Хёсана мучительным сражением с самим собой: перепады давления делают с его организмом очень неприятные вещи и, пусть он давно уже перерос тот период, когда его действительно выворачивало наизнанку, расслабляться ему совершенно некогда. Прислонившись лбом к спинке впереди стоящего кресла и повернув голову к окошку иллюминатора (поднимите шторки на время снижения), он следит за стремительно проплывающими мимо облаками и по полной программе предаётся собственной ничтожности. Ощущения такие, будто он — не что иное, как улитка, вынутая из панциря. Или раздавленный немилосердным ботинком невнимательного прохожего дождевой червяк.
Хёсан закрывает глаза и делает самому себе только хуже — самолёт как раз закладывает вираж. Горло сжимает спазм, Хёсан мучительно сглатывает и часто дышит открытым ртом.
Даже его руки кажутся зелёными; перелёт был очень неспокойным.
В просветах между облаками он видит приближающийся Сеул, его яркие огни, неон, освещённые синтетически-рыжим змеи-магистрали. Отсюда, сверху, это мерцающее и неспокойное напоминает тонкие ручейки раскалённой лавы. Всё внизу полыхает, Хёсана тоже бросает в жар, но поднять руки и выпутаться из привычно-уютной белой толстовки не представляется возможным. Слишком мало сил, всё уходит на подавление рвотных позывов.
Хёсан терпеть не может самолёты, нелестно обзывая их крылатыми гробами и решительно не понимая, как всё это может летать. Возможно, именно за такие мысли самолёты и затаили на него обиду? А вся эта мутотень – просто физические проявления их мести?..
Сознание ведёт его в опасном направлении; никто не скажет Хёсану спасибо и не погладит его по головке, если он нечаянно вызовет к жизни какой-нибудь мыслеобраз из тех, что роятся сейчас в его голове. Да, он хороший Рыцарь, но порой бывает... нестабилен. Впереди ещё много работы над собой.
Хёсан сидит в салоне самолёта до тех пор, пока не остаётся практически в одиночестве. Мир вокруг не перестаёт медленно крениться в разные стороны, но хотя бы больше не кружится, и у него почти есть силы встать. Он двигается еле-еле, едва переставляя конечности и шаркая подошвами кед по ковровой дорожке, и малодушно не хочет спускаться вниз по трапу: как только его ноги коснутся земли, на него обвалится слишком много того, чего он не хочет чувствовать – только не сейчас, только не в таком состоянии.
Бортпроводница с сочувственной вышколенной улыбкой участливо справляется о его самочувствии, спрашивает, может ли она как-то помочь и предлагает мятную конфетку. Хёсану сейчас нужен только свежий воздух и кровать, никаких лишних шумов и помех, но он уже чувствует всех своих. Уже знает, кто спит, а кто нет, кто болеет, кто подавлен, у кого приступ экзистенциального одиночества, а у кого наоборот – веселье полным ходом.
Тринадцать… нет, уже двенадцать отвлекающих факторов, и откуда взяться в таких условиях психической стабильности? Хёсан и рад бы отказаться от этого, не чувствовать так ярко, так живо, так сильно, но в глубине души отчаянно счастлив. Тепло разливается у него в затылке – он не один и никогда один не останется, пока всё это у него есть.
***
Вокруг распластанного на диване в общей комнате тела Чихо клубится дым – фиалковый и сиреневый, тяжёлый, плотный, сладкий. Чихо лежит брошенной куклой, изломанный естественными, но острыми углами, подносит ко рту сигарету и выдыхает новый завиток. Ему хорошо, хо-ро-шо, но Хёсан чувствует, как всё дерьмово внутри.
Чихо курит свою траву и рисует мыслеобразами фиалки и сирень. Цветы такие настоящие, что их можно потрогать руками – Хёсан откладывает несколько особенно прилипчивых и настырных в сторону, на кофейный столик, расчищая себе дорогу к дивану. Перекладывает длинные, худые ноги Чихо так, чтобы можно было присесть хотя бы на край, и смотрит – долго, внимательно, почти требовательно. Поймать взгляд практически невозможно, слишком большие зрачки и слишком уж обращён в себя; но под кожу Хёсана жалящими искрами вгрызается болезненно-радостное узнавание, и следующая струйка дыма вьётся вокруг него тонкой змейкой, почти обнимает.
На спинке дивана ровным рядком выстроен целый взвод стопок – половина уже опустошена, вторая – ещё нет. Ром, черносмородиновый сироп, ежевика.
Отчаяние Чихо – всех оттенков фиолетового.
Он предлагает выпить вместе с ним за успешное возвращение, у Хёсана от одной мысли об алкоголе желудок начинает бунтовать. Вот и Хансоль отказался; Чихо фыркает и пьёт один, долго катает на языке пропитавшуюся алкоголем ягоду.
- Никто не хочет получить нагоняй от папы-Дракона, кроме тебя, - отзывается темнота в углу голосом Хансоля, и Хёсан только сейчас замечает его, тень, спрятавшуюся в тени с книгой в мягкой обложке. Ну конечно, кто-то достаточно сильный должен был следить за Чихо, на всякий случай: мало ли, на что способно расстроенное сознание Волшебника. Отдалённо веет горечью лёгкого разочарования Сехёка – он присмотрел бы и сам, но ментальный уровень Чихо слишком высок для того, чтобы с ним совладал кто-то, кроме другого Волшебника. – Как поездка?
Хёсан опять перекладывает ноги Чихо – устраивает их у себя на коленях, – откидывается на спинку дивана. От неосторожного движения несколько стопок слетают на пол. Глухой стук; по ковру расползается мокрое пятно цвета чёрной смородины.
Сложно сказать, что дала ему эта импровизированная командировка. Хёсан пытается собрать слепок с того, что чувствовал там, в раскалённом докрасна Брисбене, что чувствует сейчас. Ужасное, всепоглощающее одиночество, когда Джуд принёс клятву на крови и Хёсан перестал его чувствовать. Благодарность ребятам из своего бывшего взвода за то, что излучали такую доброжелательность и приняли ребёнка очень хорошо. Уверенность в том, что всё сложится.
Но всё ещё – одиночество и боль.
Он не доделывает слепок, бросает на полпути и говорит о том, что Хансоль в действительности хотел узнать:
- Баром и Ханбёль аж подпрыгивали, так им не терпелось скорее увидеть их нового маленького Дракончика. Ребята хорошие, мелкого без присмотра не оставят. Я стряс с Кристин клятву, да и Кевин – очень хороший для него напарник.
- Значит, ты снова один, - Чихо толкает Хёсана пяткой в бедро, и вдруг все дымные фиалки и сирень рассеиваются, расползаются по углам пугливыми тараканами.
Один, один, один – то ли действительно его слова эхом разносятся по общей комнате, то ли это всё воображение Хёсана. Блеск в глазах Волшебника становится опасным, Хансоль немного напрягается и закрывает книгу – готов в любой момент оборвать ниточки, удерживающие Чихо в сознании.
- Бедняжка.
Эмоции Чихо – острые, болезненные и морозно-колкие. К нему всегда холодно прикасаться, и Хёсан лишний раз старается не лезть, но сейчас Чихо весь открыт нараспашку, от него так и хлещет – отодвигайся, не отодвигайся, это ничем тебе не поможет.
- Я так хочу пожалеть тебя, бедняжка.
Пусть Хансоль вырубит лучше Хёсана, прямо сейчас. Сил выносить этот разговор больше нет, как и нет сил больше выносить одновременное присутствие сразу двух Волшебников в непосредственной близости от себя. Всё, что есть – странное желание пойти и забиться под бок к любому из спящих Драконов, подышать с ними одним воздухом, успокоиться их спокойствием.
Хёсан нестабилен. Хёсан живёт за счёт чужих эмоций. Хёсан паразитирует.
Ром, черносмородиновый сироп, ягода ежевики.
Отчаяние Хёсана тоже фиолетовое.
Следующим вечером они напиваются вместе, в комнате Чихо. Дым его косяков вьётся вокруг, шепчет множеством едва слышных голосов и извивается сложными фигурами, повинуясь мановениям длинных, тонких пальцев. Контуры предметов вокруг расплывчаты, ясными остаются только его ненормальные тёмные глаза, в которые Хёсан впивается взглядом, чтобы не потеряться окончательно.
Нельзя выводить из равновесия Чихо, нельзя выводить из равновесия себя – это запрещает и устав, и здравый смысл; ставить под угрозу безопасность находящихся в расположении Львов, Драконов и Искателей просто нечестно и неправильно, но им обоим злобно-весело от маленькой пьянки на двоих. Знающий обо всём, что происходит с каждым из их взвода, Ходжун сейчас в городе, в очередном рейде вместе с папой-Драконом, а Хансоль спит где-то у себя в комнате, подложив под щёку недочитанную книгу. Может быть, если Хёсан запустит сейчас какой-нибудь мыслеобраз гулять по коридорам, Юнчоль с ним расправится, но вот с воплощёнными идеями Чихо этот номер не пройдёт.
Пол, стены и потолок в комнате Волшебника разукрашены снежными узорами похлеще, чем оконные стёкла в морозный день. Узоры на люстре, на тумбочке, на покрывале его кровати, на одежде – Хёсану кажется, что он видит изморозь даже в его глазах и на ресницах.
Джек Фрост во плоти. Ну или – у Хёсана не получается подавить смешок, – Эльза. Кому как больше нравится. Изо рта вырываются облачка пара, когда он напевает Let it go, откровенно хреново помня мотив.
У поцелуев Чихо фиолетовый вкус ежевики и немного – надежды:
- Давай сами сделаем тебе напарника? – предлагает он прежде, чем прижаться к губам Хёсана.
Я же Волшебник, Хёсан. Я дышу мыслеобразами, я сам – почти воплощённый мыслеобраз, почему бы не попробовать сотворить нечто по образу и подобию, избавившись подспудно от этого «почти»?
Убивают его бешеные глаза. Спасает – непоколебимая уверенность.
Убивает – как же он пьян – то, что эта идея пришла к нему под наркотой. Убивает то, что Хёсан готов согласиться.
Чихо и вправду почти гений. Особенно когда расширяет границы сознания.
- Нет ничего – ничего – невозможного для тех, кто обладает двумя привилегиями, - Чихо опрокидывает в себя очередной шот, усмехается и снова мажет губами по губам Хёсана. – Красотой и молодостью.
Оскар, мать его, Уайльд.
Убивает – не убивает – делает сильнее.
Что-то из Ницше.
***
Чихо уговаривает их потихоньку, по одному – вложиться своей силой хоть немножко в тот образ, что он уже создал в своей голове. Сначала более лёгкого на подъём Хансоля, потом – мрачно ожидающего этого разговора Ходжуна, и для подстраховки – удивлённого донельзя Юнчоля. Всех, чья ментальность позволяет обращаться к материям, чрезвычайно хрупким и тонким. Он спокоен и уравновешен, прямолинеен и убедителен, но глубоко внутри бурлит взрывная смесь эмоций вдохновенного творца, от которой Хёсан делается нервным и раздражительным.
Чихо хочет быть Богом.
Хёсан не хочет быть один.
Сехёк злится на Чихо за всю эту самодеятельность, злится так сильно, что почти совсем не может сдерживать собственное бешенство, и лупит его по лицу – не шутя и действительно сильно. Шипит сквозь зубы, на что Чихо только усмехается разбитыми губами: ящерица и есть ящерица.
Кажется, Волшебнику грозит несколько суток – очень, очень долгих суток – в карцере, и Сехёк обязательно придумает, как выбить из Чихо дурь и поставить его мозги на место. Только вот запущенный процесс уже не остановить, потому что в него влито столько силы, что она мыльным пузырём разрастается и разрастается в груди день ото дня, не давая дышать, наполняя голову хрустальным звоном. И лёгкостью. Безграничной лёгкостью.
Силу нужно куда-то деть, иначе Чихо просто лопнет – миллионом радужных брызг, больно жгущих глаза.
- Просто скажи спасибо, что я займу твоего любимого Рыцаря делом, а не копанием в себе и не самоуничтожением.
Сандо оттаскивает Сехёка от своего слишком своенравного напарника. Благородно с его стороны принять удар на себя – папа-Дракон не станет распускать с ним руки, но выслушать придётся немало, а Чихо как раз снова сосредоточится на том, что в данный момент времени является его важнейшей задачей.
Чихо творит. Чихо бережно смешивает своё и чужое, не совсем разбираясь в природе того, что передали ему остальные трое. Зато всё это отлично понимает Хёсан – последний, чью силу Чихо ещё предстоит впитать.
Хансоль отдал частицу своего света, ведь неприлично делиться тьмой. Ходжун отдал часть той тяги к знаниям, что составляет его сущность. Юнчоль поделился верностью.
Целуя Чихо, Хёсан отдаёт чувства.
***
- Его волосы должны были быть фиалковыми, но кто-то немного переборщил со светом, и оттенок вышел ярче, - Чихо всерьёз обеспокоен этим вопросом, хмурит брови и то и дело принимается чесать нос. – Его зовут Бёнджу.
Он что-то объясняет, раскладывает всю ассоциативную цепочку, которая привела его к этому и именно этому имени, но Хёсан не слушает. Он смотрит в доверчивые, любопытные карие глаза этого незнакомого ему мальчика и не знает, что делать. Бёнджу ещё не умеет говорить, но вроде как понимает человеческую речь. Бёнджу ещё в принципе ничего не умеет, поэтому ему нужно всё показывать, рассказывать, объяснять. Его нужно учить.
Но у Чихо получилось.
Бёнджу сидит на диване в общей комнате, на нём одна из белых рубашек Хёсана – немного велика, но это дело десятое. Весь взвод, все тринадцать человек, не могут поверить тому, что видят – а Бёнджу смотрит только на Хёсана, и в его взгляде теплятся искорки нежности.
Рыцарь знает, что отдал Чихо, вдыхая жизнь в свой самый сильный и самый реальный мыслеобраз – выскреб до дна, не оставив себе ни капли, всю свою любовь к Хёсану. Она бьётся теперь в груди Бёнджу, тук-тук, можно прижаться к нему и услышать.
- Ты отдал слишком много.
Хёсан смотрит на Чихо и не понимает, что видит. Тебе больно? Тебе страшно? Ты счастлив? У него нет ответов на эти вопросы, потому что он больше не чувствует. Никого не чувствует, двенадцать огоньков погасли, оставив вместо себя лишь один, путеводный. Огонёк Бёнджу, размеренно пульсирующий в такт биению сердца Хёсана.
Он отдал слишком много, но ему всё ещё тепло.
Его надежда – фиолетового цвета.
BittersweetУровень шума вокруг становится слишком высоким, раздражающе высоким. Сангюн широко распахнутыми глазами смотрит в одну точку, напрягая зрение – ему бы рассредоточить восприятие по другим рецепторам, отвлечься, выстроить вокруг себя непроницаемую преграду для посторонних звуков, оставить только самое важное.
Хорошо, что их всего пятнадцать, и не больше; такое количество ему всё ещё по плечу. Экспериментировать с пределами собственной выносливости надо бы, но очень не хочется.
Кончиками пальцев Сангюн бездумно гладит облезлый подлокотник старого кресла. Сбитый лак, мелкие неровности, шероховатости, трещинки – он пытается почувствовать их все, выученные наизусть за несколько лет. В кармане шуршат бесполезные фантики, пока свободной рукой Сангюн ищет хоть одну завалявшуюся без дела карамельку. Находит, неторопливо разворачивает и закидывает конфету в рот.
Кисло и сладко. Настолько, что почти больно, почти сводит челюсть от неожиданной яркости ощущений. Карамель громко (привычно) хрустит на зубах. Сангюн старается не слушать, но всё равно слышит их (привычное) недовольство.
- Можно хоть раз подойти к делу серьёзно?
Сангюн улыбается своей красивой, белозубой улыбкой, всегда чуть агрессивно-насмешливой, но не утруждает себя ответом. Стыдно признаться, но он слишком поздно уловил этот отголосок и так и не понял, сказаны были слова или только-только собирались сорваться с чужого языка. Он даже не понял, с чьего.
- Я пас, - заявляет Сангюн и поднимается со своего места. – Слишком много возни из-за такой элементарщины.
Конечно, его никто никуда не отпускал, и вон как грозно Сехёк хмурит брови – ему не нравится, когда его объяснения прерывают вот так, ему не нравится, когда Сангюн вообще начинает говорить.
Сехёку кажется, что голос Сангюна похож на карамель. Нет, не на те леденцы, которые он постоянно грызёт, а на ту, настоящую карамель, которую льют сверху на мороженое: липкую, вязкую, приторную. Сехёк терпеть не может сладкое.
- Как всегда – слишком эгоистично, - Донсон отрешённо чешет за ухом свою собаку, истуканом замершую у хозяйского кресла.
- Никогда не пойму, как такой типичный Лев оказался Рыцарем, - усмехается Санвон ему в спину, приподняв закрывающий половину лица козырёк кепки.
- Всё не можешь смириться, что тебе с твоими ментальными показателями ни один даже самый простенький мыслеобраз никогда в жизни не воплотить? – Сангюн послал бы ему воздушный поцелуй, но для этого нужно обернуться – а значит, он почти наверняка натолкнётся на укоризненный взгляд Хёсана. Поэтому он просто машет на прощание рукой и выходит из зала.
Даже за закрывшимися дверями он слышит, как в горле Санвона клокочет рык, как раздражённо фыркает Хёнхо, как закрывает глаза Хёсан. Он всегда закрывает глаза, вздыхает и качает головой так, будто в его жизни нет и не было разочарования больше, чем Ким Сангюн, Рыцарь, его напарник.
Хёсан может справиться с зачисткой гнезда низших сущностей и в одиночку – так думает Сангюн, прячась от шума за музыкой, из вакуумных наушников вливающейся прямо в мозг. Даже так, даже на полной громкости, он всё равно чувствует биение каждого из пятнадцати сердец – каждого, кроме своего собственного.
Хёсан может и сам, Хёсан даже парочку высших сущностей может выпотрошить в одиночку, если хорошо постарается, какой смысл вообще ставить напарниками двух Рыцарей? Сангюн глушит чужое недовольство собственным раздражением и из своего угла сверлит взглядом спину Хёсана. Отправляет в рот очередной фруктовый леденец, чтобы заглушить горечь собственной отравы – с языка вот-вот готовы сорваться ядовитые слова о том, что их идеальный, их без страха и упрёка, наконец нашёл свою принцессу.
Принцесса глядит доверчивыми глазами из-под фиалковой чёлки, улыбается и едва шевелит губами, отвечая на очередную реплику Хёсана. Принцесса – их техномальчик, их маленький техноволшебник Бёнджу, кружит вокруг Рыцаря, навешивая на него коммуникатор и маячок. Они так трогательно пытаются скрывать, что хочется взять и разбить всё к чертям в мелкое-мелкое крошево. Сангюн разгрызает конфету и перекатывает карамельные осколки на языке.
- Вредно лопать столько сладкого, - дружелюбно замечает проходящий мимо Хансоль (ровно в промежутке между одним треком и другим), треплет его по волосам и исчезает раньше, чем Сангюн успевает огрызнуться. После его прикосновения по коже бегут мурашки – промораживает от макушки до кончиков пальцев.
Сангюну девятнадцать и он ни разу не задерживался в кабинете стоматолога дольше, чем на пять минут, необходимые для придирчивого осмотра. Ему плевать, сколько, по мнению Хансоля, сладостей есть можно, а сколько – нет.
Бёнджу заканчивает возиться с маячком и отходит в сторону: всё, можно отправляться. Сангюн иногда думает, что был бы не против оказаться на его месте – когда ночами слышит, как ускоряется биение сердца Рыцаря в сверкающих доспехах, слышит его улыбку, слышит сбивчивый шёпот, прикосновения тёплых ладоней к податливому телу, слышит, как трепещет от них тонкая-звонкая душа Бёнджу.
Сангюну тяжело с Хёсаном рядом, неприятно с Хёсаном рядом, но напарников не выбирают – и он отлынивает, закрывается, прячется. Он делает всё, чтобы только не слышать, и отчаянно завидует. Завидует улыбчивому техномальчику, завидует идеальному, потому что их сердца могут биться так.
Сангюн прячет волосы под шапкой, потому что там отросшие корни и краска давно смылась до уродливо ржавого. Всё, что Сехёк видит – это неряшливо торчащие кончики, выгоревшие до цвета жжёного сахара, цвета карамели. Сехёк действительно совсем не любит сладкое и действительно совсем не понимает Сангюна, но смотреть на него сейчас настолько больно, что он ловит себя на желании сказать что-нибудь ободрительно-хорошее. Ещё бы это что-нибудь пришло ему в голову.
Остаётся только надеяться, что Сангюн и сам слышит это его искреннее желание, что не придётся всё же озвучивать, облекать в слова – Сехёк знает, после ему будет очень стыдно.
Он просто вдавливает в пол педаль газа, стараясь выжать из служебной машины максимум.
Связь с Хёсаном прервалась ещё десять минут назад.
- Сангюн.
Напряжение в голосе Дракона такое, что ещё чуть-чуть – и начнёт искрить. Сангюн кусает губы и совсем не замечает боли, Сангюн забыл пристегнуться, Сангюн изо всех сил сжимает кулаки.
- Просто скажи, что ты всё ещё его слышишь.
Сангюн бледный и болезненно надломленный, Сангюн, вечно ядовитый, ироничный, эгоистичный, всеми острыми гранями щетинящийся – подавлен, потерян, отчаян.
Он вслушивается, сквозь беспокойство и пока ещё холодную панику Сехёка, сквозь оглушающий и почти ослепляющий рёв мотора; вслушивается так сосредоточенно и внимательно, что барабанные перепонки скоро не выдержат и лопнут, словно воздушный шарик. Карамелька, стиснутая в ладони, трескается и крошится.
Сангюн слышит, как разгорается в Сехёке неукротимое пламя, слышит, как спящий дракон начинает шевелиться, стряхивает оковы сна и разворачивает, шурша металлической чешуёй, свои бесконечные кольца. Слышит будущий визг тормозов и звук, с которым Сехёк распахнёт дверцу автомобиля – на самом деле, просто выломает её, не рассчитав от волнения силы.
Сангюн слышит биение тринадцати сердец позади – тринадцать пульсирующих, ярких огоньков; слышит ещё одно рядом с собой.
Его собственное молчит.
Сангюн вжимается в спинку пассажирского сидения и надвигает шапку на глаза. Он никогда не думал о том, что это будет так страшно – просто не слышать.
Как бы он ни напрягал слух, впереди ничего, совсем ничегошеньки нет.
@темы: охреневшая ворона, ToppDogg
Название: intertwined hands
Фэндом: ToppDogg
Персонажи: Хёсан/Бёнджу
Рейтинг: PG-13
Жанр: AU, ангст, романтика, повседневность, ER
Дисклаймер: выгоды не извлекаю, бла-бла-бла
Размещение: спросите - вам ответят. Не факт, что положительно
708 словKevin Kern - I miss you .mp3
Хёсан лежит на полу, раскинув руки в стороны. Просто не так давно он поймал себя на том, что почти совсем перестал смотреть вверх – действительно вверх, а не «чуть выше человеческих голов»; наверное, это оттого, что лень и неудобно задирать голову.
Поэтому он лежит на полу, раскинув руки в стороны, и смотрит в потолок.
Где-то у него под лопатками стучат по рельсам колёса – ту-дух, ту-дух. Хёсан не помнит, почему это происходит. Кажется, кто-то когда-то говорил ему о перепадах давления. А может быть, и не говорил, и он сам для себя это выдумал.
Белые стены, потолок белый, свет тоже белый; всё такое стерильное, что поневоле навевает тоску и мысли об искусственности. О чём-то неживом, опять же, и сам себя Хёсан тоже чувствует неживым, лёжа на полу, раскинув руки в стороны. В простецкой белой футболке.
Ему не хватает бирки на пальце.
Хёсана тянет на лирику, поэтому у него в ушах шумит прибой, кричат чайки и почти плачет Кэндис Найт*. Ту-дух, ту-дух под лопатками. Хёсан машинально считает тех, кто подходит к нему поинтересоваться, всё ли в порядке – не так уж их и много, если честно.
Всё больше кажется, что он что-то упускает.
Бёнджу его уже который раз находит. Хёсан предпочитает думать, что это чутьё, но всё равно на всякий случай всегда выбирает одну и ту же ветку, примерно в одно и то же время. И всегда – последний вагон. А Бёнджу вовсе не сложно заметить мёртвую зону, образующуюся вокруг лежащего на полу странного парня, и заскочить в нужную дверь.
- Тебя же могут узнать, - увещевает он, поднимая Хёсана с пола – тот не сопротивляется, сам подаёт руку, сам встаёт и усаживается, как положено, на сидение, чтобы прокатиться ещё несколько станций. Бёнджу отряхивает его белую футболку и кусает изнутри нижнюю губу, думая, что незаметно. Хмурится немного, и никогда не утруждает себя тем, чтобы вытащить из ушей Хёсана наушники – но тот всё равно всегда всё слышит, это же Бёнджу.
Ну и кто может его узнать здесь, сейчас, скажите на милость.
- Однокашники. Коллеги. Начальство. Да кто угодно, в самом деле, - отвечает Бёнджу, и Хёсан проглатывает своё вечное «и какое это имеет значение».
Он, наверное, действительно не прав, ведь вот так валяться можно и в куда менее людных и куда более подходящих для этого местах.
Бёнджу прячет нос в треугольном вырезе его белой футболки и греет замёрзшие кончики пальцев на шее. У него в груди бьётся горячее-горячее сердце, но руки постоянно холодные, и из-за этого у Хёсана внутри очень странно, тягуче и нежно.
- Что ты знаешь об Австралии? - спрашивает он.
Бёнджу теряется; кто бы не растерялся, услышав такой вопрос.
- Ну... там кенгуру... И коалы. Эвкалипт жрут круглыми сутками.
Ясно, ясно. Хёсан фыркает, но не смеётся. Нихуяшеньки ты не знаешь.
И в следующий раз они куда-то так долго едут на метро, что Бёнджу засыпает у него на плече.
- Вот представь, - Хёсан крепко сжимает его ладонь, как будто Бёнджу вот-вот убежит. Может быть, он и убежал бы, ведь так странно просто лежать на траве на берегу Хангана и пачкать футболку всеми оттенками с трудом отстирывающегося зелёного. - Закрой глаза и представь.
Хёсан суёт ему в ухо один наушник, второй оставляет себе. Там тишина, а их пальцы почему-то сами собой переплетаются.
Представь, что ты не слышишь шума машин, что нет вокруг тебя этого огромного города и ты не чувствуешь горечь в воздухе. Почувствуй, как солнечные лучи касаются твоей кожи – всё в порядке, пока ты осторожен, но стоит только зазеваться – и тут же обгоришь.
Представь, что волны накатывают на берег, но не рядом – а где-то далеко внизу. Накатывают, и вдруг с грохотом разбиваются о камни, да так сильно, что до тебя долетают крошечные колючие брызги.
И ты чувствуешь
Соль
На губах.
В наушниках вдруг уже давно играет что-то; фортепиано и шум прибоя, или шум прибоя и фортепиано. Перед глазами по-летнему яркое лазурное небо сменяется кирпично-красным закрытых век, и всё, что Бёнджу чувствует на губах – это губы Хёсана.
- Я бы хотел снова уехать туда, но не хочу брать с собой себя, - признаётся Хёсан однажды, как ни в чём не бывало.
Он всё ещё держит Бёнджу за руку, и тот долго-долго смотрит на переплетённые пальцы, которые Хёсан периодически сжимает крепко-крепко. И говорит:
- Тогда возьми с собой меня.
__________________________
* Кэндис Найт - солистка группы Blackmore's Night
@темы: охреневшая ворона, ToppDogg
Название: Make it last forever
Фэндом: ToppDogg
Персонажи: Хансоль/Бёнджу
Рейтинг: PG-13
Жанр: AU, романтика, фэнтези
Дисклаймер: выгоды не извлекаю, бла-бла-бла
Размещение: спросите - вам ответят. Не факт, что положительно
551 словоУ Хансоля глаза пронзительно-синие, как небо в июле, а волосы – цвета пышной августовской зелени. У него не кровь, а тёплые ливни, у него улыбка слепит, как стремительные молнии. Хансоль сам по себе – мальчик-лето, жаркое, бурное, шалое, вечное. У него танцы под песни сверчков и цикад, у него ночные костры вереницами, выше неба и ярче звёзд, у него венки цветочные по воде плывут – загадай желание, и оно исполнится.
У Хансоля три месяца и ещё немного. Он упрямый, немного капризный – приходит рано, не дожидаясь, пока его разбудят, уходит поздно, никуда не спеша. Забирает себе частичку мая, частичку сентября, всё делает по-своему. Совсем как зима-Чихо.
С Чихо они виделись не так уж много раз и в не то, чтобы самые хорошие годы. То тут, то там – снег в мае, заморозки в августе. Зато о Чихо много рассказывают другие: осень Сангюн с волосами красными, как опавшие кленовые листья, и… и Бёнджу.
Хансоль очень хотел бы проводить с Бёнджу больше времени, но тот никогда не задерживается. Долго не просыпается в марте, даже когда Чихо уже приходит будить его, и быстро убегает в мае, когда является Хансоль и приносит за собой короткие, но громкие, трескучие грозы.
Бёнджу всегда тихий, немножко сонный, его смех – лесная капель, его улыбка – весеннее солнышко. Он солнечный намного больше, чем Хансоль, потому что греет, а не обжигает. Он, кажется, любит всех вокруг, вот только слишком часто – один-одинёшенек. У него много работы и не очень-то есть время веселиться: нужно проследить, чтобы везде стаял снег, чтобы ручьи разговорились, чтобы птицы вернулись, чтобы развернулись первые листочки на деревьях. Нужно разбудить всех-всех-всех, всё успеть и всё сделать.
Хансоль очень хотел бы взять его с собой водить хороводы вокруг костров, когда искры во все стороны, когда ленты яркие и песни звонкие, хотел бы взять его с собой ловить светляков, вплести васильки в его венок, высыпать в подставленные ладони целую горсть спелой земляники. И он не знает, как это объяснить Бёнджу, а тот совсем не переносит летний зной.
Ему даже в мае дышать тяжело. В тот единственный месяц, когда они могут быть если не вместе, то хотя бы рядом.
Когда отцветает яблоня, это похоже на снегопад. Хансоль любит ловить белые лепестки, но сегодня очень спешит, и они сами цепляются к его волосам. Он скорее торопится к Бёнджу, как никогда в жизни не торопился к Сангюну, и внутри почему-то всё трепещет от того смешного, щекотного чувства, что поселяется в нём с первыми майскими трелями соловьёв и уходит лишь с сентябрьским золотом.
У него в руках – ветка расцветшей сирени, знаменующая начала царствия лета.
- Зачем ты сломал её? – спрашивает Бёнджу, бережно беря в ладони тяжёлую гроздь нежных, маленьких цветов. Вдыхает аромат и прикрывает глаза, а Хансоль только и может смотреть на то, как трепещут его ресницы.
- Хотел подарить тебе.
Сирень ведь так похожа на тебя.
И Бёнджу улыбается – чуть смущённо, протягивает ему крошечный цветочек о пяти лепестках:
- Загадай желание.
Хансоль не гадает – Хансоль целует его пальцы, холодные-холодные пальцы. Хансоль обнимает его крепко-крепко, по-летнему жарко – пусть Бёнджу наконец отогреется после слишком долгих и слишком снежных объятий зимы-Чихо с льдистыми глазами.
Бёнджу выбирает из волос Хансоля белые лепестки, а тот целует его губы, нежные, как весенние первоцветы, и пьянящие, как вино. В самом начале лета, когда природа ещё дышит весной, а солнце – ласково.
Он загадывает желание – чтобы этот момент никогда не кончался.
Но маленького цветочка сирени, увы, для этого совсем недостаточно.
@темы: охреневшая ворона, ToppDogg
Название: (don't) watch me cry
Фэндом: 100%
Персонажи: Мину/Рокхён, намёк на Чанён/Рокхён
Рейтинг: PG-13
Жанр: повседневность, ангст, ER
Предупреждение: ООС
Дисклаймер: выгоды не извлекаю, бла-бла-бла
Размещение: спросите - вам ответят. Не факт, что положительно
657 словЧем дальше за полночь, тем слабее должно становиться чувство реальности, тем сильнее должны расплываться границы, тем более зыбким должно становиться всё вокруг. Должно, просто обязано, в его Вселенной это было так - непреложно, неотступно, с самого начала и до скончания времён. Видимо, время закончилось раньше, чем он предполагал, чем все они предполагали.
Рокхён не чувствует даже отчаяния. Практически машинально, совсем не замечая, ерошит волосы - никак не может оставить их в покое, - и кожей чувствует каждую минуту. Слышит каждое движение секундной стрелки, чётким ритмом отбивающееся у него в голове.
Часы считают размеренно, часам всё равно - какой год, какой месяц, какое число и день недели. Рокхёну тоже всё равно, что его голова лежит на плахе, а четвёртое марта уже занесло остро наточенный топор. Один виток стрелки по циферблату - острие опускается чуть ниже.
Уже совсем скоро.
- Стало быть, и правда, - говорит он сам себе, рассеянно водит пальцем по ободу кружки, в которой чай давно остыл, утратил вкус, запах и цвет, превратившись из животворящего напитка в мерзкое пойло.
- Стало быть, так, - отвечает ему темнота голосом Мину.
Неудивительно; Рокхён даже не вздрагивает. Их семь, и здесь больше негде коротать бессонные ночи, кроме как на кухне, в дальнем углу, где можно прикинуться бесплотной тенью в неплотном полумраке. Их семь. Утром станет шесть. Чуть позже - пять.
Наверное, прятаться станет намного легче.
Десять негритят пошли купаться в море...
- Как ты себя чувствуешь?
Рокхён долго не может найти Мину взглядом, чтобы красноречиво сверкнуть глазами в ответ на его вопрос. Слышит негромкий смешок - всё ещё нежный, и при этом отвратительно грустный.
- Лучше, чем Санхун, - Рокхён заставляет себя открыть рот и сказать хоть что-нибудь. - И чем Хёкджин, наверное, тоже.
И чем Чонхван. Тот завтра будет выглядеть, как последнее дерьмо, но зато проревётся сейчас. И всё будет хорошо.
В себе Рокхён не уверен.
Он где-то посередине. Не тут и не там, но это только иллюзия, игра разума, ведь ему никуда не сбежать со своего эшафота, он скован по рукам и ногам.
- Я не заплачу утром, - зачем-то говорит он, и Мину снова смеётся. Это было глупо, они слишком хорошо друг друга знают для того, чтобы озвучивать настолько очевидные вещи. - И ты не смей.
- Нечестно, - Мину подходит ближе, садится рядом. Приглаживает слишком сильно растрёпанные волосы Рокхёна - тот уклоняется от прикосновения, не нужно, лишняя дрожь, лишнее волнение - как будто какой-то волшебный переключатель, переводящий его в режим паники. Ему нравится быть сейчас тенью, тенью - и ничем больше. Тени не чувствуют, теням не больно.
Они просто есть.
- Увижу, как ты плачешь - ждать не буду, можешь не на два года про меня забыть, а вообще. Навсегда, - у Мину тёплое плечо, тёплое и родное, от этого так плохо, что просто тошнит. Было бы славно выблевать все внутренности, чтобы больше нечему было болеть там, внутри.
У Мину тёплая улыбка, тёплая и родная, от этого ещё хуже. Осталось немного - и Рокхён взвоет, потому что реальность слишком реальная, слишком жестокая, острыми когтями впивается в глаза, а кислород изнутри пытается разодрать нос и горло.
- Тогда попробуй дать второй шанс Чанёну. Он сумеет сделать тебя счастливее, сумеет то, чего я не могу.
Откуда у Мину силы притворяться. Вот это - нечестно, а вовсе не слова Рокхёна. Лезвие топора так стремительно ухнуло вниз, что Рокхён почти услышал свист и почти почувствовал, как металл коснулся его кожи.
Холодный.
Мину много раз обещал, что никому не отдаст, а теперь так легко готов отступиться.
- Иногда ты просто ужасный идиот, - в объятиях Мину почти невозможно дышать, а может, во всём виноваты глупые слёзы. Ещё немного - и брызнут из глаз фонтаном, нет, целым Ниагарским водопадом, и как потом успокаиваться? Как? Рокхён старается. Не пропустить, не поддаться.
Мину широкой ладонью накрывает его глаза, и становится чуть легче. Чуть менее страшно, чуть менее больно. Два неполных года - это не так уж много.
Рокхён всё ещё не знает, как.
Утром, когда на глазах Мину появятся слёзы, он отведёт взгляд.
@темы: охреневшая ворона
Название: Dance among the northern lights
Фэндом: ToppDogg
Персонажи: Хансоль/Бёнджу
Рейтинг: G
Жанр: AU, фэнтези, мистика, ангст
Предупреждение: ООС
Дисклаймер: выгоды не извлекаю, бла-бла-бла
Размещение: спросите - вам ответят. Не факт, что положительно
2403 словаПоёт старая шаманка, поёт, жжёт в очаге душистые травы и упрашивает милостивых духов, чтобы не отвернулись, не отказали в помощи, не оставили втуне слёзные просьбы её. Не решается заплакать горем убитая мать, всё заламывает от работы да холода загрубевшие руки, кусает в кровь тонкие губы. Мрачный, как туча, стоит подле неё отец, желваки ходят по скулам – но он бессилен что-либо изменить, и теперь удел его – молчание, пока прядётся тонкое и хрупкое полотно заклинания.
Трещит и искрится жадный огонь, хочет вырваться и устроить дикую пляску на костях; он голоден, ему не по душе терпкие корни термопсиса и пахучие цветы горечавки. Но не до его капризов теперь, когда беда пришла в дом, не до умасливания. Поёт старая шаманка, завывает за стенами яранги колючий ветер, тщетно пытается забраться в жилище.
Измученный, истончённый безжалостной болезнью, лежит на оленьих шкурах маленький ребёнок – совсем мальчишка, тонкий, ясноглазый, какими бывают только дети; ещё ни разу не выходил он с другими мужчинами на охоту. То и дело сотрясает худенькое тело беззвучный кашель, и так больно от этого, что он выгибает спину дугой, прижимает к груди исхудавшие ладошки. Его терзает жар, его терзают душные видения других миров, он уже почти не здесь – у него нет сил, чтобы остаться, слишком много боли приносят попытки вцепиться в утекающую, словно ручьи по весне, реальность. Не в силах помочь колдовство шаманки, и зря кипели отвары, зря пролилась кровь, зря извивался кольцами душистый дым – скоро пора придёт петь другие песни, погребальные песни.
Тяжко вздыхает старая шаманка, и рыдания вырываются из горла матери, давно распустились её тугие чёрные косы и вплелись в них нитки морозного жемчуга.
- Молись теперь, чтобы путь его был лёгок, чтобы не заблудилась душа по дороге, чтобы предки привели его туда, где будет новая жизнь его светла и безмятежна, - так говорит она матери.
- Сложи теперь большой костёр, не скупись. Пусть дым укажет, куда отправляться твоему сыну: место его среди небесного пламени, в сиянии славных душ, в царстве Рассвета, - так говорит она отцу. В плату берёт свежее мясо да костяные бусы и, сгорбившись под гнётом прожитых лет, покидает ярангу, на краткий миг впустив внутрь холодный вздох ночи.
С плачем бросается мать к своему умирающему дитя, причитая, укладывает его голову себе на колени и гладит дрожащими руками волосы. Её сын, её плоть и кровь, не доживёт до утра – чем же так провинилась она, что за злой глаз навлёк гнев духов на их дом?
Долго стоит отец, не шелохнувшись, словно прирос к своему месту. Тяжёлые думы мучают его, тенями бродят по усталому лицу, отчаяние черным-черно в его груди. Пусть шаманка и сказала, что час близок, но не может смириться любящее родительское сердце с такой потерей, и он решает сам просить духов, хоть не дано ему дара говорить с ними. И он уходит, к звёздам и колючему, злому ветру, к снегам и лесу, под яркий свет бесконечной реки духов, что струится по небу, что названа полярным сиянием.
- Не время ещё. Не время.
- Слишком мало зим пережил он.
- Дайте ему сил остаться у родного огня.
Сегодня, когда пылает и змеится в небесах жидкое пламя, открыта дорога в верхний мир, открыта дорога молитвам. Отец выбивает семейным огнивом искры, сжигает свои амулеты-охранители – отпускает вместе с дымом духов на волю, и те, хохоча, уносятся вверх; передадут просьбу, если не забудут на таком ветру.
Если ребёнок останется жить, он заколет своего лучшего оленя, и брат его, и муж сестры его принесут добрую жертву во славу милостивым духам.
Долго молится отец, обратившись лицом к лесу и пылающему небу, дальним звёздам и тонкому серпу-месяцу. Мерцают за спиной огни становища, воет ветер, вторят ему издалека неспящие волки. Долго молится, до тех пор, пока нечего ему больше сказать и пообещать. Тогда идёт он, так и не получивший ответа, обратно – понурый и отчаянный ещё более, чем прежде. Ему всё кажется, что за ним по пятам следует кто-то, но всё, что улавливает пристальный охотничий взгляд – это быстрая тень.
Лишь возле яранги понимает отец, что не показалось ему в неверном свете славных душ в небесах: большой волк с шерстью чуть темнее, чем снег, сидит неподвижно при входе и глядит на него. Ни копья, ни рогатины нет у отца с собой, чтобы отогнать зверя – он готов уже закричать, чтобы мужчины-охотники поспешили на помощь и были бдительны, как бы другие хищники не подкрались к становищу. Но сильный порыв ветра налетает на него, крадёт дыхание, бросает снежную пыль в лицо и кидается в ноги, едва не сбивая на землю. Когда он вновь открывает глаза, волка простыл и след. Вместо него стоит возле яранги человек в светлых мехах, сверкают из-под капюшона синие-синие льдистые глаза, что холоднее зимней стужи.
- Дай мне взглянуть на него. Может, я захочу помочь.
- Злой глаз… - бормочет себе под нос пришелец. – Злой глаз посмотрел на него, и шаловливые келет* пришли, унесли душу.
Крупная дрожь пробирает горюющую мать от этого голоса; она не хочет отпускать из объятий родное дитя, но пришелец велит отойти, и она отстраняется, трепеща. Кого привёл её муж в их дом?..
Чужак опускается на колени подле ребёнка, склоняется над ним – стучат и звенят амулеты, бусы да бубенцы, спрятанные под мехами, прикреплённые к поясу. Тает снег на капюшоне и ресницах, падает холодными каплями на болезненно-бледное лицо.
Огонь шипит на него и щерится, словно кот, норовит укусить, но не удостаивается даже внимания. Чужак слушает – жуткие хрипы, болезненные стоны, сдавленный плач сквозь мучительный кашель.
- Как его имя?
- Цветущий на исходе осени, - отвечает мать. – Бёнджу.
Он произносит имя снова, касаясь холодными пальцами искажённого страданиями лица. Зовёт тихо-тихо и нежно, как весенняя капель, рисует невидимые узоры и шепчет неслышимые слова. Холод пробирается в жарко натопленную ярангу, увядает аромат горечавки, прядётся тонкая ледяная нить магии сильной, страшной и неведомой. И волосы мальчика медленно белеют, словно покрываются инеем.
- Я дам ему часть своей души, - говорит пришелец. – Взамен той, что унесли келет. Ваше дитя будет жить.
Мать хочет воскликнуть, что не нужно, дитя не переживёт шаманского ритуала, не переживёт удара ножом, даже если в ноже том будет живительная сила чужой души – но у пришельца нет с собой никакого оружия, он лишь склоняется ещё ниже. Склоняется и целует сложенные на груди ладони, целует сухие, искусанные губы, выдыхая в приоткрытый рот чужое имя, сплетённое со своим.
Замирает огонь – и вспыхивает снова, холод уходит, уходит страх и разглаживаются черты детского лица. Дыхание ребёнка выравнивается, и кашель не сотрясает больше тоненькое тело. Дитя мирно спит.
Волосы его чуть темнее, чем снег.
Не может сдержать радостного крика мать и возносит благодарение чужаку, как самому чтимому из духов и людей. Воспрянул и отец, словно с плеч его свалился непосильный груз.
- Возьми любую плату, какую захочешь – человек ли ты, дух ли, - обращается он к гостю. Тот лишь опускает льдистые глаза:
- Не время, - едва слышно говорит он, покидая ярангу.
А дитя дремлет на руках своей матери, и снятся ему глаза цвета полуночи – синие-синие и тёплые, словно ветер летнего месяца – да голос, зовущий танцевать вместе со славными душами в сиянии, названном полярным.
На исходе осени.
***
Проходит пять лет, и дважды пять. Много воды утекло с той зимы, но полуночная синева всё так же заглядывает в сны Бёнджу, приходя с первым снегом и уносясь прочь с весенними ветрами. За белизну волос многие зовут его Поцелованным Вьюгой, а старая шаманка всё пугает знамениями: нельзя игнорировать знаки, что присылают духи, нельзя противиться их воле слишком долго. Как бы не было беды.
Но проходит пять лет, и дважды пять. Всё больше жемчуга в тугих косах матери, всё меньше верности во взгляде и руке отца, и сын его стоит уж на охоте вместе с ним плечом к плечу. Оружие хорошо слушается рук Бёнджу, но страсти нет в его глазах, не горит в них огонь. Мать беспокоится, как сложно добудиться его порой, будто душе, отлетевшей в мир снов, слишком сложно разыскать дорогу назад. То дурной знак, дурная метка, дурное предназначение.
- Духи его зовут, - повторяет старая шаманка. – Духи спасли его – духи и возьмут своё, так или иначе. Не для ножа и копья руки твоего сына, а для бубна да костяной колотушки. Пусть лучше поёт им песни, чем сгинет однажды или не проснётся.
Но он единственный, а магия страшна и слишком опасна – многие не вернулись, пойдя по зову духов этой тропой. Однажды мать уже чуть не лишилась своего сына, второго раза сердце не вытерпит. Если Бёнджу и должен уйти, то пусть; пусть, но только не раньше неё.
Дни становятся всё короче, солнце греет всё меньше, а ночи такие тёмные, что в темноту эту можно кутаться, словно в покрывало. Она не развеется до тех пор, пока снег не укроет землю, пока не вернётся река странствующих духов в своё зимнее русло и не вспыхнет вновь ярким пламенем в небесах, затмевая луну. Жарче разгорается очаг, и в яранге всё сложнее дышать – Бёнджу за глотками свежего воздуха и целующим щёки морозцем убегает всё дальше и дальше от становища, от семейного огня.
Он уже давно не рассказывает матери о своих снах, не рассказывает об открывающихся ему в том мире удивительных вещах и знамениях. А ведь который раз уже Бёнджу видит среди старых, древних деревьев дремучего леса светло-серые тени; может, это всегда одна и та же тень. И каждый раз его сердце замирает, трепещет от благоговейного страха и затаённого предвкушения, когда он всё глубже и глубже уходит в лес следом за ними, в тщетной попытке поймать, когда всё ближе и ближе подбирается к цели.
И каждый раз ему хочется броситься к матери в объятия и рассказать, но он взрослый мужчина, ему не пристало искать женского, пусть и материнского, совета.
А она учится отводить глаза от нарастающего беспокойства сына и не проливать тихие слёзы над новыми, ещё не нанизанными на тонкий шнурок костяными бусинами. Тем тяжелее ей, что муж ушёл уже с караваном к морю – за ворванью да тюленьими шкурами. Быть может, доберутся они ещё до китоловов.
Несколько дней того месяца прошло, что назван новоснежным – когда холод уже схватил землю своими цепкими пальцами и вот-вот укутается в белую шубу свою. Несколько дней прошло, как ушёл караван.
В его снах всегда идёт снег. Мягкий, пушистый, с прикосновениями нежными, нисколько не колючими – это в реальном мире снег почти всё время злится, недоволен чем-то, пытается укусить побольнее или резануть острой бритвой по глазам. Этому снегу, ненастоящему, Бёнджу подставляет лицо, подставляет ладони; улыбается.
С детства мать учила его – не верь снам, не слушай, не смотри, не ходи. Пусть твои охранители всегда с тобой, но от самого себя они не спасут. Помни, кто ты есть; ты человек и здесь твоё место, здесь, где веселится в очаге наш огонь, где переговариваются в становище звонким лаем собаки, где живые люди с тёплыми руками и сердцами, бьющимися гулко и могуче. Эта магия – сильнее шаманских песнопений, сильнее бубнов, сильнее нашёптываний шаловливых пакостников-духов. Те лишь хотят запутать и редко без жертвы бывают добры. С детства мать плела и мастерила для него амулеты, с детства рисовала старая шаманка на его лице охранные узоры-заклинания, всегда стирающиеся слишком быстро.
У Бёнджу хорошие сны, и духи, что нашёптывают ему свои истории, всегда добрые. Им легко поверить посреди этой зимней сказки, где ничуть не холодно, где слышное мерное дыхание спящего леса, где тропа стелется под ноги цепочкой волчьих следов.
По следам он и идёт, медленно. Внимательно оглядывается, выискивает взглядом частого своего гостя – посмеивается про себя. Какой же это гость, скорее уж, хозяин – ведь сейчас это именно он, Бёнджу, человек в царстве духов, чужой в царстве духов.
Ему никогда не было здесь страшно.
Этот лес, эти тропинки, опушки – он с детства избегал вдоль и поперёк, во сне и наяву; исходил с другими охотниками, когда они шли, вооружившись, за дикими оленями. Тихо, ни звука; только поскрипывает под ногами лёгкий первый снег.
Вдруг – вот она, тень, мелькнула меж деревьев. Слишком далеко впереди, Бёнджу ускоряет шаг. Новая погоня, сердце забилось и затрепетало, и хорошее чувство просыпается в нём, обнимает крыльями и несёт дальше, отодвигая снежную занавесь, не давая потеряться, указывая правильную дорогу. И задержать бы дыхание, чтобы не мешало, не отвлекало, но тогда его наверняка разбудит перепуганная мать, как бывало уже не раз – перепуганная тем, что сын перестал дышать.
Каждое пробуждение отбрасывает его назад, к самому началу пути. Каждое пробуждение заставляет снова и снова проходить эту бесконечную дорогу следом за путеводной нитью, что начинается у него в груди и уводит в неизвестность. К той тёплой летней синеве. К серому волчьему меху – цветом чуть темнее снега.
- Здравствуй, душа моя, - льётся в уши ласковый шёпот, и бег остановлен, тропы больше нет. И сердце не бьётся тоже, когда глаза встречаются с другими глазами, синими-синими. И тёплыми, словно ветер летнего месяца.
Мгновение. И ещё одно.
Он ждёт здесь уже очень давно: пять лет, и дважды пять. Он рад встрече, рад не меньше Бёнджу, несмело делающего к нему ровно один шаг, но лицо его печально.
- Зачем же ты так спешишь?
На старом, замшелом валуне он сидит и рисует узоры на снегу, а за спиной его, там, где кончается лес и открывается бесконечное и бездонное небо, ярче тысячи солнц горит полярное сияние. Так больно глазам, так почти горячо – Бёнджу прикрывается ладонью, опускает ресницы.
Прохладные пальцы, влажные от талого снега, касаются его лица и продолжают рисовать – лоб, виски, скулы, нос, подбородок; повторяются линии, проведённые старой шаманкой, когда колдует она на молодой крови и поёт свои гимны.
- Душе моей хорошо с тобой, зачем же ты пришёл?
Губы.
На них нет шаманских узоров, но пальцы касаются всё равно – нежно, почти невесомо; скажи хоть слово.
- Как твоё имя? – спрашивает Бёнджу, и в синих глазах напротив вспыхивает на миг озорная, шаловливая искра.
- У меня много имён, какое хочешь знать ты?
- То, каким мне называть тебя.
Мгновение. И ещё одно.
Стучит, колотится, скорее-скорее спешит куда-то сердце в груди, взлетает, бьётся и падает снова. Лишь бы не проснуться сейчас, не проснуться.
- Среди звёзд танцующий, - следует ответ. – Хансоль.
- Ты звал меня, Хансоль, - внутри дрожит, обрывается. – Звал, и я пришёл.
Он ждёт, ждёт уже очень давно, но в то же время – так мало; краткий миг, десяток лет.
Мальчику ещё жить и жить.
- Будь я на твоём месте – бежал бы как можно дальше.
Зря ты не слушаешь мать, зря; зря торопишься, зря ищешь встречи, - поёт снег, шепчет лес, рассказывают синие-синие льдинки-глаза. - Ты не знаешь, к чему стремишься, не знаю и я, что будет.
Яркий, как осеннее солнце над туманным маревом ясный; пой для меня, бей в шаманский бубен, пряди нити-истории и грейся живым теплом, и дыши…
- Я буду танцевать для тебя, Хансоль.
Вместе с выдохом он забирает своё имя обратно; его губы такие тёплые, но как же холодно становится внутри, будто всё инеем, чудесными узорами покрывается, застывает и вымерзает.
Возвращайся, душа моя.
Мгновение. И ещё одно.
- Я буду танцевать с тобой, Хансоль…
На исходе осени.
В сиянии, названном полярным.
__________________________
*келет - духи (на языке чукчей)
@темы: охреневшая ворона, ToppDogg
Название: Welcome home
Фэндом: ToppDogg
Персонажи: Чихо/Бёнджу/Хансоль
Рейтинг: PG-13
Жанр: AU, повседневность, романтика
Предупреждение: ООС
Дисклаймер: выгоды не извлекаю, бла-бла-бла
Размещение: спросите - вам ответят. Не факт, что положительно
ЖадинаЖадина
Запнувшись в тёмной прихожей о разбросанную в беспорядке обувь, Чихо уже догадывается, что увидит в единственной комнате их маленькой квартирки. Поэтому не включает свет, не гремит ключами и никуда не торопится, присаживаясь на корточки и подбирая старые, вылинявшие кеды Бёнджу. И зачем только нужна стойка для обуви, если всё равно никто ей толком не пользуется. А это что? Опять Хансоль какую-то хрень сотворил со своими кроссовками…
Сложно не впилиться ни в один угол, когда глаза не привыкли в темноте, и слабое мерцание телевизора в комнате здесь не спасает. Но Чихо как-то справляется, спасибо мышечной памяти, и ныряет головой в холодильник даже быстрее, чем успевает покоситься на двух увлечённых друг другом парней на диване. Ему неловко, что он так несвоевременно вернулся с работы, хотя сколько раз он уже видел их вместе, и сколько раз сам уже…
Чихо тихонько вздыхает, сворачивая крышку с бутылки, и делает несколько крупных глотков. Вода холодная настолько, что зубы ломит, но после душной подземки – самое то, и он чувствует, как начинает помаленьку уходить накопленное за день напряжение.
Бормочет телевизор – какой-то фильм, который Хансоль и Бёнджу пытались смотреть, но бросили на середине, потому что друг с другом намного интереснее. Чихо присаживается на подоконник, опирается спиной о стекло и поглядывает в экран, вытягивая сигарету из брошенной здесь же пачки. Прикуривает и закрывает уставшие глаза.
Что-то говорят актёры, но внимание Чихо привычно сосредотачивается на другом – шумные вздохи, сбитое дыхание, размеренные, влажные толчки. Он усмехается, затягиваясь горьким дымом: на этот раз Хансоль, судя по всему, смазки не пожалел. Он резкий, нетерпеливый, немного бешеный – Чихо слышит, как Бёнджу всхлипывает и тихо поскуливает, уткнувшись лбом в диванную подушку.
Ему не нужно смотреть, чтобы знать, как сильно выпирают его сведённые вместе лопатки, как он выгибает спину, как кусает запястье – после именно Чихо будет исцеловывать аккуратные кровоподтёки на светлой коже. Просто Бёнджу – его парень, и эту квартиру они снимают вместе. Просто Хансоль – его лучший друг ещё со школы, и их всегда одинаково пёрло по одним и тем же вещам. Теперь вот – по одним и тем же людям.
Чихо затягивается, когда Хансоль сдавленно выстанывает имя Бёнджу, и выталкивает из себя дым, когда они отлипают друг от друга. Он взмахивает рукой в ответ на хансолево «вэлкам хоум» пополам со смехом, улыбается, когда Бёнджу капризно тянет «иди сюда», и соскальзывает с подоконника. Сигарета остаётся тлеть в пепельнице.
Хансоль натягивает джинсы, Бёнджу не заморачивается – на нём домашняя рубашка Чихо, которая ему немного велика и длинна настолько, что можно вообще забыть о существовании штанов. Правда, Хансоль и Чихо единодушно считают, что ноги Бёнджу нужно запретить законом, но кто их спрашивает.
- Прости, мы тебя не дождались, - мурчит Бёнджу, обвивая руками плечи Чихо. – Он на меня набросился.
- Вообще-то, ты сам меня соблазнял, - возмущается Хансоль. – Покажи мне того, кто не набросился бы…
Чихо всё ещё очень неловко, когда тот прижимается к его спине и утыкается губами в шею. Неловко, но уже не странно – по крайней мере, не тогда, когда Бёнджу нежничает и напрашивается на поцелуи.
Чихо в самом деле очень любит Бёнджу. И знает, что Хансоль не менее искренен, чем он сам.
Бёнджу любит их обоих. А они смеются и дразнят жадиной.
Усы, лапы и хвостУсы, лапы и хвост
Приплывший после обеда Хансоль материт проклятую погоду так яростно, что у Чихо чайник вскипает в два раза быстрее, чем обычно. На улице какая-то совершеннейшая вакханалия и ад на земле, за стеной дождя не видно совершенно ничего, и Чихо молча радуется, что сегодня выходной – чёрта с два кто-нибудь выгонит его из дома. Он заливает заварку кипятком, с полминуты залипает на ягодный аромат, и лениво тащится в ванную – полюбоваться на то, во что превратился Хансоль после близкого знакомства с затопившим город проливным дождём.
Тот, в одних трусах (тоже, кстати, мокрых), отжимает джинсы над раковиной:
- Угадай, кто гандон и забыл дома зонтик? – мрачно спрашивает он, а Чихо от смеха едва ли не распирает. Естественно, Хансоль это с трудом сдерживаемое веселье замечает и мстительно трясёт головой, как вымокший пёс, окатывая его брызгами.
- Мне кажется, здесь спасти может только гидрокостюм, не меньше, - миролюбиво отзывается Чихо, рукавом стирая с лица частичку сеульского ливня. Он загоняет Хансоля в душ, чтобы отогрелся и не дай Бог не заболел, выжимает его футболку и ветровку, развешивает пострадавшие вещи на сушилке в комнате.
- Бёнджу, между прочим, тоже на учёбу убежал без зонта.
Хансоль только радостно ржёт в ответ на это замечание – он не один такой лох, и это определённо поднимает ему настроение. Хотя если вспомнить адскую нелюбовь Бёнджу к каким бы то ни было осадкам, стоит в ближайшее время ждать его звонка и категоричного «я никуда не пойду, забери меня». Ещё один заплыв он не выдержит, а Чихо… Чихо слишком ценит свои выходные, и вообще – у него чай. Вкусный чай. С печеньками.
Но Бёнджу не звонит, а вполне самостоятельно добирается до дома – объявляется на пороге, когда у Хансоля уже почти высохли волосы и они с Чихо вышли на финишную прямую в процессе раздалбывания вражеского нексуса онлайн. Вода с него течёт ручьями, и в коридоре образуется немаленькая лужа. Коврик и вовсе превращается в местный филиал ближайшего болота, особенно когда Бёнджу стаскивает и переворачивает кеды.
- Мне кажется, я вижу Русалочку во плоти, - умиляется Хансоль, выглядывая из комнаты. Бёнджу смотрит в зеркало на свои фиолетовые волосы, с которых свежая краска цветными дорожками стекает по лицу, на облепившую тело одежду, вздыхает, показывает ему средний палец и уныло бредёт в ванную. – Воу, у кого-то настроение в говно…
- А ты вспомни себя полтора часа назад, - хмыкает Чихо и откидывается на спинку кресла с довольной улыбкой. Женский голос из колонок оповещает о том, что они победили и нексус уничтожен.
У него всё в порядке. У него уютный день безделья, Лиги Легенд и вкусняшек, поглощаемых в огромных количествах, а ещё все его мужчины в сборе. Гармония. Осталось только откачать Бёнджу, но с этим они как-нибудь справятся вдвоём.
Тот, правда, из ванной не появляется так долго, что Чихо успевает забеспокоиться и идёт проверять, всё ли в порядке. За шумом воды ничего не слышно, но на стук звонкий голос отвечает, что всё хорошо, все живы, скоро буду, только чешую с хвоста ототру. Чихо терпеливо ждёт под дверью, потому что возвращать Бёнджу если не хорошее, то приемлемое настроение нужно поцелуями, и чем больше их будет – тем лучше.
В какой-то момент ему кажется, что он слышит жалобное «мяу».
Потом оказывается, что ему не кажется, а у Бёнджу очень виноватое выражение лица (и ещё он обмотался полотенцем на манер греческой тоги):
- Твоё полотенце единственное было сухое, пришлось им вытереть, прости-прости-прости, Чихо, я завтра схожу куплю новое…
Если он действительно думает, что это единственная проблема, Чихо сейчас головой пробьёт стену. Ещё и Хансоль за спиной маячит, выглядывает из-за плеча, гогочет и сопит вечно простуженным носом.
В руках Бёнджу держит комом смятое бежевое махровое полотенце, в котором спряталось пушистое четвероногое с офигительно зелёными глазами, любопытно высовывающее нос наружу и вопрошающее «мяу?» так, как будто спрашивает разрешения остаться. Хансоль делает «ми-ми-ми» и, едва не повиснув на Чихо, тянет свои загребущие лапы к мохнатым ушам.
- Чихо, ну пожалуйста… - Бёнджу уже напропалую пускает в ход свои излюбленные приёмчики типа щенячьих глазок и выпяченной нижней губы, хотя Чихо ещё даже ни слова не сказал.
- Пойди оденься, - вздыхает он, наконец, и ретируется к чайнику. В этой квартире даже спрятаться негде, если хочешь побыть один и подумать немного – разве что туалет занимать, но это как-то не по-божески.
Он занимается чаем, потом вспоминает, что можно прибраться в крошечной прихожей, дважды за сегодня ставшей жертвой глобального потопа. К своему сожалению, Чихо обнаруживает, что лужу уже вытер Хансоль. Бежать действительно некуда.
- Чихо, ну он же такой милый, - у Бёнджу улыбка такая счастливая и глаза так сияют, когда он играет с немного осмелевшим котёнком, что сердце Чихо готово дрогнуть. Хансоль вьётся там же, и поддержки от него, судя по выражению лица, не жди.
И дело ведь не в том, что Чихо злой или не любит домашних животных. Он просто может назвать целый миллион причин, почему им нельзя заводить кота, и одна из них – хозяйка квартиры сразу сказала, что выселит их, если обнаружит любую живность, кроме безвредных аквариумных рыбок. И он совсем не уверен, что готов вернуться домой к отчиму, да ещё и спать без Бёнджу под боком.
Ещё причина – у него уже есть один кот, временно сменивший окрас на фиолетовый, зачем ему второй? Кто будет его воспитывать? Приучать к порядку? А убирать? Кормить? Хорошо это не собака, с ним гулять не надо… К ветеринару его кто понесёт?
Ещё причина – кошачье семейство, за исключением Бёнджу, на дух не переносит Чихо, будто от него перманентно псиной несёт. Вот и сейчас, когда он пытается погладить мелкое животное, то моментально выпускает коготки – ладно, Чихо отдёргивает руку, а Бёнджу тут же принимается отчитывать котёнка, чтобы больше никогда так не делал.
- Хватит мучить зверя, идите чай пейте.
Хансоль булькает что-то о том, что у него чай скоро из ушей польётся и растягивается на диване, устраивая котёнка у себя под боком. Чихо даже расстраивается немного из-за того, что Хансоль прекрасно понимает, насколько несущественно сейчас его мнение – он всего лишь проводит здесь большую часть своей жизни, но ему всегда есть куда вернуться.
- Ну я не мог его там оставить, - конечно, Бёнджу тут же его осаждает, забирается на коленки, цепляется за плечи. – Он бы замёрз и умер. Или утонул. Ты же понимаешь, что я не мог. Чихо, ну пусть живёт здесь, места же хватает. И уютнее сразу стало.
Из всех троих Чихо – на минуточку – самый младший, и ему совсем не хочется чувствовать себя строгой матушкой. Он молчит и пытается подобрать слова, позволяя Бёнджу себя целовать и царапать шею.
- Послушай…
- Нет, Чихо, не начинай, умоляю, - Бёнджу прижимается щекой к его груди и хнычет жалобно-жалобно.
- Бёнджу, у тебя аллергия на кошек. Вот он высохнет окончательно – и ты начнёшь плакать и сопливить, - Чихо старается говорить как можно мягче, поглаживая влажные волосы. – Жить на таблетках я тебе не позволю, да и где взять столько денег.
Бёнджу молчит.
Конечно, он знает про свою аллергию, и про запреты знает, и весь тот миллион причин, что есть в голове у Чихо, наверняка осознаёт тоже. Но всё равно молчит, тягостно и очень мрачно – весь напрягшийся, как готовая порваться струна.
- Не обижайся на меня, пожалуйста. Не обижайся, ты же всё понимаешь, - Чихо ненавидит моменты, когда ему приходится быть плохим парнем, потому что у Бёнджу в заднице шило, да и Хансоль ничем не лучше.
У кого-то должна быть голова на плечах, хоть иногда. И не только для того, чтобы целоваться.
- Просто сам понесёшь его обратно на улицу на верную смерть, вот и всё. Я на такое не способен. И нет, я не обижаюсь.
Конечно, он обижается. Может говорить что угодно, но по нему сразу видно – взять хотя бы недовольно наморщенный нос. Бёнджу хоть и выкидывает иногда какие-то совершенно невозможные фокусы, в некоторых вещах всё равно остаётся простым и предсказуемым. И Чихо чувствует, что его переполняет невыносимой нежностью.
- Зачем сразу на улицу, - бормочет он, проклиная себя за то, что чувствует вину. – Можно у знакомых поспрашивать, вдруг кто-нибудь согласится взять…
- Я знаю, что мы сделаем, - вдруг подаёт голос немного подзабытый Хансоль, поднимая руку и размахивая в воздухе своим мобильником. Чихо опять испытывает неловкость из-за того, что даже не поговорить наедине, но вмешательству Хансоля он даже рад. Не чувствует себя одиноким воином, противостоящим целому миру, по крайней мере. – Мам сказала, что Сора заебала её своим нытьём, и она не против, если я подгоню животное.
Чихо чуть не сносит на пол, когда Бёнджу с диким радостным воплем устремляется к Хансолю – не иначе, вознамерился задушить спасителя в объятиях. Чихо посмеивается: всё разрешилось быстро, слава Богу, и малой кровью. Пусть Бёнджу дуется на него ещё несколько дней, но обида эта из тех, что легко проходят.
Хотя Чихо немного грустно, что сам он оказался не в состоянии вот так молниеносно найти компромисс. Он вздыхает и тянется за чашкой с остывшим чаем.
When you’re goneWhen you’re gone
У Чихо закончились сигареты. Проблема в том, что он только-только поставил окончательно умерший телефон заряжаться, а поход до ближайшего круглосуточного магазина займёт как минимум полчаса. Он не может себе позволить так надолго остаться без связи, ведь кто знает – вдруг Бёнджу решит позвонить именно в это время? Чихо лежит в самом углу комнаты, возле розетки, и бессмысленно водит пальцем по экрану, наблюдая за тем, как кругами бегает нарисованная секундная стрелка.
Разница в два часа с Джакартой – там едва только перевалило за одиннадцать, здесь – чуть больше часа ночи. Завтра рано вставать на работу, но Чихо при всём желании не может пойти сейчас спать. Бёнджу ещё должен позвонить. Ну или хотя бы написать сообщение, как он там; Чихо потратил последние деньги на то, чтобы трижды попросить Бёнджу связаться с ним, как только появится возможность.
Он чувствует, будто угодил в самую настоящую ловушку: чтобы кинуть денег на счёт, нужно опять-таки идти в магазин, осаждать работающий через раз терминал. Неплохо бы кого-нибудь попросить. Но, во-первых, уже невежливо, во-вторых, баланс-то чуть ли не в минусе, а как скинуть «чайку» он, конечно же, не помнит. О том, что можно в твиттер написать, Чихо просто даже не задумывается.
Супер. Вот так всегда – в отсутствие Бёнджу он теряет способность не просто здраво, но и вообще мыслить. Хоть как-нибудь. Какие-то зачатки интеллекта прослеживаются, но не более того – Сехёк уже даже никак не комментирует, только вздыхает и качает головой, периодически перекидывая работу Чихо на кого-нибудь другого. Нечестно, конечно, но эти периоды просто нужно уметь как-то переживать – после всё обязательно вернётся на круги своя.
Давно Чихо не чувствовал себя настолько жалким.
- О Господи, Шин Чихо, ты просто нереально жалок, - восклицает Хансоль, падая на краешек дивана и взмахивая руками, словно ветряная мельница. Автоматически возникающие мысли, наподобие «откуда он здесь взялся» и «как сюда попал» Чихо по привычке отметает сразу – у Хансоля есть ключи, Хансоль всегда гуляет сам по себе и появляется в самый неожиданный момент, Хансоль может, Хансоль умеет, Хансоль практикует.
После того, как Бёнджу начал встречаться ещё и с Хансолем – грубо говоря, все они начали встречаться друг с другом, втроём, - удивляться чему-либо просто нет никакого смысла.
- От тебя ничего не было слышно с тех пор, как Бёнджу уехал. Ты осознаёшь вообще, что люди могут беспокоиться?
Беспокоиться? Кто может знать о беспокойстве лучше, чем Чихо? Он места себе не находит, стоит только Бёнджу оказаться вне поля его зрения – а тут он и вовсе свалил в свою Джакарту по какой-то там студенческой программе, на какие-то там очередные семинары. Нет, это всё на самом деле прекрасно, Бёнджу учится, учится хорошо и усердно (когда не прогуливает), но две недели в Индонезии, где даже часовой пояс другой… Чихо, если честно, не очень уверен, что с первой попытки найдёт Индонезию на карте мира. Хотя, вроде как, это где-то в их полушарии. И даже, кажется, не очень далеко.
- Пять дней уже. На звонки ты не отвечаешь. Это ладно ещё я знаю номер Сехёка и могу хоть иногда у него спрашивать, не помер ли ты где-нибудь, - продолжает Хансоль. Кажется, он смотрит на Чихо, не моргая. Чихо пока его игнорирует. – Хорошо хоть, аврал на работе закончился и появилось время выбраться к тебе.
Чихо оживает только тогда, когда Хансоль бросает ему две новеньких пачки сигарет. Чувство благодарности заполняет его до самых кончиков ушей, и он даже улыбается. Хансоль прикладывает ладонь к лицу и сползает к нему на пол:
- Я знал, что мой друг идиот, но чтобы настолько…
Чихо с наслаждением закуривает, пока Хансоль рассеянно перебирает его волосы – обычно это делает Бёнджу, читая какой-нибудь очередной учебник по психологии. Или любую другую заумную книженцию. Или когда нервничает; Чихо у него вместо кота, которого нужно обязательно гладить, чтобы успокоиться.
- Ну давай. Рассказывай, что ты обычно делаешь, пока Бёнджу нет. Это же не первый раз.
Чихо задумывается. А что он обычно делает? Работает кое-как, кое-как тащится домой, пролёживает часами на одном месте и постоянно забывает, что нужно хоть иногда есть.
- Обычно я просаживаю все деньги на смски и звонки, - честно отвечает он, пожав плечами и довольно топя окурок в забитой до предела пепельнице. Это своего рода челлендж – не развалить всё к чёртовой матери, чтобы не пришлось потом прибирать. – И… не знаю. Всё?
- Ты мудак.
Звучит, впрочем, достаточно ласково – Чихо даже не обижается.
Лежать головой на коленке Хансоля – уютно и очень удобно, Чихо задумывается, когда последний раз спал. Друг – парень, парень, парень - машинально почёсывает его шею ухоженными ногтями, и Чихо чувствует, как ласка убаюкивает его. Сам он с трудом может представить себя обнимающим Хансоля, целующим Хансоля или ещё что-нибудь в этом роде – хотя они уже не раз занимались сексом втроём. Это всё равно странно. Непривычно.
Чихо немного более консервативен, чем эти двое. Ему нужно немного больше времени. Но в этот конкретный момент времени он очень, очень благодарен, потому что в одиночестве – хреново совсем, а сейчас он чувствует почти спокойствие. По крайней мере, он в состоянии ждать, не сжирая самого себя изнутри и не изводя абсурднейшими мыслями.
Чихо находит свободную ладонь Хансоля и переплетает их пальцы. Улыбку Хансоля он чувствует, когда тот утыкается губами в его щёку и фыркает.
- Эй, у тебя телефон звонит.
Чихо даже не сразу соображает, что жужжание где-то сбоку – это вибрация его телефона. Зато сообразив, хватает трубку так быстро, как только может.
Бёнджу тараторит радостно, взахлёб, проглатывая слова – он в восторге от поездки, у него каждый день что-то происходит, семинары скучные, но зато Джакарта – просто космос, нереальная, обязательно нужно съездить сюда всем месте. Серьёзно, он не шутит, хотя здесь просто ужасно жарко.
Хансоль подслушивает их разговор, а ещё пользуется своим положением и щекочет Чихо под подбородком – помнит, стервец, все слабые места. Чихо хохочет, Бёнджу не понимает что происходит, но делает выводы, услышав голос Хансоля.
- Эй, развлекаетесь там без меня, да? Вот засранцы! – возмущается он, но слышно, что на самом деле – доволен и улыбается от уха до уха.
- Этот придурок тут изображает Хатико – не спит, питается сигаретами и, видимо, вампирит несчастного Сехёка на работе, - закладывает его Хансоль, а Чихо не может даже возразить, потому что от смеха у него совсем нет сил и он, кажется, вот-вот задохнётся уже.
- Ну, ты же о нём позаботишься, правда?
Конечно, позаботится; Хансоль привык к закидонам Чихо намного раньше, чем Бёнджу в принципе о них узнал. Кому, как не ему, знать, на что этот придурок с осветлителем вместо мозгов способен в своём астральном угаре?
После разговора они лежат на полу и долго, долго, долго целуются. Чихо чувствует, что Хансоль скучает по Бёнджу не меньше, чем он сам, и его немного отпускает. Возможно, у него всё-таки есть шанс привыкнуть.
А ещё он вспоминает, что в последний раз ел что-то, хотя бы отдалённо напоминающее еду, дня три назад по настоянию Сехёка – желудок возмущается так громко, что Хансоль не выдерживает, и начинает хохотать, как сумасшедший. Просмеявшись, правда, он отвешивает Чихо по ушам – чтобы неповадно было.
- Пойдём, - вздыхает он, помогая Чихо подняться. – Побуду, так и быть, кухаркой. Но только на этот раз, ясно?
Thank you for youThank you for you
Синяя зебра @Han_so_ri
Я кажется знаю, какая падла начихала на меня и виновата в моём дерьмовом самочувствии ><
Синяя зебра @Han_so_ri
Сейчас сдохну прямо здесь. Пусть работники метро разбираются с трупом
Lilac maniac @bngj
@Han_so_ri ты что, заболел?
Зебры must die @Sora_Kim
Блядский братец заболел, лол

Лошидзе
Чероро @xer0
Огонь отношения о/ @Han_so_ri @Sora_kim
Синяя зебра @Han_so_ri
@bngj угу. Откуда в таком маленьком носу столько дерьма, интересно... Я - Ниагарский водопад соплей
Lilac maniac @bngj
@Han_so_ri ты уже на пути к нам, надеюсь.
Синяя зебра @Han_so_ri
@bngj ...я на смене сегодня так-то
Синяя зебра @Han_so_ri
Эй, спроси у матери, есть дома колдрекс или нет @Sora_Kim
Бёнджу раздражённо отбрасывает телефон в сторону – тот чуть-чуть не сваливается на пол, замирая в опасной близости от края дивана. Техника, конечно, ни в чём не виновата, и Бёнджу со вздохом отталкивает свой Samsung поближе к диванным подушкам. Чихо наблюдает за всеми этими резкими телодвижениями, выглянув из-за экрана ноутбука и вопросительно выгнув брови:
- Что случилось?
Бёнджу дуется. На весь белый свет разобиделся, разом, поэтому даже Чихо взгляд достаётся хмурый:
- Он поехал на работу больной.
Ну, с кем не бывает. Чихо передёргивает плечами и возвращается за компьютер – у него уже миньоны призвались, и Мисс Фортуна своей лёгкой походкой почти добежала до первого рубежа. Некогда отвлекаться.
- Это всего лишь простуда, - бормочет он себе под нос. При такой погоде, в самое межсезонье, полгорода ходит простуженным, на работу в том числе. Только вот беспокойство Бёнджу от этого не становится меньше, оно у него такое, непослушное и деятельное. Вот и сейчас он ощетинивается моментально:
- У него и так проблемы с носом. А если осложнения? Гайморит? Больница? – Бёнджу хватает телефон и принимается остервенело мотать список контактов. Останавливается на Хансоле и впивается взглядом в экран так, словно хочет прожечь в нём дыру.
Чихо очень хочется сказать, что в таком случае он, как порядочный, будет исправно носить Хансолю в больницу апельсинки и какие-нибудь другие мелкие радости. Но лучше этого не делать, чтобы не бомбануло.
- Слушай, он поедет домой после смены, отлежится, мать и Сора его вылечат, - и проблемы Чихо всё ещё не видит – кроме откровенно тупящих товарищей по команде, ухитрившихся устроить какую-то адскую заварушку на миде. О, страдания…
Бёнджу подозрительно долго молчит. Так и не решается позвонить (а что он скажет, в самом деле?), соскакивает с дивана и принимается шарить по шкафчикам. Чихо, конечно, догадывается, что он пытается там найти, но это совершенно бесполезно – аптечка в этом доме не пополнялась уже целую вечность. А может, и вовсе никогда.
- Почему ты не беспокоишься? – наконец, тихо спрашивает Бёнджу, присаживаясь рядом и прислоняясь виском к его плечу. Что там происходит у Чихо в игре его не интересует совершенно, но экран прямо перед глазами – Бёнджу рассеянно следит за ходом партии.
- Потому что Хансоль не беспомощный котёнок, в конце концов, - тут же отвечает Чихо, будто заранее готовил ответ. – Он, вообще-то, старше меня. И тебя, если на то пошло. Так что кто ещё о ком должен заботиться.
На самом деле, это вовсе не значит, что ему совсем наплевать, отнюдь; просто накручивать себя немного не в его правилах.
Молчание Бёнджу очень тягостно. Сам он, конечно же, не знает, насколько красноречиво сейчас его негромкое сопение. Чихо вздыхает, оставляет свою игру (возможно, они ещё смогут как-нибудь спасти положение потом) и обнимает своё чудо обеими руками:
- Соскучился?..
Бёнджу кусает губы и совсем не хочет признавать, что ему покоя не даёт постоянное присутствие Хансоля где угодно, только не в его жизни – по крайней мере, в последнее время, когда учёба и работа затянули его с головой. Это немного больно; они все люди занятые, но большинство вечеров так или иначе проводили вместе. Теперь этого нет.
Конечно, Чихо всегда рядом. С ним по-прежнему тепло, спокойно и надёжно, но без Хансоля нет той нежности, от которой мурашки по коже, от которой внутри, чёрт их подери, бабочки. Вдвоём хорошо. Но они оба знают, что может быть намного лучше: когда их трое, когда они – целое.
- Соскучился… - Бёнджу утыкается носом в шею Чихо. – Пустишь меня к нему?
- Тебе давно нужно моё разрешение, чтобы куда-то поехать? – тот треплет светлые волосы и посмеивается, когда Бёнджу начинает недовольно фыркать. Он тут, видите ли, пытается быть серьёзным (то есть корчит из себя драма квин, если выражаться человеческим языком), а Чихо всё лишь бы посмеяться.
- Ой да тьфу на тебя вообще.
- Угу, - Чихо на пару мгновений прижимается губами к переносице Бёнджу и отпускает. – Смотри только сам не заболей.
Бёнджу сначала честно думает о том, чтобы поехать к Хансолю на работу, но свежий воздух немного приводит его в чувства. Живой шум города отвлекает, отвлекает небо над головой, неторопливая походка. Пахнет весной; в ней, наверное, всё дело, и в том, как она влияет на неокрепшие юные умы. Бёнджу посмеивается про себя – его беспокойство отступило на второй план, оставив только слабое неприятное послевкусие. Весна вокруг него, весна внутри него, щемит в груди от нежности. Не будь он самим собой, мог и забыть забежать по дороге в аптеку, но это Бёнджу, Бёнджу любит и бережёт своих мужчин.
А они берегут его.
Сора встречает на пороге, когда Бёнджу взбегает по ступенькам в полутёмном подъезде – лампочки на этаж выше и ниже снова перегорели, - обнимает: они в принципе неплохо ладят. Бёнджу всё ещё не знает, догадывается ли она или верит в крепкую мужскую дружбу без всяких дополнительных контекстов, но это и не важно. Если знает, то честь ей и хвала за то, что не поднимает бучу, если не знает – одной причиной бессонницы меньше.
- Мама уже спит, так что давай тише, ок? – предупреждает она полушёпотом, забирает у него лекарства, чтобы скормить непутёвому братцу при первой же возможности, и тут же предлагает выпить чаю. Бёнджу отказывается – он просто тихонько подождёт в комнате Хансоля, как будто его здесь и нет.
***
Хансоль немного раздражён и очень устал, у него голова гудит после учёбы-работы. Музыка в зале всегда вроде бы и не очень громкая, но сейчас в ушах звенит так, будто он несколько часов провёл под разрывающимися колонками в каком-нибудь танцевальном клубе. По несколько раз в неделю он смешивает, наливает, добавляет и поддакивает: даже его человеколюбивая натура страдает от переизбытка общения после каждой смены за барной стойкой, а теперь, когда болезнь подкралась и дразнит паршивеньким состоянием, это и вовсе невыносимо.
Хочется просто завернуться в одеяло и спать, спать несколько суток, пока всё это не закончится само собой.
Хансолю приходится сесть прямо на пол в прихожей, чтобы расшнуровать кеды – его голова слишком тяжёлая и тянет вниз камнем, да ещё и сопли пытаются опять политься рекой. Пока он парится с шнурками, Сора возится на кухне – и чего ей не спится в такую рань? Чайная ложка звенит о кружку, что это, она никогда не добавляет чай в сахар, что там размешивать-то тогда.
- Ну привет, пиздюк, - она зевает, выплывая призраком в прихожую и лениво почёсывая за ухом болтающегося у неё на плече кота. – Держи. Бёнджу принёс тебе лекарства, будь благодарен.
С этими словами она впихивает в руки всё так же сидящего на полу Хансоля кружку. И уходит к себе в комнату.
Класс, это колдрекс, Хансоль действительно любит его ярко-лимонный вкус, гарантирующий, что скоро станет полегче. Внутри тепло – от горячего напитка и от того, что Бёнджу приезжал…
И ещё теплее, когда Хансоль находит Бёнджу, свернувшимся клубочком в его кровати. Сопит себе тихонько, спрятался в капюшон и обнимает подушку. Сейчас бы как-то забраться к нему так, чтобы не разбудить, как-то бы обнять – потому что нужно очень-очень, потому что руки чешутся.
Хансоль думает слишком долго и смотрит слишком внимательно, Бёнджу начинает ворочаться и просыпаться. Нужно бы включить ночник, не то он испугается, увидев рядом с собой тёмный непонятный силуэт…
- Ты совершенно безбожно шмыгаешь носом, - бормочет Бёнджу спросонья, трёт глаза и улыбается. В груди Хансоля восходит и лопается маленькое солнышко.
Он так ужасно соскучился, оказывается.
Бёнджу тянет к нему руки, и Хансоль наконец-то отмирает, наконец-то прекращает изображать статую имени самого себя. Как можно его не любить, не обожать, не боготворить, не хотеть спрятать ото всех – такого невероятного, порой вздорного, но ужасно нежного. Как можно не целовать его такого, целовать почти отчаянно, долго-долго и много-много, красть дыхание, пальцы в волосы вплетать. Хансоль не верит своему счастью.
- Хансори… - шепчет Бёнджу, прижимаясь щекой к его груди. – Переезжай к нам, а? Пожалуйста.
Неожиданно, ведь они эту тему не поднимали уже очень и очень давно. Хансоль молчит, озадаченный.
- Здорово же иметь возможность обнимать тебя тогда, когда захочется. Лечить твои болезни, снимать твою усталость. Видеться не раз в неделю. Нам хватит места троим. И Чихо будет рад, хоть он и бесчувственный мерзавец.
Хансоль не выдерживает и начинает хихикать – да уж, это точно, мерзавец тот ещё, но вот бесчувственный едва ли. Просто по сравнению со звонкой, ломкой эмоциональной бомбой по имени Бёнджу проигрывает многократно.
- Я серьёзно сейчас. Давай, Хансори… Давай домой?..
У Хансоля сна нет ни в одном глазу, хотя Бёнджу уже давным-давно снова уснул в его объятиях. За окном начинает помаленьку светать и, если прислушаться, можно распознать где-то там утреннее пение птиц.
Хансолю есть, о чём подумать. Но первым делом он берёт телефон и набирает короткую смс Чихо.
«Спасибо тебе за него».
@темы: охреневшая ворона, ToppDogg
Название: Who let the dogs out?
Фэндом: ToppDogg
Персонажи: Чихо, Бёнджу, Хансоль
Рейтинг: PG-13
Жанр: повседневность, ангст, романтика
Предупреждение: ООС
Дисклаймер: выгоды не извлекаю, бла-бла-бла
Размещение: спросите - вам ответят. Не факт, что положительно
Киса кукуКиса куку
- Они пишут, - Хансоль откровенно ржёт, тыча пальцем в экран ноутбука и дёргая стоящего рядом Чихо за футболку, чтобы посмотрел. – Они пишут, что Бёнджу похож на котика.
Чихо уже тоже видел эти комментарии в сети, но не нашёл в них ровным счётом ничего смешного. Бёнджу действительно получился очень милым на фотографии, пожалуй, даже слишком. Кто бы мог подумать, что он умеет становиться приторно сладким, если его попросить. Правда, Чихо всё равно не стал бы сравнивать его с котом – скорее, куколка, очень дорогая, искусно выполненная фарфоровая куколка.
Он непроизвольно улыбается, а Хансоль продолжает ржать. У него, кажется, истерика – согнувшись пополам, он возит носом по столу и трясётся, уже почти беззвучно. Сехёк не одобряет такое веселье, но молчит – чисто теоретически, Хансоль не мешает уже разошедшимся спать мелким, так что и пристыдить его нечем.
- Эй, ну хватит уже, правда, - Чихо тянется к мышке, чтобы закрыть браузер, но Хансоль отталкивает его руки:
- Я должен показать это Бёнджу. Нет, серьёзно.
- Кто-то меня звал? – тот как раз медленно выползает из ванной, накинув на голову полотенце и еле волоча ноги. – Прикиньте, никогда не думал, что можно уснуть не просто стоя, а стоя под душем…
Хансоля снова разбирает бешеное «ха-ха», только пальцем он тычет уже не в экран, а в немного недоумевающего Бёнджу.
- Ой, - только и приговаривает он. – Ой, я не могу.
Бёнджу переводит взгляд на Сехёка, но Лидер поднимает руки – мол, меня не втягивайте – и снова утыкается в телефон. Ему во что бы то ни стало нужно побить рекорд мелкого в Subway Surfer, тут не до наркоманских приходов Хансоля, значительно участившихся после покраски его и без того убитых волос в синий цвет.
- Чихо?..
- Его накрыло, не обращай внимания, - улыбается тот как ни в чём не бывало. – Пойдём спать.
- Нет, ты представь, красавица, - Хансоль набирает в грудь достаточно воздуха, чтобы выдать целую фразу. – Представь, что целая куча невнятных баб будет звать тебя «котёнок». Оппа, кис-кис-кис.
Бёнджу поджимает губы и чуть хмурится – ему, как первому из официально представленных общественности участников, фанатских комментариев хватило уже с лихвой, так теперь ещё и Хансоль туда же. То, что люди пишут, иногда… пугает. И Бёнджу всё ещё не совсем уверен, что умеет это преодолевать с минимальными потерями.
С «красавицей» в исполнении дружного хора из двенадцати голосов он уже смирился, но вот только новых прозвищ ему не хватало сейчас. И так время слишком нервное – шутка ли, меньше двух недель до дебюта.
- Пусть называют, как хотят, лишь бы в душу не лезли, - бросает он. Чихо подходит, кладёт обе руки ему на голову и принимается вытирать волосы – Бёнджу отвлёкся и тут же забыл, а на футболку ему, между прочим, уже прилично накапало. – И соблюдали дистанцию.
Хансоль не слушает. Ему не интересно, кто и что говорит, главное – весело. Он нашёл себе повод посмеяться и не выпустит, пока со всех сторон не рассмотрит и не оборжёт.
Иногда это чудовищно бесит, потому что Хансоль не умеет смеяться по-доброму. И слишком часто выбирает своей целью Бёнджу.
- Просто пойдём спать, - тихо уговаривает его Чихо, когда у Бёнджу начинают подрагивать руки – найти бы и кинуть чем-нибудь тяжёлым в этого охламона. Может быть, Хансоль перебесится. Может быть, это всё просто от нервов или от усталости.
Бёнджу позволяет себя уговорить и уходит в спальню, в объятия любимого одеяла.
- Эй.
Чихо просыпается от того, что ему шумно сопят прямо в ухо, да ещё и тыкают в бок. Он по привычке двигается к стенке, пуская завёрнутого в плед Хансоля к себе в постель, и снова закрывает глаза, почти моментально проваливаясь в сон.
Не тут-то было.
- Эй, Чихо. Ну не спи.
- Чего тебе?..
Вот сейчас он проснётся окончательно – и не сможет нормально уснуть до утра, будет подскакивать каждые полчаса. Как будто Хансоль не знает, что не надо так…
Чихо хороший друг. И, даже зная, что с утра будет похож на варёную воблу, упрямо ждёт, когда Хансоль скажет, наконец, что его так встревожило, что он решился покуситься на святое – на сон.
Хансоль молчит. Лежит рядом и молчит, только дышит как-то неспокойно.
- Хён?..
- Чихо, почему он такой красивый?
Всё, сна ни в одном глазу – и что-то внутри противно тянет и ноет. Чихо упирается взглядом в стенку и совсем не знает, что сказать. Ему не послышалось. А самое смешное, что он совершенно точно понимает, о ком идёт речь.
Хансоль так и не дожидается ответа – засыпает, уткнувшись лбом в плечо друга. Счастливый; Чихо так и не смыкает глаз до самого утра и сам не замечает, как безжалостно обкусывает собственные губы.
Бёнджу терпит.
Терпит, когда Хансоль нацепляет ему на голову кошачьи ушки, которые стырил у нун из Evol, и Кристин присылает ему его же фотографию с комментарием, что это очень миленько. Конечно, нужно было показать и перекинуть этот позор всем. Бёнджу уговаривает себя, что ему ещё не раз предстоит красоваться в чём-нибудь и похуже (фансайны, да, привет).
Терпит, когда Хансоль рисует ему усы чёрным фломастером. Хорошо, Бёджу запомнит, что не следует засыпать, где ни попадя. И никому нельзя верить.
Терпит, когда Хансоль пытается дразнить его фантиком на верёвочке или где-то раздобытым клубком ниток. Он скоро познает дзен и станет таким же невозмутимым, как статуя Будды (хотя даже Будда задолбался бы, окажись с ним рядом такой идиот).
Бёнджу терпит, но его нервы – не железные, к сожалению. Он честно готовится отработать хореографию на сто процентов, несмотря на усталость и несколько утомительных часов репетиции до этого. Но Хансолю кажется забавным в самом начале, выдохнуть прямо ему в лицо издевательское «киса куку» и изобразить цап-царап – и Бёнджу сносит.
Он толкает Хансоля в грудь, слишком сильно, так, что у того воздух выбивает из груди, потому что действительно хочет оттолкнуть. И сделать больно, в идеале. Хансоль от неожиданности теряет равновесие и отлетает, сбивает с ног не успевшего среагировать Сандо и растягивается на полу, едва избежав удара головой о стену. Санвон орёт, что все ебанулись, у Хёсана глаза по пять копеек, а левая половина вообще не понимает, что происходит. Разве что Ходжун каким-то невероятным образом успевает схватить Бёнджу за руку, когда тот дёргается вперёд, чтобы ещё добавить, да Чихо заступает ему дорогу.
- Больной, бля! – орёт Хансоль, немного придя в себя. – Чихо, убери от меня эту бешеную бабу!
Тот не обращает внимания. У него бессловесная дуэль с Бёнджу, но больше похоже на то, что они телепатически общаются. Потому что не проходит и полминуты, как Чихо отступает в сторону.
Хансоль теряет дар речи. Пусть Бёнджу уже и не рвётся бить ему морду, но… Чихо не может предать.
- Не подходи ко мне в ближайшее время – здоровее будешь, - негромко предупреждает Бёнджу и пулей вылетает из зала, вырвав руку из пальцев Ходжуна.
- Истеричка! – вопит Хансоль ему вслед, на что Хёнхо советует ему завалить хлебало.
- С ним надо поговорить и вернуть, - Тэян кивает на дверь, и Чихо готов уже вызваться, но Хёнсан оказывается быстрее.
Чихо смотрит на него сверху-вниз, и впервые Хансолю становится действительно не по себе. Чихо высокий, обманчиво-расслабленный, его глаз почти не видно под чёлкой, а свет падает так, что кажется – его белые волосы сияют.
Хансоль знает, что его друг очень терпелив, знает, что его друг очень отходчив и мягок. И никогда раньше он не сомневался в том, что Чихо будет на его стороне, что бы ни случилось.
Но теперь его дрожь пробирает. Он боится, что ещё секунда – и с этим же нечитаемым выражением лица Чихо с ноги зарядит ему по рёбрам.
- Ты… ты почему вообще… - мямлит Хансоль, когда Чихо опускается перед ним на корточки и протягивает руку. И вдруг осознаёт. – Ты… с ним…
- Вставай, - он хватает друга за запястье и практически вздёргивает на ноги. – Потом будем отдыхать, show must go on.
Бёнджу с трудом удаётся сдержаться и не зарядить Хансолю локтем в бок, когда тот обнимает его со спины и утыкается носом в шею. Он терпеть не может, когда к нему вот так подкрадываются, терпеть не может, когда вот так цепляются, терпеть не может, когда ограничивают его подвижность – словно он кукла, с которой можно обращаться, как вздумается.
Хансоль – это средоточие всего, что Бёнджу не может терпеть, особенно в последнее время.
- Я тебе сказал не подходить ко мне, забыл? – он пытается вложить в голос максимум холодности и минимум раздражения, но получается откровенно хреново.
- Не будь злопамятной истеричкой, - бубнит тот, и не думая отпускать.
- А ты не будь говном, чтобы мне не приходилось быть злопамятной истеричкой, - парирует Бёнджу. – Я считаю до трёх – и ты меня отпускаешь. Или ищи того, кто будет нас разнимать, если не хочешь, чтобы тебе разукрасили лицо.
Меньше двух чёртовых недель до дебюта – Хансоль сколько угодно может не верить, что Бёнджу не решится ему действительно навредить.
- Ну послушай, я…
- Раз.
- Бёнджу, серьёзно, прекрати…
- Два.
- Чёрт возьми, я просто добиваюсь твоего внимания, что тут не понятного?!
- Три.
Он всё-таки бьёт локтем под дых – почти не сдерживаясь, потому что ему надоело. Правда надоело, он не нанимался терпеть все эти подколы, какая бы ни была у Хансоля причина так поступать.
Хансоль болезненно вздыхает и разжимает руки, позволяя Бёнджу повернуться к нему лицом:
- Вот тебе моё внимание. Подавись, - шипит он и уходит.
Хансоль вспоминает взгляд Чихо. Думает, почему он не заметил раньше.
Кажется, этот бой он катастрофически проигрывает.
ОсветлительОсветлитель
Кто-то запускает загребущие лапы в его волосы, и Чихо мало того, что подпрыгивает на месте и чуть не орёт от ужаса, так ещё и просыпается моментально. Рядом довольно сопят - прямо в ухо - и едва сдерживают гнусное хихиканье.
- Бёнджу, отъебись, - почти жалобно всхлипывает он, отворачиваясь к стенке и пытаясь в очередной раз абстрагироваться от этого безнадёжного идиота. Не тут-то было - Бёнджу моментально зарывается лицом в его затылок и жадно втягивает носом химический запах свежей краски пополам с осветлителем, который пробивается даже через кондиционер для волос. Его от этой кислоты прёт, как удава по стекловате - до такой степени, что он может начать жевать волосы Чихо, ну или вот совершенно бесцеремонно залезть в чужую кровать в какой-то немилосердно ранний час.
- Вставать пора, мы сегодня первые хорягу прогоняем, - Бёнджу пофиг, что он уж почти совсем вдавил несчастного, пытающегося урвать ещё хоть немного сна Чихо в стенку и едва ли на него не залез. Как тут встанешь, если даже дышать получается с трудом?
Чихо возится, пытается скинуть наркомана с себя или хотя бы втопить ему локтем под рёбра побольнее - ровно до тех пор, пока в них обоих не прилетает смачно черепашка-антистресс Хансоля.
- Горите в Аду, уёбки, - рычит он из темноты, и мрачный голос Ходжуна желает им всем очередного недоброго блядоутра.
Лихорадка БиджуЛихорадка Биджу
То, что с Бёнджу будет сложно, Хансоль понял ещё с самой первой встречи. С первых фраз, которыми они обменялись.
- Привет. Я Ким Хансоль.
- Бёнджу. Внезапно, тоже Ким. У тебя голос уебанский, ты в курсе?
- А ты выглядишь, как баба.
И, чёрт возьми, чем дальше - тем больше стилисты делали из него девчонку, и тем больше ему всё это нравилось. Хансолю нравилось тоже. Он просто пёрся с того, как нагло Бёнджу пользуется откровенно девчачьими приёмчиками, если ему что-то нужно. Как дует губы и выкручивается, если что-то ему не по душе.
Это было сложно, потому что Хансоля не по-детски накрывало приходами "лихорадки Биджу", а тот только ломался, закатывал глаза и морщил нос, отталкивая его каждый раз - но недостаточно сильно, и в итоге всё равно позволяя украсть мимолётный поцелуй.
А потом Бёнджу вдруг совершенно угорел по смущённой улыбке и идиотским селкам Чихо, и всё стало ещё сложнее.
Чихо прятался за Санвона и Ходжуна, боялся оставаться с ним наедине и всё время убегал; Бёнджу дожидался ночи и залезал к нему в кровать, не оставляя путей отступления, таскал его вещи, без зазрений совести шарился в телефоне и томно-томно хлопал ресничками, пока хёны делали ставки - когда уже Чихо сломается. Пока что ломался только Хансоль - краснел, бледнел, синел, зеленел и даже желтел, зубы стирал в порошок, но легче не становилось.
Когда Чихо пришёл к Хансолю и, заикаясь, попросил защитить от Бёнджу, потому что наркоманское уёбище не сдалось ему нахрен, а вот Хансоль-хён - очень даже... Сломались все.
И это уже не сложно. Это уже пиздец.
Ты тупой или притворяешься?Ты тупой или притворяешься?
Бёнджу ничего не может поделать со своим желанием уебать с ноги тому, кто придумал, что неплохо бы вставить в хореографию элементы акробатики. И дважды уебать тому, кто решил, что это должна быть поддержка. Хансоль соглашается, не раздумывая; Бёнджу размазывает лицо по стене и мысленно вопрошает, за что.
Круто, конечно, но поначалу ничего не получается даже с хореографами. Сами-то они проделывают трюк на ура, но у Хансоля трясутся руки и, откровенно говоря, поджилки тоже. Его (и всю команду заодно) вздрючивают лекциями на тему того, что нужно доверять партнёрам.
Бёнджу старательно давит в себе скепсис и старается не кинуться расцарапывать испуганные рожи Хёнхо и Хёсана, которых в последнее время в качалке гоняли больше обычного и заёбывали силовухой, чтобы справились. Вместо этого он хватает за шиворот Чихо и тащит его в дальний угол, отрабатывать связки.
У Хансоля мышцы не просто болят - воют; у Бёнджу болит душа, и даже Сехёк уже крутит пальцем у виска периодически, когда тот огрызается на самые безобидные шутки. У красотки просто ПМС, не обращайте внимания.
Каждую чёртову репетицию Чихо косится на Бёнджу. Бёнджу упорно смотрит в зеркало и делает вид, что всё в порядке, только смертельно бледнеет, когда начинается вся эта акробатическая херня. Даже под тоналкой видно, как кровь моментально отливает у него от лица (зачем на репетицию мазаться тоналкой?).
Хансолю норм даже с не до конца зажившей после неудачного приземления лодыжкой - периодически он чирикает и пытается изобразить птичку. В принципе, имеет право, с его-то диетой - чем он там, одним святым духом питается?..
Никто не в курсе, что пошло не так, просто вдруг грохот, вдруг от всей души матерится Хёсан, ему вторит хореограф, а Хансоль вдруг валяется на растянувшемся на полу Хёнхо. Тот не шевелится, только осоловело моргает и обливается кровью из носа.
- Я, кажется, слышал хруст, - задумчиво выдаёт Юнчоль.
- Бля, - глубокомысленно изрекает Санвон.
- Аминь, - добавляет Ходжун.
- А ну заткнулись все, - пока хореограф оттаскивает целого и невредимого, только очень удивлённого и испуганного Хансоля, лидер и менеджер поднимают Хёнхо на ноги. Тэян где-то добывает коробку салфеток, которые промокают и окрашиваются красным моментально. - Вроде на перелом не похоже, просто разбил...
Чихо честно пытается удержать Бёнджу - чуть рукав рубашки не отрывает, судя по треску ткани, но всё бесполезно, и тот разъярённым петухом налетает на ничего не понимающего Хёнхо, что-то отчаянно вереща. Тот даже отбиваться не может, а Сехёк и менеджер слишком офигели, чтобы что-то предпринять - оттаскивать его, в итоге, бросаются всё тот же Чихо и стоящий рядом Хёсан. Такого потока витиеватой ругани от Бёнджу никто не ожидал, разве что Донсон невозмутимо закрывает уши Санвона ладонями. У Чихо щёки пылают.
- Эй-эй, спокойнее, ты чего, - Хансоль растерянно хлопает глазами. Хёнхо быстренько уводят, но Бёнджу всё равно успевает крикнуть вслед, что уроет гада, вот только доберутся они до общаги. - Я ж падал, не ты, чего так пугаться.
- Да ебал я... - кого, чего и как он там ебал, никто так и не узнаёт, потому что Ходжун выливает ему на голову бутылку воды.
- Фаталити, - комментирует из своего угла Юнчоль и показывает другу большой палец.
Бёнджу хотя бы успокаивается и просто снова фейспалмит, пулей выскакивая из зала. Все как-то сразу разбредаются по своим делам, понимая, что на сегодня, в принципе, можно сворачиваться. Пока все собирают вещи, Чихо тихонько подходит к Хансолю и дёргает его за рукав:
- Ты правда тупой или просто притворяешься? - интересуется он и вздыхает, получая в ответ непонимающий взгляд.
Лети, не бойсяЛети, не бойся
Чихо, сам того не подозревая, упорно делает всё, чтобы за ним закрепилось звание приложения к Бёнджу. За ним он ходит хвостиком, и поначалу это даже здорово. Всегда есть, с кем обсудить что-нибудь животрепещущее, одолжить денег при случае, зарубиться в приставку. Ключевое здесь – всегда есть. Всегда под рукой, всегда рядом.
Чихо улыбается чуть смущённо, выглядывает застенчиво из-под ровной чёлки на глаза. Бёнджу всё мерещатся в них любопытные, испытующие искорки, но слишком пристально всматриваться – очень неловко, поэтому он легкомысленно забивает и несётся по жизни дальше, словно на крыльях. Чихо незаметно, тихонько придерживает его за рукав, чтобы не разбился на полной скорости, не дай Бог.
У них отлично идут дуэты – они понимают друг друга в танце, связки даются легко, выглядят гармонично и правильно, и всё это – очень малой кровью. Чихо уверен, что всё дело в Бёнджу, в том, как тот умеет подстраиваться, в том, как тот умеет чувствовать. Потому что, глядя на то, как Бёнджу танцует с Хансолем, Чихо не может не отмечать, насколько прекрасно те смотрятся вместе.
Что бы Бёнджу ни делал, он делает это так, что у Чихо захватывает дух.
Чихо помогает ему подобрать одежду под новый цвет волос, всё время копается с аксессуарами, потому что Бёнджу лень-лень-лень, он готов нацепить первое, что попадётся под руку – но Чихо лучше знает, как выгодно подчеркнуть тонкость его запястий и красоту пальцев. Чихо вообще знает лучше. Зачем-то помнит, что ему нравится, а что нет. Помнит, на каком боку он засыпает. Помнит кучу мелких, совершенно бесполезных деталей, постоянно подмечает то, на чём вообще не должен заострять внимание.
Чихо всегда рядом.
Поправляет ему волосы перед выступлением, когда Бёнджу по привычке пытается их взлохматить, забыв об укладке, осторожно стирает ватным диском размазавшуюся подводку и ловко перехватывает одну из крутящихся, словно белки в колесе, нун-стилистов – поправить. Проверяет микрофоны за двоих.
Чихо всегда рядом. И Бёнджу, наконец оторвав взгляд от Хансоля и оглянувшись по сторонам, пугается того, как его много. Слишком много.
- Слушай. Слушай, Чихо, правда, не надо.
Он даже не понимает толком, чего «не надо» – просто чувствует, что так быть не должно, что что-то неправильно, не так, как он себе представляет.
- Мне это не нужно.
Мне нужен не ты, - вот что слышит Чихо.
Он гладит высветленные волосы – встрёпанные, всё ещё влажные после душа, - обнимает ладонями лицо, шею, скользит по плечам. Взгляд из-под чёлки, улыбка ни на йоту не меняется – Бёнджу нервничает, потому что не понимает, и напрягается. Как будто боится, что Чихо сейчас на него набросится. А он просто ведёт ладонями дальше, по рукам, до самых запястий, и оседает, оседает, оседает – плавно и незаметно. Бёнджу даже и не улавливает, а Чихо вдруг оказывается перед ним на коленях, обхватывает поперёк и утыкается носом в живот.
У Бёнджу внутри всё переворачивается.
- Чихо, твою мать, что ты…
- Просто не обращай внимания, ладно? – просит он. – Как раньше. Давай как раньше? Всё же было хорошо.
Чихо знает кучу мелочей, о которых Хансоль даже не подозревает. У Чихо было много времени, чтобы исподволь изучить Бёнджу вдоль и поперёк, потому что он умеет смотреть и умеет слушать, умеет помнить ночные разговоры, умеет ставить другого выше себя. А ещё умеет не кричать «но я же лучше».
- Ты просто продолжай и дальше смотреть на него.
И лети. Лети вперёд, как умеешь.
А Чихо будет всё так же незаметно, тихонько придерживать за рукав. Чтобы не разбился на полной скорости, не дай Бог.
Уголок интровертаУголок интроверта
- Мне нужно личное пространство, поэтому съебись, пожалуйста, в ужасе?
Приветливость Бёнджу не просто на нуле, а в каком-то совершенно катастрофическом минусе. В лицо Чихо летит скомканная, промокшая насквозь после нескольких убийственных часов в тренажёрке футболка – летит весьма бесцеремонно и безжалостно. Он уклоняется чисто машинально, хотя вообще-то хотел футболку поймать – ни в чём не повинный предмет гардероба бодро просвистывает мимо и угождает прямиком в мусорное ведро.
Волшебно. Так захочешь – не сделаешь. Чихо посмеивается в кулак, делая вид, что закашлялся, и поспешно выуживает футболку из мусорки, пока Бёнджу не заметил и не озверел окончательно. Хорошо, что он копается в шкафчике на предмет сменной одежды и полотенца.
- Ты всё ещё здесь? Чихо, умоляю, создай мне уголок интроверта и свали в машину, поболтай с менеджером, ему, наверное, очень скучно.
Бёнджу устал и просто капризничает, поэтому Чихо отмахивается от его слов и, аккуратно и почти любовно сворачивая футболку, продолжает нагло его разглядывать.
Он чувствует, как тупеет, когда смотрит на Бёнджу. Стремительно и совершенно безобразно тупеет, разве что слюни не начинает пускать на это худенькое тельце, на так трогательно выступающие позвонки, на невменяемо прекрасную шею и ломкие запястья. Бёнджу патологически худ, и если что и может отъесть – то только щёки, да и то как-то невразумительно, поэтому единственное его сомнительное спасение – наращивать мышечную массу.
Чихо не представляет даже, что с ним будет, когда рельеф начнёт проявляться. Он и так-то себя уже слабовато контролирует.
- Ну дай мне в душ спокойно сходить, а?..
Бёнджу очень любит разговаривать, не глядя на собеседника, и за это хочется как следует ему вломить. Чихо разглядывает его затылок, и очень отчётливо представляет, как прямо сейчас вплетает пальцы в тёмные волосы, крепко сжимает и прикладывает красивеньким лицом прямо к железной дверце шкафчика.
Только руку протяни.
Вау. У него начинает покалывать кончики пальцев.
Чихо действительно протягивает руку, но только чтобы не ударить – а ухватиться за резинку спортивных штанов и притянуть к себе, обхватить поперёк живота, прижимая его тонкие руки к телу. Он оттаскивает раздражённо сопящего Бёнджу к лавочке посреди раздевалки и усаживает его к себе на колени. Походу, в душ он его не отпустит. Вообще не вариант.
- Чихо.
Бёнджу не постесняется ударить или пнуть даже по самому дорогому, но пока сидит на удивление смирно – видимо, генерирует злость, - а Чихо пользуется ситуацией и откровенно тащится, вгрызаясь в плавный изгиб шеи. Кожа влажная и солёная, он слизывает маленькие капельки пота и прётся, просто прётся.
- Чихо, блядь, фу-у-у!.. – Бёнджу наверняка кривит нос в своей очаровательной манере. Или закатывает глаза, а может, и то, и другое. Чихо знает, насколько Бёнджу терпеть не может чувствовать себя грязным, чуть ли не до трясучки его это бесит, но сам он просто фанатеет от его запаха. И весьма не против облизать его всего, с ног до головы, особенно эти острые-острые локти, да, пожалуйста.
Ну да, окей, он фетишист. Какой-то в хлам убитый, притом.
Но это же Бёнджу, как можно иначе?
- Чихо! – у Бёнджу уже серьёзно начинается паника. – Животное ты безобразное, ну ладно, ладно, хочешь, вместе в душ пойдём? Только прекрати, нет, блядь, куда ты руки суёшь!..
Чихо не ржёт только потому, что ему нужно довести дело до конца и нигде не проебаться. И нет, он не наглый, он просто немножечко манипулятор и немножечко гордится. Потому что с Бёнджу хотят все (даже если не признаются), а может – только он.
@темы: охреневшая ворона, ToppDogg
Название: On the road
Фэндом: ToppDogg
Персонажи: Чихо/Бёнджу
Рейтинг: PG-13
Жанр: AU, ангст, романтика
Дисклаймер: выгоды не извлекаю, бла-бла-бла
Размещение: спросите - вам ответят. Не факт, что положительно
707 словБёнджу запускает пальцы в волосы и откидывает длинную чёлку назад, подставляя лицо пламенным отсветам закатных солнечных лучей и выдыхая густое облачко серебристого, как волосы Чихо, дыма. Уходящее лето и вечерний ветерок обнимают одновременно теплом и прохладой, по коже бегут мурашки - он устраивается удобнее на плоском капоте старенькой, потрёпанной машинки, остановленной у обочины.
Всё, что у него есть, принадлежит на самом деле Чихо.
Мятая пачка сигарет, почти допитая бутылка пива, свободно болтающаяся на нём майка в разноцветную широкую полоску, постоянно сползающая с плеча, кожаный браслет на запястье. Ключи в кармане – от квартиры Чихо, шорты, в которых карман с ключами – из шкафа Чихо, скейт тоже подарил ему Чихо.
Он подбирает под себя ноги и садится по-турецки, сверкая острыми, фиолетовыми от синяков коленками. Честно? Ему сейчас дофига страшно вот так сидеть и глядеть в лицо одиночеству, потому что всё, что у него есть – это Чихо, и без Чихо не было бы ничего. Бёнджу снова затягивается, пальцы обдаёт жаром почти дотлевшей до фильтра сигареты. Окурок летит в придорожную пыль, Бёнджу запивает горечь последним глотком пива и прикрывает глаза.
Чихо пару часов назад задремал на заднем сидении, высунув длинные ноги в открытое окно. Бёнджу нравится то, что они стоят на обочине где-то посреди пустынного шоссе, что у него в желудке уже второй день ничего, кроме «Будвайзера», что нет никакого пункта назначения. Ему честно в кайф, пока Чихо остаётся в поле его зрения. Дорожные знаки говорят, что километров через тридцать они приедут к какому-то населённому пункту – значит, можно будет помыться и поспать в чистой постели.
Чихо наверняка заставит его поесть.
Мимо проезжает какой-то случайный автомобиль – Бёнджу открывает глаза, но видит только столб пыли из-под колёс, а потом слёзы набегают от слишком яркого света. Приходится заслониться от солнца рукой – за последние несколько дней его кожа успела покрыться золотистым налётом загара. К Чихо солнце не липнет, зато лунный свет он как будто притягивает. Это красиво. Бёнджу всегда больше нравилось серебро.
Бёнджу нравится то, как они живут. Нравится, что никто никогда не задаёт вопросов. Решили поехать – и поехали. В светлое будущее, смеялся Бёнджу, высунув голову в окошко, как собака.
У нас нет с тобой будущего, со спокойной улыбкой шутливо-горько отвечал ему Чихо, и это правда, потому что по нулям, потому что без шансов, потому что без «тугеза форева». Может быть, рано или поздно Чихо просто оставит его в каком-нибудь очередном придорожном мотеле, а может, Бёнджу сам уйдёт гулять и забудет дорогу обратно, не узнаёт старую потрёпанную машинку, случайно пройдёт мимо, а никто его не остановит. Мало ли.
Просто пока что Чихо – это всё. И огромный мир, который Бёнджу видит перед собой, всё равно всегда сводится к одной-единственной точке пространства – рядом с ним.
- Хэй, - его голос хриплый спросонья, а улыбка доверчиво-беззащитная, и Бёнджу обожает первые несколько минут после его пробуждения. После на лицо Чихо вернётся привычная, несмываемая печать невозмутимого спокойствия. Стоит ли говорить, что её Бёнджу обожает тоже?.. – Приснилось, что я просыпаюсь – а тебя нет.
- И ты искал? – пропахшие табачным дымом пальцы теребят заплатку на старых шортах, уголки губ ползут вверх сами по себе.
- Везде посмотрел, - Чихо загораживает его от солнца, и Бёнджу может, наконец, перестать щуриться. Он принципиально не признаёт солнечных очков, валяющихся в багажнике вместе с атласом дорог и пачкой презервативов.
- В багажник заглянул?..
У Чихо на шее, на тонком чёрном шнурке, молочно-белый волчий клык. Лежит точно в ложбинке между ключиц, что напоминают размах чаячьих крыльев. Глядя на него, Бёнджу слышит отдалённый шум прибоя.
- Но в багажнике только пиво и скейты.
- А вот зря не посмотрел.
Чихо опирается ладонями о капот, мимоходом погладив острые, фиолетовые от синяков коленки, и целует Бёнджу – медленно и долго, как будто извиняясь, что не догадался в самом деле заглянуть в чёртов багажник.
- Мне тебя не хватало, - признаётся Чихо, заглядывая из-под чёлки ему в глаза. – Кажется, мир без тебя был бы очень дерьмовым и скучным местом, как думаешь?
- Я думаю, - отвечает Бёнджу, откидываясь назад и укладываясь спиной на горячий металл. – Что заниматься сексом на капоте твоей машины так же удобно, как и на нём сидеть и пить пиво.
У них нет будущего. По нулям, без шансов, без вместе навсегда. Просто иногда Чихо вдруг беспричинно начинает как будто признаваться ему в любви. Или Бёнджу вдруг решит всего себя бросить к его ногам. Всё без слов понятно.
И предельно честно.
@темы: охреневшая ворона, ToppDogg
Название: Так пусть сгорит дотла
Фэндом: ВТОВ
Персонажи: Донгын/Минхёк
Рейтинг: PG-13
Жанр: AU, фэнтези, ангст, романтика
Предупреждение: ООС, смерть персонажа
Дисклаймер: выгоды не извлекаю, бла-бла-бла
Размещение: спросите - вам ответят. Не факт, что положительно
1510 словГод выдался урожайным, и в день середины осени, празднуя окончание жатвы, люди поют торжественные, благодарственные гимны ветру, солнцу и дождю. Курятся благовония возле заваленных дарами алтарей, а вечером на площади разгораются жаркие костры. Гуляет вся деревня, быстро пустеют выкаченные из погребов бочонки со сладким фруктовым вином – даже свадьбу дочери сельского старосты отмечали не с таким размахом.
Поют скрипки и флейты, звенят бубны и колокольцы, вплетённые в волосы принарядившихся по случаю праздника в свои самые лучшие платья девушек. Цветные ленты, пышные венки и танцы, танцы, танцы. Донгын не слишком хорош в этом, и потому сидит в стороне, наблюдая – улыбка расцветает на его губах, когда раз за разом взгляд выхватывает из веселящейся толпы одного-единственного человека. Волосы его, ярко-алые, напоминают пламя, к которому он подходит так неосмотрительно близко: словно сам он – обжигающая, озорная искорка.
Минхёк смеётся, открыто и искренне. Донгын не слышит со своего места, но и видеть ему достаточно. Когда Минхёк вот такой – ему самому становится спокойно и легко. Когда Минхёк танцует, словно за спиной его распустились крылья, когда отпускает самого себя на волю – сердце Донгына танцует вместе с ним.
Веселье длится долго; высокие костры превращаются в скопище тлеющих углей, лунный свет становится всё тусклее и природа замирает, предвещая скорый рассвет. Молодёжь убегает к реке – спустить на воду кораблики-светлячки и в последний раз вознести богам молитвы о том, чтобы и в следующем году они были милостивы и не оставили на произвол судьбы.
Минхёк останавливает его на узкой тропинке в роще, берёт за руку – одним корабликом, одним голосом в дружном хоре других голосов меньше. Боги не заметят, а до восхода солнца не так уж много времени, пусть после празднества большинство селян будет отсыпаться полдня. Колдовские глаза Минхёка мягко сияют в постепенно отступающем мраке, словно впитали в себя лунный свет, а у губ его всё тот же сладкий привкус вина.
К маленькому домику на речном обрыве, стоящему обособленно от всех остальных, они бегут – потому что времени им никогда не будет хватать. Минхёк смеётся, и его смех Донгын собирает поцелуями; щекотно. Пальцы снова дрожат, касаясь обнажённой кожи, что нежнее шёлка. Донгын не уверен, можно ли любить его ещё больше; но он, кажется, любит, и сердце у него в груди стучит неровно рядом с этим человеком, и нежность заполняет до краёв. В исступлении, он готов целовать эти тёплые, целебными травами и отварами пахнущие руки, обнимать его часами, гладить мягкие волосы.
- Что же ты медлишь?.. – Минхёк шепчет так тихо, что песни, стелящиеся над речной водой, словно туман, почти заглушают его голос.
- Любуюсь, - выдыхает Донгын, хотя в доме темно и что он может рассмотреть?
- И так весь день на меня глядел.
- Мне всё мало.
Как же дурманят его запахи, живущие в знахарском доме. Календула, зверобой и душица, медуница и горечавка – не распознаешь все, да и откуда ему знать столько целебных трав. Как дурманит его близость Минхёка, прикосновения и взгляды – он словно околдован, и сам себе уже давно чужой. Приворожён, быть может? Кто знает, чему учила юного знахаря его бабка-ведунья.
- Снова мысли терзают?..
- Не важно. Не важно, пока ты рядом.
И точно, прав был Донгын, сравнивая Минхёка с искрой – тот вспыхивает под его прикосновениями, под его поцелуями, опаляет жаром страсти своей безудержной, и Донгын сгорает в пепел вместе с ним, снова и снова.
А наутро ему нужно забыть, нужно бежать, чтобы другие не узнали, не заподозрили ничего. Он клянётся, что любит – небо свидетель тому, - и вечно будет любить.
***
Донгын отправляется с торговцами и несколькими братьями-охотниками в долгий путь до города – близится зима, и добытые на охоте меха пойдут по хорошей цене. В напутствие он получает грустный взгляд и самодельный амулет, заговорённый и благословлённый у семи ветров. В темноте их последней ночи, по новой луне, Минхёк тихо просит возвращаться скорее – и молчит о дурном предчувствии, что не даёт ему покоя.
Донгын обещает ему привезти из города тех редких порошков, что здесь не найти, а тот отмахивается – сам себя привези, больше ничего не нужно. И не смеётся, как обычно. С тяжёлым сердцем оставляет его Донгын, но дорога и северные ветра, предвестники надвигающихся холодов, быстро приводят в чувство. Только покалывает изредка в груди да дни тянутся слишком медленно.
Он возвращается, когда луна идёт на убыль и заморозки по ночам затягивают землю белым кружевом инея – возвращается, наигрывая весёлые песни на губной гармошке, с полными карманами собранных по дороге зимних ягод. Но что-то не так, и никто не выходит встречать вернувшихся. На улицах пусто, многие окна заколочены. И даже гармошка звучит теперь глухо и безжизненно.
Только дымок, поднимающийся над некоторыми крышами, говорит о том, что когда-то здесь обитало множество приветливых людей.
Донгын бежит так быстро, как позволяют ему ноги – холодный воздух жжёт горло и сушит глаза, но ужас намного сильнее. Ужас такой, какого он не испытывал ни разу в своей жизни, даже когда загонял крупного зверя. Он вламывается в знахарский дом без стука, и на миг от сердца отлегает – в комнате горит очаг, жарко натоплено, пахнет совсем как раньше, по-особенному, чуть с горчинкой. Календула, зверобой и душица, медуница и горечавка…
Минхёк сидит за столом, ссутулившись и втянув голову в плечи, будто мёрзнет. На звук едва оборачивается, и Донгын пугается того, что видит. Всего месяц его не было, а Минхёк обратился в бледную тень – бесцветную, измождённую и ломкую, как высушенные между страниц толстой старой книги цветы.
Он не улыбается, и нет в его потухших глазах колдовства. Угасло живое пламя, остался пепел.
- Я дождался, - голос Минхёка шелестит, как осенние листья на зимнем ветру, когда Донгын падает на колени перед ним, сжимает его ладони и пугается снова – кажется, что так легко порвать натянувшуюся, истончившуюся, чересчур холодную кожу.
- Что же случилось здесь такое?..
- Я старался, Донгыни… Видят боги, я старался.
И он плачет. Бессильно, горько и совсем безысходно, всё повторяя, что старался, как мог, но ничего не получилось. Совсем ничего, и ему уже тоже осталось совсем немного. Донгына трясёт мелкой дрожью, но он не разжимает объятий.
Несколько раз Минхёк теряет сознание, и тогда Донгын пытается поцелуями вдохнуть в него хоть немного жизни. Ему не жалко, лишь бы прекратился этот леденящий ужас, лишь бы он вернулся оттуда, куда неведомая сила тащит его так безжалостно.
Минхёк клянётся, что любит и вечно будет любить, но Донгын зажимает его рот ладонью – слишком много панического отчаяния в голосе, слишком густой туман застилает глаза, которые едва ли способны увидеть теперь его лицо. Пусть лучше молчит, чем прощается; Донгын молча молится всем известным ему богам, и слёзы душат его, не достигая сухих, больных глаз. Быть может, к утру станет легче.
Когда первые лучи солнца выглядывают из-за горизонта, тревожный сон смыкает веки Донгына. Минхёк перестаёт дышать.
***
Что за болезнь бедой пришла в деревню и унесла за собой жизни чуть ли не половины – никто так и не понял. Старуха-травница рассказала ему, как вместе с Минхёком они ломали головы и пробовали, пробовали, пробовали сделать хоть что-то. Без толку; кого болезнь выбирала, тот и шёл вместе с ней.
Донгын бродил по опустевшей деревне, где совсем недавно праздновали, пели, танцевали; где жизнь бурлила, и каждый приветствовал его, как родного. Печатью скорби были отмечены те, кто остался, знаком смерти отмечен был каждый дом.
Он давно перестал спрашивать богов, за что – боги всегда были глухи и немы.
Минхёк всё ещё лежал там. Полный неизбывной тоски, с тенью мучений, навсегда отразившейся на его лице – он никогда не был таким при жизни, и Донгыну тошно было смотреть. Но и не смотреть он не мог.
В выстывшей комнате он опускался на колени перед лежанкой, которую так часто делили вдвоём, он брал холодную руку в свои ладони. Клал голову на грудь, в которой больше не билось сердце, припадал к безжизненным, посиневшим губам.
Нет, Минхёка больше не было здесь, и ему никогда не дождаться вновь ответа. Не увидеть, как изгибаются эти губы в самой прекрасной улыбке. Не увидеть отражающийся в глазах свет звёзд. Не почувствовать тепла и не обратиться в пепел, как когда под покровом ночи они доказывали друг другу свою любовь.
Донгын знает, что его пора отпустить. Пора, как положено по обряду, предать его тело земле или огню. Но где взять силы на это? Донгын снова и снова гладит и перебирает его волосы, положив голову к себе на колени. Нет, никто их не посмеет разлучить – как безумный, он повторяет это снова и снова, он проклинает всех, и ядовитая злоба разъедает его изнутри. Сердце болит, болит, болит и сочится чёрным ядом, в котором всё горе, вся ненависть, все непролитые слёзы.
Как же он тоскует.
На шестой день Донгын разжигает огонь в очаге. Собирает все развешанные по дому вязанки трав, все порошки, приносит дрова, чтобы горело жарче, ещё жарче. Амулет, заговорённый у семи ветров, летит в огонь, и Донгын неотрывно смотрит, как тот медленно исчезает, поглощённый диким танцем.
Он выпускает пламя из очага, и пляска несётся дальше. Календула, зверобой и душица, медуница и горечавка… Красный, жёлтый, рыжий, золотой – все краски осени вспыхивают ярко, несмотря на начало зимы. В переплетении бликов на коже Донгыну кажется, что ресницы Минхёка шевелятся, что подрагивают его веки и изгибаются губы – словно он вот-вот проснётся, откроет снова глаза.
Донгын обнимает его, безвольную куклу с восковой кожей, и обещает, что они обязательно будут вместе. Смеётся и плачет, когда огонь вгрызается в штаны и рубашку, кусает ноги, руки и лицо.
Обязательно. Вместе.
Я люблю тебя, небо свидетель тому, и вечно буду любить.
@темы: охреневшая ворона, BTOB
Оказывается, невероятное множество вещей, которые привык воспринимать глазами, можно просто почувствовать. Уловить тихий звук трепетания крыла бабочки, почувствовать кожей легчайшие пылинки, рассеянные в воздухе. Минсок ещё помнит, как эти самые пылинки любят танцевать в солнечных лучах, кружиться медленно, плавно, никуда не спеша. Когда-то он любил наблюдать за этими танцами, лёжа на больничной койке. Правда, с годами это становилось всё сложнее. Минсок тяжело вздыхает и непроизвольно поднимает руки, чтобы потрогать закрывающую глаза повязку. Даже если её снять, мало что изменится - он всё так же ничего не увидит, зрение оставило его. Кажется, уже насовсем.
Проще думать, что темнота эта – временная, но он всё ещё не привык, не смирился и не принял. Поэтому постоянно пытается подглядеть, а вдруг хоть немножко света пробивается сквозь плотную ткань, не дающую ему как следует разомкнуть ресницы.
Пахнет лекарствами и солнечными лучами сквозь распахнутое настежь окно. Иногда его лежащей поверх тонкого одеяла руки касается тюлевая занавеска, трепещущая на лёгком весеннем ветру. Минсок подставляет солнцу лицо и ждёт, когда на скулах повыскакивают бледные, но весьма уверенные в себе веснушки. Шутка, конечно – такого никому почувствовать не дано, но он по смешкам Лу Ханя всё обязательно поймёт.
В больнице спокойно и хорошо, мягкая постель, окно полностью в его распоряжении. Цветы от Лу Ханя на тумбочке, не сильно пахнущие, как будто и вовсе луговые. Минсок улыбается, легко представляя большой лохматый венок в его высветленных волосах.
Он остался бы здесь навсегда. В небольшой одиночной палате не так много вещей, чтобы на них натыкаться, к тому же, он уже выучил, сколько нужно сделать шагов, чтобы ничего не сбить. Научился доходить по коридору до поста медсестры. Высчитал количество шагов до уборной. Иногда, конечно, случаются разного рода неприятности, связанные с потерей одного из важнейших способов восприятия информации, но ко всему этому привыкаешь. Со всем этим можно жить.
Тяжело переносить только жалость.
От волос Лу Ханя пахнет краской, в руках у него – ветка сирени. Запах такой резкий и сладкий, что у Минсока начинает кружиться голова. А этот китаец, как назло, ещё и специально поднёс цветущую кисть бледно-лиловых цветков к самому его лицу. Передёргивая плечами и встряхивая рыжими волосами, Минсок натыкается на них губами, щеками, носом. Отфыркивается.
- Хочешь, найду для тебя тот, что с пятью лепестками?
- Здесь не настолько дурно кормят, чтобы я захотел есть… цветы.
Лу Хань смеётся, копошится, сидя на краешке его кровати – Минсок с интересом прислушивается.
- Ну и ладно. Значит, желание достанется мне, - он даже не скрывает собственное торжество, смеётся снова. Нашёл, кажется. – Омномном. Вкусный цветочек.
Лу Хань просиживает у него часами. С лёгкими словами, мягкими руками, но мыслями тяжёлыми, как гранит. С учащённым пульсом под кожей и горечью в горле, от которой даже дышать трудно. Печаль жжётся на кончиках его пальцев, на его губах.
«Перестань, это же было неизбежно».
На прикроватной тумбочке Минсока уже давно красуется букет из шаловливо-жёлтых, пушистых одуванчиков, пачкающихся пыльцой направо и налево. Но в палате всё ещё пахнет сиренью – она отцветает под распахнутым окном и дотягивается своим ароматом даже сюда.
Скоро пора уже на выписку. Высчитывать шаги и ступеньки на лестничных пролётах, бояться автомобилей и велосипедов, натыкаться на людей и теряться в шуме большого города.
- Дай мне о тебе позаботиться.
Минсок не понимает, зачем Лу Ханю портить себе жизнь. Он хорош собой и любит веселиться, а ухаживать за слепым человеком, постоянно притягивающим к себе всяческие бытовые травмы – то ещё удовольствие. Минсок откровенно пугается и говорит, чтобы Лу Хань и думать забыл о том, чтобы переехать к нему.
Пугается настолько, что перестаёт улыбаться. Потом перестаёт отвечать на звонки. Потом почти перестаёт разговаривать. И Лу Хань больше не приходит – с каждым днём запах сирени становится всё слабее и слабее.
От солнца у него на скулах всё же выскочили веснушки, и Лу Хань смеётся, пытаясь их пересчитать губами. Это сложно, но он настойчив.
В квартире Минсока вещей в два раза больше, чем обычно, и это сбивает с толку – там, где раньше нужно было сделать четыре шага по прямой, приходится закладывать крутые виражи. Переставлены фарфоровые фигурки из коллекции, одежда висит не на своих местах. Тарелки, кружки и стаканы, специи в кухонных шкафчиках… Дом Минсока погрузился в хаос, и иногда светловолосый китаец с лёгкими словами и мягкими руками перетягивает на себя одеяло во сне.
Невозможный человек. Всё решивший и сделавший сам, пока Минсок прохлаждался в больнице – собравшийся и переехавший, перестроивший здесь всё под себя.
Он улыбается себе под нос, слушая, как Лу Хань тихо напевает на китайском, пока возится у плиты.
Сущность света, сущность огня; Чанёль/Бэкхён, ASWF!verse, 704 словаСущность света, сущность огня; Чанёль/Бэкхён, ASWF!verse, 704 слова
Дом Бэкхёна небольшой, очень скромный, и дверь его всегда открыта: прятать Бэкхёну нечего, а если кто и решится зайти к нему в гости - он всегда будет рад угостить вкусным чаем, выслушать и помочь советом. Но причина, конечно же, есть. Причину зовут Чанёль, и он очень любит приходить посреди ночи, когда все уже давно спят.
День, когда Чанёль тихонько отворит дверь его дома и проскользнёт внутрь, Бэкхён безошибочно предчувствует. С самого утра он не находит себе места, всё ждёт и никак не может дождаться - а этот рыжеволосый и улыбчивый совсем не торопится, только треплет нервы лишний раз. Знает, что Бэкхён каждые две минуты выглядывает в окно и даже не может позволить себе отлучиться на небольшую прогулку по окрестностям.
Он приходит только под покровом темноты, когда, издёргавшись и утомившись за день, Бэкхён забирается под одеяло и забывается чутким сном. Когда только луна заглядывает в окошко, серебрит встрёпанные тёмные волосы и узор из аккуратных, мелких чешуек на щеках и скулах. Он приходит, принося с собой тепло и запах луговых трав, опускается на пол рядом с кроватью Бэкхёна и наклоняет голову так, чтобы видеть его спящее лицо. Касается горячим дыханием выглядывающих из-под одеяла тонких пальцев и улыбается чему-то своему. Чанёль очень не хочет его будить, но Бэкхён упрямый и делает всё наоборот - хмурится, ворочается и, наконец, открывает глаза.
Чанёль считает взмахи его ресниц, когда он моргает несколько раз, прежде чем сонно потереть глаза и перевести уже более осмысленный взгляд на него. Бэкхён никогда не пугается, обнаруживая возле своей постели одного очень любящего потрепать ему нервы феникса - его губы расцветают ласковой, счастливой улыбкой, а в глазах зажигаются тусклые искры.
Они гуляют всю ночь напролёт. Чанёль, много день проведший в пути и всё ещё не привыкший к мысли, что можно не идти никуда, а просто отдохнуть, и Бэкхён, сонный, тёплый, доверчиво прижимающийся к его боку. Где-то между "как твои дела?" и первым "я скучал по тебе" их пальцы переплетаются. Чанёль довольно гудит, рассказывая ему очередную дорожную историю и, незаметно для себя, но очень ощутимо для Бэкхёна, поглаживая большим пальцем его ладонь.
С ним всегда что-нибудь случается по дороге: то ундины его разыграют, то сильфы поделятся новостями с дальних рубежей, то встретится какой-нибудь скучающий оборотень - а у них в запасе столько интересных игр, что невозможно не согласиться на партийку-другую. Бэкхён не перестаёт удивляться, ведь его путешествия всегда проходят спокойно и мирно, совсем немного одиноко.
Лунный свет тянется к Бэкхёну, цепляется за кожу и щекочет лёгкими прикосновениями - тот только отфыркивается, а Чанёль смеётся и уговаривает луну хоть ненадолго отпустить её любимца, позволить ему побыть в его компании. Успеют они ещё вдоволь наобщаться, а теперь очередь Чанёля - и обнимает неуклюже, но сердечно и от всей души. У этого феникса по венам бежит жидкий огонь, да и сам он - сгусток пламени; но ради Бэкхёна он старательно умеряет свой пыл, ведь даже самая стойкая саламандра не может долго танцевать в раскалённом сердце костра.
А сердце колотится быстро-быстро. Маленькая саламандра с янтарными глазами даже не представляет себе, какой пожар полыхает внутри от каждого прикосновения, от каждого взгляда, от каждой улыбки. От того, как срываются с кончиков самых изящных и красивых во всех мирах пальцев искрящиеся лунные бабочки, как порхают вокруг ночных цветков, озаряя их своим сиянием. Бэкхён - сущность света, Чанёль - сущность пламени; они самой судьбой склеены накрепко, ведь куда одно без другого?
И Чанёль снова и снова повторяет ему, как сильно любит. Ловит его руки, пьёт печальные вздохи, закрывая собой от всего мира. Мягкие губы вздрагивают, раскрываясь, но искристые бабочки его счастья медленно угасают, и луна прячется за несвоевременно набежавшее облако.
- Я запутался, - шепчет Бэкхён, прижимаясь щекой к его груди. - Я совсем запутался в своих демонах.
Почему саламандры устроены так сложно, намного сложнее, чем он сам? Чанёль беспокоится, что Бэкхён так много боится, ведь там, где страх - там слабость, там неверная тропа. Всё, что он может - обнять покрепче и держать, пока никаких страхов не останется. И он обязательно сделал бы так, если бы они могли постоянно быть вместе.
- Никаких демонов не существует, - уверяет Чанёль. Бэкхён хмыкает в ответ - от кого же тогда мы защищаем границу, по-твоему? - но ничего не говорит, пытаясь поверить его словам. Действительно пытаясь.
Чанёль целует прохладные чешуйки на его скулах.
Демоны - это сказка.
Алые хризантемы; Кай/Бэкхён, 992 словаАлые хризантемы; Кай/Бэкхён, 992 слова
Бэкхён со вздохом берёт в руки безжалостно зажатый между его входной дверью и дверной ручкой букет красных хризантем, долго разглядывает имя адресата на приложенной карточке, снова вздыхает, убедившись, что это не ошибка и не недоразумение, и, наконец, заходит в квартиру. Он устал после долгого рабочего дня, очень хочет отдохнуть и просто расслабиться перед телевизором в компании банки содовой и бутерброда с толстым куском колбасы, предусмотрительно купленной вчера вечером - но теперь его одиночество будет разбавлено цветочным запахом, а это уже совсем не то же самое.
Не то, чтобы Бэкхён не любил цветы. Просто он же не девушка, чтобы получать в подарок букеты от тайных воздыхателей. Или не очень тайных; Бэкхён рассматривает на той же карточке имя отправителя и думает, что должен быть хоть немного счастлив. Кому, в конце концов, не нравится внимание? Он переворачивает тонкий прямоугольник серебристого картона и вздыхает третий раз.
«Я зайду за тобой завтра в шесть вечера».
Этот Ким Чонин его пугает – впрочем, как и многие друзья Чанёля. Во-первых, они виделись всего пару раз, и то мельком. Во-вторых, с какой стати какому-то Ким Чонину вообще заходить за ним, Пён Бэкхёном, да ещё и сообщать об этом таким оригинальным способом? В-третьих, откуда он знает, где Бэкхён работает и во сколько заканчивает?
Чанёль – трепло, решает про себя Бэкхён и отправляется на кухню, чтобы подыскать цветам подходящую вазу. Он сильно сомневается, что в его квартире вообще по определению есть вазы, но хоть трёхлитровая банка-то должна отыскаться.
Желание воспользоваться чёрным ходом, вместо парадного, возрастает в геометрической прогрессии с приближением часовой стрелки к шести вечера. Он нервничает, раздражённо отгоняя от себя назойливые мысли, что это всё – идиотский розыгрыш, потому что и правда с чего бы, и никакого Ким Чонина в лобби не окажется. Спускаясь в лифте (между оживлённо болтающим Чанёлем и обречённо выпутывающимся из осточертевшего галстука Чунмёном) на первый этаж, Бэкхён находится на грани обморока.
- Ты бледный какой-то, - изволит заметить Чанёль, и получает в ответ убийственный взгляд во всём ты виноват. Он уже готов разразиться едкой тирадой о том, что друзья Пак Чанёля такие же назойливые, как и он сам, но лифт останавливается и двери разъезжаются в стороны.
Ким Чонина он узнаёт сразу. Со скучающим видом стоит у поста охранника и поправляет небрежно растрёпанные волосы.
- Какие люди! – восклицает Пак Чанёль, пока Бэкхён изо всех сил старается казаться меньше. Все надежды проскочить мимо незамеченным или шмыгнуть обратно в лифт тут же разбиваются на миллион мелких осколков, спасибо его гигантскому коллеге и вроде как другу за это. Конечно, Чонин тут же их замечает, оборачивается и улыбается самой обворожительной улыбкой из всех, когда-либо виденных Бэкхёном.
- Прости, я сегодня не к тебе, - да, его голос – это тоже весьма чувствительный удар по здравому смыслу, Бэкхён кривит губы и мысленно вопрошает у потолка, за что ему всё это. Быстрым шагом он проходит мимо затормозившего Чанёля, делая вид, что вообще не знает этого человека, но манёвр проваливается – Ким Чонин, нисколько не стесняясь, хватает его за руку и дёргает к себе. Вот так при попытке бегства Бэкхён оказывается в крепких объятиях.
Чанёль присвистывает и поднимает брови в безмолвном неужели, его глаза округляются в удивлении, но уже спустя пару мгновений губы расползаются в широкой ухмылке. Выглядит весьма устрашающе, но намного хуже то, что с такой же ухмылкой Чонин отвечает на незаданный вопрос:
- Да, мы встречаемся.
- А ты не забыл меня спросить?
Бэкхён хмуро ковыряет чайной ложечкой сливочную шапку на своём карамельном латте и упорно не смотрит на самодовольно улыбающегося человека, сидящего напротив за слишком маленьким столиком на двоих. Взгляд его нет-нет – и поползёт наверх, но тут же возвращается обратно, наткнувшись на блеск серебряной подвески. Подвеска лежит точно в ямочке между ключиц, нарочито выставленных напоказ – две расстёгнутых пуговицы идеально чёрной рубашки.
- Зачем? – Чонин издаёт негромкий смешок, подтягивая к себе высокий стакан с коктейлем экзотической расцветки, чуть наклоняется и обхватывает губами соломинку. Бэкхён почти ненавидит себя в этот момент, потому что смотрит и не может отвести взгляд.
О. Боже. Мой.
- Мне кажется, такие вещи, как «встречаемся», происходят по обоюдному согласию, - чайная ложечка громко звенит о ножку бокала, когда Бэкхён раздражённо бросает её на стол.
- Разве ты не выказал своё согласие, придя со мной сюда? – убийственное самоуверенное спокойствие Ким Чонина доводит Бэкхёна до трясучки, но, строго говоря, в чём-то он прав, и приходится прикусить язык. – И нет, сейчас ты не станешь вскакивать с места. И не попытаешься сбежать, потому что определённо не хочешь оказаться у меня на коленях на виду у всех этих замечательных людей.
Бэкхён вжимается в стул.
«Потому что если ты вдруг окажешься у меня на коленях, - очень красноречиво говорят глаза Чонина. – Я за себя не отвечаю».
Его ещё никогда не пытались раздеть, изнасиловать и одеть обратно, как раньше, одним только взглядом.
- Хорошо, если так, - неожиданно, Чонин смягчается. – Я дам тебе два варианта. Ты соглашаешься со мной встречаться, и сегодняшняя ночь становится самой лучшей в твоей жизни. Или сегодняшняя ночь становится самой лучшей в твоей жизни – и ты соглашаешься со мной встречаться.
Губы Чонина ласкают пальцы Бэкхёна, целуют костяшки, ладонь, запястье; тёплый, влажный язык повторяет узор из бледно-голубых вен под светлой кожей. Бэкхён чуть не плачет от того, как ему хорошо – руки Чонина безошибочно находят все самые правильные места, дразнят тем, что вовсе не спешат забраться под одежду. Это, чёрт возьми, просто жестоко, и Бэкхён недовольно фыркает – только получается, почему-то, капризный стон.
Чонин – неужели – прислушивается, медленно ослабляет его шёлковый галстук, расстёгивает мелкие пуговицы рубашки и принимается покрывать поцелуями отрывисто вздымающуюся грудь. В какой-то момент он находит в себе силы оторваться, перевести дух и заняться, наконец, собственным избытком одежды.
Диван Бэкхёна определённо был к такому не готов, сам Бэкхён был к такому не готов – эстет в нём умирает от блаженства, потому что обнажённый Ким Чонин напоминает греческого бога, не меньше. Это существо своими губами творит такое, что Бэкхён готов согласиться на что угодно, только пусть продолжает и вот здесь, ещё, пожалуйста.
Он мысленно проклинает себя, проклинает так беспардонно вмешавшегося в его жизнь Ким Чонина, из-за которого он ощущает себя совершенно бесполезной, безвольной тряпкой.
Зато тряпкой красивой и – убеждает его Чонин – желанной.
There's no need to say out loud; Исин/Бэкхён, 834 словаThere's no need to say out loud; Исин/Бэкхён, 834 слова
Наверное, Исин был рождён со стальными нервами.
Бэкхён не может вспомнить ни одной вещи, которая действительно могла бы его напугать. Он не боится высоты, не боится темноты, не боится замкнутых пространств, громыхающих лифтов, охотно смотрит ужастики и спит потом, как убитый; у него нет никаких идиотских фобий из того длиннющего списка, который Бэкхён как-то нашёл в интернете. Даже когда летом на свет летят в распахнутое окно мерзкие крылатые твари, от которых Бэкхён убегает с паническими воплями и запирается в ванной, Исин спокойно берёт кухонное полотенце и отправляет отвратительных монстров в ад.
Исин работает фельдшером в "скорой помощи", у него не поддающийся логике и пониманию Бэкхёна график и удивительная способность спасать чужие жизни. Он потрясающий диагност, он мог бы стать выдающимся хирургом - проводить какие-нибудь сложные операции, потому что под его руками всё заживает моментально. От его улыбки даже боль как будто уходит.
Бэкхён очень отчётливо представляет Исина в белом халате, деловито вышагивающим по больнице и приветливо кивающим благодарным пациентам. К сожалению, его семья не могла оплатить учёбу сына в университете - поэтому только училище. Поэтому только фельдшер. Поэтому бесконечные осмотры, уколы и перевязки, поэтому - слишком часто - много грязи, много крови, сердечно-лёгочная реанимация, дефибрилляция, "не успели" и "время смерти..." с последующим коротким взглядом на часы.
Бэкхёна передёргивает и бросает в дрожь от рассказов об авариях, о разных случаях на работе, от специфичного врачебного юмора, от слова "трахеостомия" и другой терминологии, поэтому Исин почти никогда не делится с ним этим. Возвращается с работы уставший и бледный, неизменно клюющий носом (не важно, утром или вечером), улыбается и не успевает сказать "привет" первым. Бэкхён всегда выходит встречать его в прихожую, сонный, встрёпанный и уютный (по утрам) или собранный, ещё не переодевшийся после скучного дня в офисе и не совсем разрушивший аккуратную причёску (по вечерам). Он колдует над джезвой, мастеря Исину чашку вкуснейшего кофе - наверняка привезённого Чунмёном из очередной деловой поездки в качестве сувенира - с какими-то пряностями. Исин не запоминает, ему просто нравится наблюдать за тем, как порхают красивые руки Бэкхёна, как сосредоточено лицо, как поджаты тонкие губы.
Исин старается сделать так, чтобы его работа и Бэкхён никак не пересекались. Тот боится вида крови, боится (иногда, приступами) темноты, обходит стороной розетки, подпрыгивает от громких звуков - и это не считая его панического ужаса даже перед самой маленькой и безобидной мошкой. Он боится за двоих, у него хватает поводов понервничать, поэтому Исин улыбается - даже если трясутся колени и ноги еле довели до дома. У него на щеке ямочка, от которой Бэкхён сходит с ума и превращается в огромное мягкое облако розовых сердечек.
Они так по-дурацки познакомились, что этого хватит обоим на всю оставшуюся жизнь. Бэкхён оказался тем неудачливым велосипедистом, которому не посчастливилось встретиться со слишком наглым мотоциклом, хозяин которого предпочитал скорость правилам дорожного движения. В тот вечер на вызов одной из свидетельниц приехала бригада Исина - ну и пришлось же ему постараться, чтобы сначала успокоить впавшего в неконтролируемую истерику парня с малиновыми волосами, а потом найти у него на руке вену достаточно яркую, чтобы вколоть обезболивающее.
Где-то между тем и этим они успели друг другу представиться, где-то Исин случайно обронил, обрабатывая ободранные костяшки, что у Бэкхёна невероятно красивые руки.
Бэкхён до сих пор прихрамывает на левую ногу и больше не прикасается к велосипеду. Его трость стоит в коридоре, в стойке для зонтов.
Он спит на животе, потому что иначе начинает ныть колено, и во сне постоянно скидывает с себя одеяло - Исин не может удержаться и обязательно целует выпирающую лопатку прежде, чем укрыть его снова и вернуть голову на подушку. Он иногда замирает и крепко стискивает пальцы в кулаки, не говоря ни слова - Исин, конечно, замечает, и подолгу массирует больную ногу.
У него правда волшебные руки.
Он и сам, правда, волшебный, только очень рассеянный. Вечно теряет ключи в самых неожиданных местах (Бэкхён потом находит за диваном или в цветочном горшке), забывает снять линзы, часто надевает футболки шиворот-навыворот и возвращается домой без одной перчатки не меньше, чем раз в месяц. Бэкхёну приходится следить за всем этим и самолично повязывать спешащему на дежурство китайцу тёплый шарф, поправлять осторожными пальцами и застёгивать пальто на все пуговицы.
Наверное, Исин был рождён со стальными нервами. Бэкхён не может вспомнить ни одной вещи, которая действительно могла бы его напугать.
Он просто не признаётся Бэкхёну, прижимаясь губами к изгибу шеи, что все страхи - сущий пустяк по сравнению с тем, какой ужас он испытывает при мысли о том, что может потерять его. Все эти ласковые прикосновения, понимающие взгляды, миллион оттенков бэкхёновых эмоций, так живо отражающихся на его лице.
Исин работает фельдшером в "скорой помощи", и он насмотрелся в своей жизни всякого - с незавидным постоянством он просыпается от кошмаров, дыша через раз и пытаясь заставить сердце не выпрыгивать из груди. Тянется скорее, чтобы зарыться носом в мягкие бэкхёновы волосы, вдохнуть навсегда въевшийся в его жизнь запах яблочного шампуня.
Исин очень редко говорит, что любит, зато часто целует Бэкхёна в лоб, прижимаясь мягкими-мягкими губами.
Бэкхён улыбается и тыкает его пальцем в щёку. На самом деле, им нет нужды говорить это в слух. Достаточно просто держать в памяти.
"Сам дурак, я тебя тоже".
@темы: охреневшая ворона, EXO
Название: С шестнадцатого на шестой
Фэндом: m.pire
Персонажи: Тэхи/Гоцзинь
Рейтинг: R
Жанр: AU, повседневность, романтика
Предупреждение: ООС
Дисклаймер: выгоды не извлекаю, бла-бла-бла
Размещение: спросите - вам ответят. Не факт, что положительно
2933 словаОднокомнатная квартира далеко от центра, в которой, к тому же, давно не было ремонта – не предел мечтаний Гоцзиня, но ему хотя бы есть, где спать и готовить, и это уже повод для радости. К тому же, горячая вода без перебоев и никакого капризного сожителя, обожающего трижды в неделю шумно ссориться со своим парнем, а потом так же шумно с ним мириться.
За пару месяцев Гоцзинь привык подолгу кататься на метро до работы и обратно, менять перегоревшие лампочки без страха быть убитым током и не подбирать по всей квартире разбросанные носки, потому что свои он всегда стирает вовремя и складывает в шкаф.
Чем дольше он живёт один, тем больше плюсов находит его в целом пессимистическая натура; окончательно добивает его готовность продать душу, лишь бы никуда не уезжать, открывающийся с местной крыши головокружительный вид. По доброте душевной консьержка никогда её не закрывает, и Гоцзинь имеет возможность часами сидеть наверху вечерами после работы – подставляя лицо ветру и пряча в длинные рукава худи быстро замерзающие пальцы. Пусть середина августа, но после захода солнца наверху и околеть недолго.
После шестого этажа, непрекращающегося потока машин под окнами и невыносимо скучных стен соседнего дома, безграничная панорама городских огней, яркими точками соединяющихся каждый вечер в новую, неповторимую, картину, делает Гоцзиню хорошо. А ещё отсюда лучше, чем из центра, видно звёзды, и он чувствует, как отдыхает душой.
Разве что немного одиноко. Но всегда можно просто сходить в зоомагазин и присмотреть себе кошку.
Работа сжирает слишком много сил, и к концу недели Гоцзинь ненавидит всех – начальство, коллег, клиентов.
- Пока не доделаете всё – домой никто не пойдёт.
Ну конечно, почему бы не задержаться ещё.
Случайные прикосновения в метро вызывают непроизвольное нервное подёргивание, и пальцы, сжимающие сигарету, дрожат на улице всю дорогу до дома. Ему нужен кофе. Хороший, крепкий кофе с пряностями, совершенно изумительный напиток, который только Хёнджун умеет варить так, как нужно. Гоцзинь бросает окурок под ноги и размазывает по асфальту подошвой ботинка, звеня ключами от подъезда.
Он рассеянно распинывает обувь по прихожей, заваривает в старой кружке бурду со вкусом кофе и закуривает ещё одну. Можно замотать в кофту и пойти наверх, забыв дома чёртов никогда не оживающий телефон. Ёнсо, видимо, действительно не шутил, говоря перед рейсом Сеул – Сидней, что хочет всё старое оставить позади и забыть, как страшный сон.
Осень начинается не с календарной даты, а с настроения, и в душе Гоцзиня уже давно промозглый ноябрь. С тех самых пор, как он выкрасил волосы в ярко-красный цвет опадающих кленовых листьев.
Сегодня удача не на его стороне – мироздание возвращает Гоцзиня с небес на землю; не один он такой романтик, предпочитающий дышать свежим воздухом в компании облаков и пролетающий мимо птиц на высоте шестнадцати этажей. Впрочем, красивая девочка и бутылка виски – тоже неплохой вариант.
Гоцзинь знает, что пялиться нехорошо, но не может сдвинуться с места – его застали врасплох, он не ожидал увидеть ещё кого-то, не ожидал… Боже, он даже взгляд не может отвести – просто стоит и смотрит, как дурак. Узнаёт светлые волосы соседа по лестничной площадке, с которым иногда встречается в лифте или возле мусоропровода. Девушка сидит верхом на его бёдрах и, судя по звукам, им очень хорошо вместе. Она совсем не замечает, что кто-то нарушил их уединение, но вот сосед поворачивает голову и встречается с Гоцзинем взглядом.
Ему кажется, что он видит янтарные отблески виски в невозможно тёмных глазах. А может, это просто последние лучи заходящего солнца играют такую шутку с его воображением. Стыдливый румянец неровными пятнами выплёскивается на щёки, и Гоцзинь делает самую тупую вещь в своей жизни – вежливо склоняет голову в приветствии, как всегда делал, и убегает. За закрытыми дверями квартиры он вжимает холодные ладони в горящее лицо, чувствуя себя так, будто ему наплевали в душу.
***
Снова подняться на крышу поле этого – выше сил Гоцзиня, поэтому он фактически живёт на кухонном подоконнике, не выпуская из рук пачку сигарет и методично прокуривая все стены в квартире. Из головы никак не идёт картинка, увиденная в тот вечер – словно выжженная на обратной стороне век, она живёт в нём мелкими деталями. Опрокинутый стакан с остатками виски, отблески закатного солнца в серебристых волосах, тёмный взгляд из-под опущенных ресниц, приоткрытые губы и маленькие капельки пота не светлой коже, большие ладони на крутых бёдрах. Он не помнит девушку, потому что едва ли удостоил её хоть одним взглядом; все его мысли об этом проклятом соседе, его жарких вздохах и о том, как он закусил губу, повернув голову.
Чёрт.
У Гоцзиня просто слишком давно никого не было, всё дело в этом. Он почти готов взять телефон и написать Ёнсо, что скучает, пусть это не будет правдой от начала и до конца. Не важно, что тот наверняка сменил номер – старый, почти выученный наизусть номер нужен ему, как нечто стабильное, как некая константа, удерживающая его на плаву. Почему чёртов Сидней?.. Если бы только он выбрал Пекин, можно было бы хоть иногда видеться…
Гоцзинь не знает даже, как его соседа зовут – ему слишком невыносимо пересечь лестничную площадку и посмотреть табличку под звонком, потому что тогда у его помешательства появится имя. Он снится Гоцзиню ночами – прилипшая ко лбу светлая чёлка, жадный взгляд и горячее дыхание на губах. Гоцзинь просыпается болезненно возбуждённым и сдавленно стонет в подушку, касаясь себя под тонким летним одеялом.
Можно позвонить Хёнджуну и попросить познакомить с кем-нибудь – у него много красивых приятелей, ищущих отношений. Он заикался недавно о каком-то Хёну, Гоцзинь даже примерно помнит его, встречал один раз. Но, оказавшись вечером в кабине лифта со светловолосым соседом и отшатнувшись от него к противоположной стене, Гоцзинь понимает, что не хочет никого другого.
Он убегает раньше, чем сосед успевает поздороваться и пожелать доброго вечера, и запирается в квартире. Всё очень хреново, потому что он не мог отлепить взгляда от изогнутых в приветливой улыбке губ.
Утром, погружённый в слишком неправильные и слишком живые грёзы, Гоцзинь пропускает оба будильника и катастрофически опаздывает – выбегает из квартиры так стремительно, что чуть не сбивает с ног мирно ждущего лифта соседа. Соседа, с которым в своих мыслях он буквально несколько минут назад творил такое непотребство, что даже кончики ушей краснеют. Пофиг, Гоцзинь даже не извиняется, он слишком занят не желающим завязываться галстуком – в спешке пальцы едва слушаются.
Когда в зеркале Гоцзинь замечает старательно, но тщетно сдерживаемую усмешку, ему становится почти физически плохо. А может, это от того, что он даже чаю не выпил перед выходом и давление шалит. Хрен знает.
- Помочь? – спрашивает сосед, и теперь Гоцзинь знает, как звучит его голос. Нет, определённо, он мог прожить и без этого знания.
В итоге они оба стоят в просторном светлом вестибюле, где негромко бормочет радио добродушной пожилой консьержки, и пальцы соседа легко и уверенно затягивают на шее Гоцзиня удавку.
- Меня зовут Тэхи, - бросает он между делом. Когда-то они успевают пожать руки, и его ладони – точно такие, какими Гоцзинь их себе представлял. Грубоватые, большие и очень горячие. Сколько раз в его мыслях эти ладони без всякого стеснения трогали его, ласкали, изучали…
Его перемыкает.
Забив на собственное опоздание, Гоцзинь несётся в магазин за сигаретами. Его пачка опустела вчера.
***
Только крайняя степень отчаяния заставляет его снова рискнуть и сунуть свой нос на крышу. Он старается быть очень осторожным, чтобы никого не встретить и если что – тут же скорее убежать. Но несколько вечеров подряд Гоцзиню везёт и он не сталкивается ни с кем; это придаёт ему уверенности. Он снова начинает чувствовать себя в безопасности, и бдительность его ослабевает.
Тогда-то Тэхи и подлавливает Гоцзиня, не оставляя никаких путей к отступлению – приходит, когда он уже расслаблен и умиротворён, расстилает рядом свой плед и ставит между ними бутылку виски и два стакана.
- Ну и сложно же тебя поймать, - говорит он, скрещивая ноги и добродушно косясь на напрягшегося и дёрнувшегося было бежать китайца. Тяжёлая рука, опустившаяся на его плечо, не позволила этому случиться.
- Ты следил что ли? – нервно спрашивает Гоцзинь, и Тэхи повергает его в шок, просто кивая и пожимая плечами:
- Не отлипал от глазка весь вечер.
Гоцзинь смотрит. Очень долго и внимательно, наверняка с просто непередаваемо тупым выражением на лице. Тэхи пытается не смеяться, но ломается секунд через пятнадцать – невероятно, что он поверил:
- У меня окна выходят во двор, я заметил, как ты возвращаешься с работы.
Это всё равно странно и неловко просто до ужаса, сидеть рядом с объектом собственных вполне себе эротических фантазий. Гоцзинь чувствует, как мучительно краснеет; на крыше ветрено и довольно прохладно, середина сентября, но щёки просто горят. И ладонь Тэхи, всё ещё лежащая у него на плече, чуть ли не обжигает сквозь одежду.
- Может, откроешь уже секрет, как тебя зовут? – тем временем, Тэхи продолжает с лёгкостью заполнять собой эфир. – Я отвратительно читаю на китайском и так и не понял, что у тебя на табличке написано. То ли Гу…
Нет, ему не хочется слушать, как этот голос будет коверкать его имя, поэтому он поспешно выпаливает:
- Гоцзинь.
Губы Тэхи расползаются в улыбке, когда он внимательным взглядом изучает красного, как помидор, китайца, и послушно повторяет:
- Гоцзинь.
О, да. Пожалуйста, можно ещё? Ну хоть разочек?
Гоцзинь чувствует, что просто умирает, потому что ну как… как человек может быть настолько сногсшибательным, что дух захватывает, голова кругом и разве что слюни не бегут? У него перед глазами снова, как живая, та самая картинка с того самого вечера, когда всё началось.
- Выпьешь со мной за знакомство, Гоцзинь? – Тэхи словно издевается, как-то по-особенному тянет гласные, почти мурлычет, свинчивая крышку с бутылки виски и разливая янтарь по стаканам. У него просто выбора уже нет, кроме как согласиться. – Не нравится мне, что между нами такое отчуждение и странная игра в догонялки.
Они выпивают, и Гоцзинь думает, что если подавится – это будет вина слишком внимательного взгляда напротив. У него такие глаза… странные. Необычные. Гоцзинь понимает, что снова пялится, и поспешно отворачивается.
Тэхи смеётся, рассказывает о том, что работает барменом где-то в Хондэ и переехал сюда немного раньше, чем сам Гоцзинь, может, всего на пару недель. Кататься до работы не ближний свет, конечно, но здесь спокойно. И просто чумовой сосед. Что? Нет, он сказал «вид с крыши», Гоцзиню послышалось. Ещё виски?
Янтарное тепло бежит по венам и проникает во все уголки тела, Тэхи говорит, что у него нет никого, кроме аквариумных рыбок – и те уже достали. Гоцзинь любит кошек и да, он тоже один уже вот… долго.
- Неловко тогда вышло… ну, тогда, - он не отнимает стакана от губ, стараясь скрыть смущение. Ладонь Тэхи у него на шее, подушечка большого пальца поглаживает затылок – и тепло превращается в опаляющий жар. Гоцзинь чувствует, как выступает на лбу испарина.
- И ты решил бегать от меня, как от чумного… Умно, очень, - тот фыркает, и Гоцзинь пытается понять, когда успел так удобно опереться на его плечо. – Особенно когда у тебя на лбу написано: «трахни меня. Сейчас».
Оу, неужели это было настолько очевидно?..
- А я спать не мог ночами, между прочим. Что ты смеёшься? Серьёзно. Я после этого действительно к тебе присмотрелся, и знаешь…
Возможно, во всём просто был виноват алкоголь. Или возбуждение. Или летний вечер ударил в голову, а может, всё наложилось одно на другое, и что-то в мозгу Тэхи тогда громко щёлкнуло, вставая на свои места. Или наоборот катастрофически ломаясь. Восстановлению не подлежит.
- …ты вообще понимаешь, насколько красив?
Гоцзинь смеётся, словно услышал очень удачную шутку – но взгляд Тэхи слишком серьёзен, а его лицо вдруг слишком близко. Жар снова накатывает на Гоцзиня, не успевшего к такому подготовиться.
Просто изгиб его губ, о Боже – он оттягивает воротник толстовки, вдруг слишком сильно впившийся в шею, и жадно припадает к этому рту. Цепляется за плечи и прижимается к горячему, ещё горячее, чем он сам, телу.
Всё повторяется; прямо как в своих снах, Гоцзинь оказывается на месте той девушки – верхом на бёдрах Тэхи, прижатый к нему именно там и именно так, как нужно. О, он восхитительно реагирует, когда Гоцзинь ёрзает и трётся, подзадоривая. Ладони Тэхи ныряют под толстовку, несдержанно гладят беззащитный живот, обхватывают бока (какой же худенький), собирают ткань и задирают едва не до подбородка. Налетевший порыв холодного ветра лижет разгорячённую кожу, и Гоцзиня бросает в дрожь – он отвлекается от тонких, искусанных губ и не может сдержать стон, когда подушечки его пальцев торопливо мажут по соскам.
И жарко, и холодно. Смущение забилось в дальний уголок, мало что после себя оставив и уступив место нарастающему из-за переизбытка одежды раздражению. Гоцзинь наконец-то дорвался.
Целовать его – упоительно, умопомрачительно, и тело само потирается бесстыже, хаотично, хватается за рубашку, рассыпаясь мелкой дрожью и не справляясь с пуговицами. Тэхи ловит его руки, сжимает длинные пальцы, останавливая лихорадочное; толкает носом под челюстью и целует в шею:
- Пойдём вниз.
С шестнадцатого на шестой в лифте, Гоцзиня ноги держат не так уверенно, как хотелось бы, и он наваливается на Тэхи, пытаясь вплавиться в его кожу. Отсчитывает удары сердца и оставшиеся этажи, распуская ремень и расстёгивая ширинку, проскальзывая ладонью в джинсы. Пока любопытные пальцы неторопливо ощупывают и поглаживают его сквозь ткань боксеров, Тэхи сдавленно матерится, выдыхает сквозь зубы и уговаривает себя не вдавить ладонью кнопку экстренной остановки и не нагнуть этого невозможного китайца прямо здесь, между этажами.
Лифт оповещает о прибытии на шестой, Гоцзинь вздрагивает, фактически отдёргивая руку, и, уцепившись пальцами за шлёвку его джинсов, тянет на лестничную площадку. К своей же собственной двери он и оказывается прижатым спиной, пока Тэхи шарит языком у него во рту, а руками – в задних карманах, в поисках ключей от квартиры.
Тэхи слишком уж осторожничает, растягивая его так методично и плавно, но Гоцзинь не торопит – от ощущения одних только пальцев его сносит куда-то в невесомость, да и от презерватива он отказался сам, в весьма витиеватых посылах на все четыре стороны. То, что он трогал в лифте десяток минут назад, хочется чувствовать всем собой.
Тэхи не жалеет крема, Гоцзинь не жалеет его губы и плечи, впиваясь зубами и ногтями. Колени трясутся, руки трясутся; нетерпеливая дрожь поселилась в нём, нельзя быть таким жадным. Третий палец – и из груди Гоцзиня вырывается мучительный стон, он выгибает спину дугой и оставляет на светлой коже длинные красные полосы, расцарапывая её аккуратными ногтями. Тэхи отстраняется. Как бы ему ни хотелось быть понежнее с хрупким, точно фарфор, китайцем, ангельским терпением он всё же никогда не отличался.
Гоцзинь очень худой, с длинными конечностями, совсем беззащитный сейчас – распластанный по кровати и абсолютно голый. Прекрасный до крови из носа. Хочется целовать все эти выступающие косточки, облизывать его всего, с ног до головы, гладить, ласкать, чувствовать каждый миллиметр светлой кожи.
Тэхи в щенячьем восторге от того, что ему дали доступ к этому телу – может хоть со всеми потрохами сожрать. Он гладит ладонями острые коленки, целует впалый живот и ещё шире разводит предоставленные в полное его распоряжение бёдра. Какова концентрация алкоголя в Гоцзине, ему неизвестно, но у самого в голове кристальная ясность.
По крайней мере, до тех пор, пока он не погружается в податливое, старательно подготовленное тело.
Гоцзинь ахает, всхлипывает, жмурится. Больно. Тэхи гладит его щёку, заставив себя замереть, но тот мотает головой, скидывая ладонь. Рваные вздохи – три или четыре, - Гоцзинь сжимает в горсти серебристые волосы, заставляя наклониться, впивается губами в его губы и сам двигает бёдрами навстречу.
- Ебанулся? – ласково спрашивает Тэхи, подхватывая его под колени и закидывая длинные ноги себе на плечи.
- Будешь ещё тормозить – я тебя сам трахну, - хрипло отвечает тот. Неубедительно и совсем не внушительно, но смысл более чем понятен, и он нарочито не торопится, выбирая темп достаточно медленный, чтобы заставить Гоцзиня скрести ногтями по спине и жёсткой простыне, рычать, выгибаться, плаксиво выдыхать так глубоко, о-Боже-да.
Тэхи шепчет дурацкие пошлости и про себя хихикает восторженно, замечая смущение во взгляде Гоцзиня – смущение тогда, когда от него уже давно ничего не должно было остаться. Как можно стесняться человека, который трогает тебя изнутри, роднее и ближе которого в эти моменты просто нет и быть не может?
Кажется, ему стыдно даже тогда, когда он сам, снова оседлав бёдра Тэхи и откинув голову, с наслаждением насаживается на него. Теперь уж можно разогнаться, можно делать так, как нравится, и никто не будет мучить и слишком уж растягивать удовольствие. Ладони Тэхи крепко стискивают его ягодицы, пока Гоцзинь поднимается и с силой опускается, впуская его как можно глубже – волны удовольствия заставляют его продолжать двигаться снова и снова.
От коротких, чувственных, вкусных стонов Гоцзиня, сопровождающих каждый толчок, у Тэхи слюнки текут. И от того, как влажно и невероятно пошло хлюпает смазка, как кожа шлёпает о кожу. Возня, тихий скрип постели, горячие, судорожные выдохи: всё это заполняет его до краёв, вдыхает жизнь, вдохновляет на всякую романтическую херню. Снова хочется целовать его губы.
Тэхи чувствует, что сдерживаться у него сил больше нет, но в ответ на его предупреждение этот невероятный китаец только усмехается и сильнее сжимает в себе, заставляя охнуть и пропустить вдох.
- Я хочу, чтобы ты кончил в меня, - то ли Гоцзинь в самом деле шепчет это, то ли у Тэхи уже слуховые галлюцинации от восторга, но крыша съезжает окончательно. Стискивая его в объятиях, Тэхи садится на кровати – Гоцзинь прижимается к его животу и сдавленно стонет, когда возбуждённый член принимается тереться о рельефный пресс.
Несколько резких толчков – и Тэхи кончает, рыча и кусаясь. Пока они целуются, он гладит Гоцзиня между ног, обхватывает его ладонью и помогает кончить вслед.
Они ещё долго валяются на кровати, не отстраняясь друг от друга – Гоцзинь, удобно устроившись на Тэхи, курит и скидывает пепел в стоящую на полу пепельницу. Тот перебирает красные волосы, и им обоим хорошо и спокойно.
Тэхи совсем не чувствует себя пьяным, а у Гоцзиня немного кружится голова и на лице улыбка совсем идиотская. Ему почему-то всё ещё хочется делать глупости, и он делает, когда увлекает очаровательного соседа за собой в душ и опускается перед ним на колени.
***
С утра Гоцзиню очень неловко. Он хорошо всё помнит, потому что не так уж много выпил, и вовсе не хочет открывать глаза, чтобы никак не выдать своего пробуждения.
Тэхи в его постели, тоже уже не спит и просто смотрит. Не убежал рано утром к себе, не исчез, словно ничего не было – Гоцзинь вспоминает, что вчера просил его остаться.
Боже, ужасно стыдно.
Мягкие горячие губы касаются выступающего позвонка и улыбаются:
- Доброе утро, - шепчет Тэхи.
Гоцзинь снова удушливо краснеет, но решает сегодня же удалить старый номер Ёнсо.
@темы: охреневшая ворона, m.pire
Название: Ab aqua silente cave (sidestory)
Фэндом: m.pire
Персонажи: Тэхи/Гоцзинь
Рейтинг: PG-13
Жанр: АУ, вампиры
Предупреждение: ООС, смерть (камео) персонажа
Дисклаймер: выгоды не извлекаю, бла-бла-бла
Размещение: спросите - вам ответят. Не факт, что положительно
3956 словОтличить последователя Культа от среднестатистического обывателя достаточно легко по внешним признакам в виде открытого ношения огнестрельного оружие или слишком большого количества серебра на квадратный сантиметр человеческого тела (например). Но не каждый вампир способен различить тот особый запах, который присущ им всем – от простых послушников до высших чинов. Гоцзинь – может, потому что у него идеальный нюх, и здесь действительно есть, чем гордиться: не многие могут похвастаться такой особенностью.
Сегодня в городе пахнет кровью святош, и одного этого вполне достаточно, чтобы Гоцзинь ненадолго отложил собственную охоту. Нюх ведёт его туда, где ему следует находиться хотя бы в силу принадлежности к семье, исполняющей в этом городе роль информаторов. К запаху крови примешиваются раздражающий пыльный запах смерти и присутствие чистокровного, знакомого достаточно хорошо, чтобы заранее готовиться к неприятностям.
У вампиров явно какая-то нездоровая тяга к красному; волосы Ча Хакёна едва ли не кровоточат. Гоцзинь кривит губы – его прозвали Рэдом за цвет волос ещё до того, как Ча Хакён стал главой своей странной семейки. Нет, в ней определённо были подающие надежды элементы, но всё внимание в первую очередь всегда обращено на глав – а у Ча Хакёна…
Весь город знает о том, что Рэд и Хакён не особенно ладят.
- Неплохую заварушку ты здесь устроил, - Гоцзинь выходит из тени только убедившись, что никаких сторонних наблюдателей пока не появилось. То, что это всего лишь вопрос времени – факт несомненный, даже люди не могли не обратить внимание на выстрелы посреди ночи. Весьма очевидный сигнал о том, что в городе сегодня что-то пошло не так.
Хакён смотрит на него долгим взглядом, полным раздражения и – неожиданно – замешательства. Гоцзинь приценивается: два мёртвых человека, два мёртвых вампира и глава Ча, чуть ли не распластанный по асфальту над одним из трупов, заляпанный кровью чуть больше, чем позволяют приличия… Неплохое зрелище, однозначно вносит разнообразие в довольно скучную повседневность.
- Я в этом не участвовал, - голос Хакёна хриплый, натужный, как будто ему сложно говорить и приходится прилагать слишком много усилий (так часто бывает у Ёнсо после пробуждения, но виной тому его способность). Гоцзинь подмечает кровь ещё и у него на губах. Сложить два и два не очень трудно, и брови Гоцзиня медленно ползут вверх. Особенно когда среди всей какофонии запахов он, наконец, понимает, что труп, над которым склонился Хакён, вовсе не…
- Кол мне в глаз, Ча Хакён, он же из чёртового Культа! – восклицает Гоцзинь, невольно делая шаг ближе и прикидывая время, за которое сюда доберутся другие патрули, чтобы устроить весёлую жизнь всей округе.
- Кол мне в глаз? Это что, детский сад? – фыркает глава Ча, поднимаясь на ноги. Слегка пошатывается, но уверенно и без всякого почтения закидывает беловолосого мальчишку себе на плечо. Тому, впрочем, абсолютно всё равно – у новообращённых хватает и других, более значимых проблем. – Ты получил свои новости. Так вали и расскажи всем, что Ча Хакён обратил святошу.
Прилив ярости застаёт Гоцзиня врасплох – он не успевает перехватить контроль над собой, когда чувствует, как волосы у него на затылке становятся дыбом и уголь чёрных глаз разгорается алым. Он смотрит на чистокровного в нескольких шагах от него – чужая кровь, прах, смертельная усталость, - и рот заполняется вязкой, кислой слюной. Не впервые он хочет броситься на Хакёна, вцепиться в его лицо, вырвать глаза, разодрать в лохмотья шею, грудь, добраться до лёгких. Уничтожить, чтобы никакая регенерация (даже абсолютная, как у самого Гоцзиня – ещё одна его особенность) не спасла.
Если напасть сейчас – Хакён чувствует его жажду убийства и напрягается, - он не сразу сможет среагировать из-за мальчишки у него на плече, из-за усталости после инициации, из-за того, что Гоцзинь всегда был быстрее. Напасть, оторвать голову и положить на ступени ближайшей церкви в паре кварталов отсюда.
Запах приближающихся людей отрезвляет. Запах Культа, запах опасности. На пару мгновений он закрывает глаза: Ночь ему не простит убийство, Тэхи ему не простит вмешательство. Информаторы не встают ни на чью стороны, Гоцзинь и так слишком большая головная боль для лидера с этой его маленькой личной неприязнью.
Чувствуя осторожное прикосновение к плечу, он чуть не вскидывается в моментальной атаке, но сознание вернулось к нему уже в достаточно мере, чтобы подумать, кто во всём Сеуле способен подобраться к нему незамеченным.
Ёнсо выдыхает ему в шею едва слышно «это я» и ненавязчиво тянет на себя, предлагая отступить и побыстрее уносить ноги. Единственный вампир без грёбаного запаха, способный своим голосом разнести здесь всё в пыль. Гоцзиня пробирает непроизвольная дрожь, когда он в очередной раз осознаёт, как всем повезло, что этот парнишка с волнистой чёлкой – всего лишь нейтральный информатор.
Ёнсо уводит его переулками, не говоря ни слова, и до самого убежища не разжимает пальцев у него на плече.
- В другой раз поохотишься, красавчик. Прости, - шепчет он перед дверью их квартиры, и Гоцзинь только тогда вспоминает о собственной жажде.
***
Стул разлетается на куски, встретившись со стеной. Деревянные обломки печально гремят об пол, и шум стоит такой, что поднимет даже мёртвого.
Тэхи ненавидит просыпаться от посторонних звуков, особенно посреди дня. Такое небрежное отношение к чуткому лидерскому сну делает его очень нетерпимым по отношению к своей любимой семье. Тэхи не плохой, он просто действительно не любит, когда им пренебрегают. Достаётся периодически всем, даже серьёзному Хёнджуну и чересчур спокойному для молодого вампира Ёнсо, но особенно сильно огребает Гоцзинь. Возможно, всё дело в его способности регенерировать. Возможно, в том, что Тэхи слишком сильно к нему привязан.
В один из таких приступов нетерпимости Гоцзинь получил солнечный ожог, когда лидер просто схватил его за волосы и высунул головой за окно прямо посреди дня. Кожа на руках самого Тэхи тогда знатно оплавилась - шрамы не сошли до сих пор, и им обоим ещё повезло, что день был достаточно пасмурным. Рэду же пришлось в прямом смысле снимать всё, что осталось от его лица, и восстанавливать заново. Хёну и Ёнсо держали его, пока Ёнхун сдирал ошмётки кожи.
А в другой раз Тэхи оторвал Гоцзиню кисть левой руки. Восстановилась она достаточно быстро, но лидер всё равно долго извинялся.
Кажется, не нужно было. Тэхи поднимается с кровати и разминает немного затёкшую шею. В том, что виновник его пробуждения – красноволосая бестия, он не сомневается. Это было ясно, чёрт возьми, даже по тому, с каким звуком сломался стул. И его догадка оправдывается, стоит только выйти в гостиную – посланный в полёт буквально пару месяцев назад восстановленной рукой подсвечник тяжело врезается в стену в каком-то полуметре от лидерской головы.
Мгновенно просыпается клюющий носом на диване Ёнсо и бросает на Тэхи виноватый, но предупреждающий взгляд – мол, у него есть причина так себя вести. Гоцзинь мечется по комнате, и он в бешенстве.
Его бешенство – обжигающее, будоражащее, и Тэхи не понимает, как Ёнсо может так спокойно реагировать и делать вид, что ему всё равно. У него внутри разливается тягуче-сладкое предвкушение.
Красная фурия. Тэхи умиляется, обещая самому себе учесть мнение младшего и контролировать, ловит разбушевавшегося Гоцзиня и со всей своей добротой бьёт кулаком в красивое лицо. Он чувствует, как что-то ломается, и удовлетворённо кивает, поворачиваясь к Ёнсо. Тот кривится, но пожимает плечами и протягивает руки. Закрывшего лицо ладонями и тихо проклинающего всё и всех Гоцзиня Тэхи буквально вталкивает в объятия младшего, со словами:
- Вот теперь можно и поговорить.
Он прислушивается к звукам в квартире – Ёнхун и Хёну дома, спят после охоты. Хёнджуна снова нет, пошёл уже третий день, как он не возвращается. Тэхи знает, что тот жив, но если сегодня ночью он не явится в убежище – простым выговором не отделается. Это плохо и опасно, так долго дневать вне дома.
Смятые лицевые кости Гоцзиня восстанавливаются очень быстро под тихий, успокаивающий шёпот Ёнсо и мягкие прикосновения к волосам. Он рычит и бросает несколько злых слов на китайском, но всё же вынужден признать, что методы Тэхи очень… эффективны. Ему больше не хочется крушить мебель.
Всё, что связано с Тэхи, точно так же связано и с болью. Ему от природы дана способность заставлять корчиться от боли любого, кому он этого пожелает; но Тэхи чаще пускает в ход кулаки, предпочитая не лишать себя удовольствия сделать всё своими руками. Или ногами.
Лидер наклоняется к Гоцзиню, впутывает пальцы в красные волосы и целует – прямо так, в нескольких сантиметрах от лица Ёнсо:
- Рассказывай, - улыбается он.
- Какие-то придурки напали на патруль сегодня. От придурков остался прах, от патруля – два трупа, но Ча Хакён, утверждающий, что непричастен к этому, одного из них инициировал. И унёс с собой, - кратко сообщает китаец с плохо скрываемым раздражением. Ёнсо кладёт подбородок ему на плечо и тепло дышит в шею, едва касаясь губами.
Тэхи падает на диван рядом с ними и привычно кладёт ладонь на острое колено Гоцзиня, обтянутое дорогой тканью узких брюк. Будь здесь Хёнджун, он непременно скорчил бы жуткую гримасу оскорблённой невинности.
- Сначала он забирает себе Наказанного, - улыбка Тэхи становится задумчивой. – Теперь – обращает патрульного. Парень идёт к своей цели, молодец.
- Если начнётся война, мы в стороне остаться не сможем, - замечает Ёнсо шёпотом. Он научился как следует контролировать собственную способность уже несколько лет назад, но привычка не повышать голос осталась всё равно. – Не думаю, что хоть кто-то из нас будет счастлив.
- Кроме тебя, конечно, - Гоцзинь фыркает, смерив Тэхи нечитаемым взглядом, и откидывается назад, опирается локтями о подлокотник дивана. – Меня бесит это. Бесит. Пусть главы семей осудят его и отдадут голову Культу.
- Хочешь откупиться от людей? Гарантий, что нас это убережёт, никаких, - Тэхи качает головой. – Тем более, нападения на патрульных были всегда.
- Но никогда раньше никто не додумывался их обращать. Да и терпением люди никогда не отличались. Если мы покажем им…
- Если мы покажем им, что среди нас не единства – не укрепит ли это их решимость воевать с нами? – Ёнхун заглядывает в гостиную и потирает кулаком глаза. – Интересные у вас разговоры, грех не подслушать.
- То есть ты тоже считаешь, что такая безнаказанность – это в порядке вещей? – Гоцзинь вскидывается, но руки Ёнсо снова обвиваются вокруг него и удерживают.
- Я считаю, что нас слишком мало, а ты – слишком предвзят, - Ёнхун пожимает плечами и прислоняется спиной к стене. – И уж во всяком случае демонстрировать людям слабость – не самая лучшая мысль.
Ёнсо посмеивается, зарывшись лицом в красные волосы Гоцзиня. Улыбается Тэхи, медленно поглаживая его бедро:
- Хочешь, чтобы его судили?
Он только кивает в ответ.
- Хорошо. Если в ближайшее время ситуация в городе обострится – я буду настаивать на том, чтобы собрался суд. Если нет – оставим всё, как есть. Жаль будет потерять Хакёна. Хотя бы потому, что ты так очаровательно бесишься после каждой встречи с ним.
Семья смеётся, и Гоцзинь устало и немного раздосадовано от них отмахивается. Но всё же Тэхи дал положительный ответ, а его слову можно верить. Это немного успокаивает.
***
Люди упорно не хотят, чтобы их защищали.
Гоцзинь идёт по улице, принюхиваясь, прислушиваясь и приглядываясь. Его охота не первый раз затягивается на несколько ночей, потому что он слишком придирчив в выборе жертвы – это оборотная сторона слишком хорошего нюха. Людей вокруг предостаточно, но он старается не выбирать наугад даже тогда, когда жажда начинает угрожать здравому смыслу.
Так странно. Зная, что с наступлением темноты на улицы выходят самые опасные хищники на планете, люди всё равно не желают ограничивать себя. А некоторые сами идут охотникам в руки, рассчитывая получить вечную жизнь в обмен на свою кровь – её ведь много, почему не поделиться?
По инициативе Культа и правительства, был введён комендантский час с полуночи. Большинство круглосуточных заведений закрылось, ночные клубы переквалифицировались в вечерние, но никуда не исчезли. В одном из них Гоцзинь находит Хёнджуна – только родной запах заставляет его вообще зайти в этот адский вертеп слишком сильных, слишком неприятных и слишком резких запахов.
- Тэхи недоволен. Зайди домой сегодня, - бросает он коротко, наклонившись к уху Хёнджуна. Тот только кивает, продолжая следить взглядом за кем-то в толпе. Ему всегда нужно было больше крови, чтобы насытиться, чем всем остальным. Особенности, особенности чистокровных – у каждого свои, неповторимые.
- Останешься? Подцепим тебе кого-нибудь, - Хёнджун кивает на свободное место рядом. – Хоть того же бармена. Симпатичный.
- Я сейчас в обморок упаду, - Гоцзинь усмехается и качает головой, чувствуя, как мир вокруг начинает медленно вращаться. В уголках глаз темнеет, пора уходить отсюда.
- Фиалка ты наша нежная, - Хёнджун смеётся, переводит взгляд на него и треплет по волосам. – Красная только, а не фиолетовая.
На улице ему становится значительно легче, но он слишком долго пренебрегал охотой, и жажда тянет из него силы. Гоцзинь уходит туда, где народу поменьше. Поменьше света от неоновых вывесок и уличных фонарей.
Где-то между делом его перехватывает Ёнсо. Позволяет опереться о надёжное плечо, гладит щёки мягкими ладонями и заглядывает с беспокойством в глаза. Оставляет невесомые поцелуи на лбу, висках и скулах. Как приятно просто дышать, пряча лицо в его волосах, и не чувствовать никаких лишних запахов.
Голова встаёт на место.
- Спасибо, - Гоцзинь на несколько мгновений прижимается лбом к его лбу и коротко, благодарно целует.
- Для тебя – что угодно, - выдыхает Ёнсо с улыбкой и опускает его. – Скоро начнёшь кидаться на своих от жажды. Иди.
Даже несмотря на то, что Гоцзинь не чувствует его запах, он знает – Ёнсо всегда где-то рядом, присматривает за ним. По давнему распоряжению Тэхи, которое давно уже утратило силу. Это почему-то всегда придаёт уверенности.
Он выхватывает нужный запах из общего фона почти перед самым началом комендантского часа. То, что ему нужно, и совсем недалеко отсюда – свежая ранка, первая группа крови. Отрицательная. Вдыхая запах полной грудью, Гоцзинь непроизвольно облизывается и почти видит, как медленно сочатся мелкие капельки крови из царапин.
Он обессиленно смеётся, найдя жертву, так привлекшую его своим запахом. Ночь издевается над ним, иначе как объяснить то, что из тени между домов он наблюдает сейчас за одним из пары патрульных, заматывающим расцарапанную о шершавый асфальт ладонь стерильным бинтом?
- Сокджин, ты неуклюжая херня, - журит его напарник, а тот лишь стыдливо улыбается и смеётся. Пара пистолетов в его наплечной кобуре под завязку набита серебряными пулями.
Гоцзинь кулаком бьёт по стене, резко разворачивается и почти несётся прочь. Какую-то припозднившуюся девчонку он ловит наугад возле самого её дома, сворачивает ей шею и вгрызается зубами в плечо.
Он слишком зол, чтобы церемониться.
***
- Кажется, у кого-то проблемы.
Гоцзинь рычит в подушку, слыша насмешливый голос лидера. Нет, сейчас ему крайней необходимо просто побыть одному и как-то разобраться с собственными противоречивыми эмоциями. Запах того патрульного слишком сильно впечатался в его память и преследует уже вторую ночь, захватывая всё сильнее и сильнее.
Жажды нет, но дело здесь совсем в ином.
- Отвали от меня и дай сдохнуть в одиночестве, - огрызается он и локтем отпихивает Тэхи, забравшегося на кровать рядом с ним.
- Ох. Я тебя больше не возбуждаю, как жить? – притворно вздыхает лидер и без всякого стеснения наваливается сверху. Пахнет так, будто совсем недавно вернулся с улиц – лабиринтом переулков, долгими разговорами и другими чистокровными. Гоцзинь не в курсе, что они обсуждали, как дела в городе и что происходит в последнее время. Ему не интересно.
- Можешь пойти и с рукой своей поебаться, никто не будет против, - китаец упрямо пытается спихнуть его с себя, но Тэхи просто не сдвигаем. Дышит горячо в затылок, обнимает всеми конечностями и ластится – у него приступ любви, и он вряд ли отстанет, пока не получит то, что ему нужно. Хотя если сильно постараться и вывести его из себя – можно отделаться сломанными руками или ногами. А может, раскуроченными рёбрами или выдранным из бока куском мяса.
- Серьёзно, что случилось? – голос Тэхи смягчается, и он неожиданно скатывается с Гоцзиня, устраиваясь рядом с ним. Поворачивает его к себе лицом и притягивает вплотную под бок. Китаец укладывает голову ему на плечо и тыкается носом под ключицу. – Снова запахи? Давай, расскажи папе.
Не то, чтобы такого не случалось раньше. Как превосходный нюхач, Гоцзинь действительно падок на запахи. Просто до Сокджина все те, кто настолько привлекал его, не были связаны клятвой с Культом, собирающимся, в идеале, уничтожить вампиров как вид.
Если честно, Гоцзинь пока не готов говорить об этом с Тэхи.
- Я разберусь. Я уже взрослый, сформировавшийся вампир, в конце концов. А ты всё ещё разговариваешь со мной, как с трудным подростком.
- Вы с Ёнсо всегда будете для меня глупыми детьми, сколько бы времени ни прошло, - ладонь лидера медленно, ободряюще и немного виновато скользит по его спине. – Не обижайся. Я правда беспокоюсь.
Тэхи действительно очень любит свою семью, пусть иногда и ведёт себя как порядочный говнюк. Особенности. Это всё – особенности. Гоцзинь соврал бы, сказав, что это не кажется ему очаровательным.
- Может, попробуем перебить этот запах чем-нибудь?
- Бесполезно, - он качает головой. – Никогда не помогало. Тем более, знаешь… запах святош въедается сильнее.
Теперь дело за Тэхи – он должен всё понять и оценить степень желания Гоцзиня закатать самого себя в стену. Лидер тихо хмыкает себе под нос, надеясь тем самым спрятать смешок, но Гоцзинь всё равно всё понимает и слабо тыкает кулаком в живот:
- Сам дурак. Как будто я тут что-то решаю.
Поцелуи Тэхи отличаются от поцелуев Ёнсо, как день отличается от ночи. Предельно откровенные, долгие, жадные – даже тогда, когда он просто пытается поддержать или успокоить. От этих поцелуев губы горят огнём. Они дают Гоцзиню понять, что он нужен, что он желанен - и это не изменится. Сколько бы ни прошло времени.
- Хочешь, помогу тебе? Найдём этого твоего патрульного, загоним – и делай что хочешь. М? Ёнсо поможет. Ёнхун или Хёну, думаю, тоже не откажут, - Тэхи гладит его по волосам, почти не отстраняясь от губ, прихватывает их шутливо зубами.
Гоцзинь даже пугается немного – лидер не из тех, кто шутит такими вещами, но слишком сложно поверить, что он в принципе мог предложить такое:
- Нейтральная семья, да? – криво усмехается китаец и целует сам, медленно и глубоко. Даже сейчас, когда он сосредоточен на Тэхи, когда его так много и так близко, он всё равно не может избавиться от запаха того человека, Сокджина.
- Плевать мне на нейтралитет, если он мешает твоему спокойствию, - Тэхи толкает его в плечо, заставляя перевернуться на спину, и садится верхом на узкие бёдра.
- Эй, ты глава семьи, не говори всякие опасные вещи, - возмущается Гоцзинь и получает в ответ извиняющуюся улыбку:
- Но ведь ты не собираешься совершать никаких непоправимых ошибок? Значит, всё в порядке. Я помогу тебе. Завтра мы его найдём… Или мы не информаторы?
Зависимость от запахов, так или иначе проявляющаяся у Гоцзиня время от времени – это самая настоящая болезнь, а Тэхи всегда был уверен, что любую болезнь нужно вырывать с корнем как можно раньше. Он знает, к каким последствиям для психики их красноволосого китайца эта зависимость может привести, и предпочитает не ждать, пока Гоцзинь будет пытаться справиться сам, а просто взять всё в свои руки. Ради членов своей семьи он готов пойти на многое, почти на всё, и не ждёт чего-то особенного взамен. Достаточно знания, что, когда ему самому понадобится помощь, они не бросят его. Достаточно той любви и доверия, которые они, как могут, дают ему каждый день.
Сокджина они находят очень быстро. Гоцзинь идёт по следу, как ищейка, и ведёт их уверенно, как всегда. Только руки трясутся всё сильнее по мере того, как они приближаются. Ёнсо крепко сжимает его ладонь, подносит к губам и целует костяшки пальцев, прежде чем нырнуть тёмный проулок, чтобы зайти с другой стороны.
Патрульных трое, и это немного сложнее, чем обычно, но Тэхи всё равно приказывает Гоцзиню остаться в стороне и не высовываться.
Впервые за долгое время Ёнсо говорит в полный голос.
Тэхи отделывается одной пулей, вскользь чиркнувшей по его боку – это всего лишь царапина и неприятный ожог от серебра, но к утру от него не останется даже следа. Рукояткой того же самого пистолета, из которого в него стреляли, Тэхи снёс патрульному нижнюю челюсть и проломил голову. Трижды.
- Держи его и решай, что будешь делать, - шипит лидер, передавая целого и невредимого, но бесчувственного Сокджина замершему и ломкому, как натянутая струна, Гоцзиню. – Я боюсь его сломать от злости.
- Ради всего святого, надо же было додуматься притащить святошу в убежище, - Хёнджун смотрит на лидера так, будто никогда не видел никого тупее.
- Ты знаешь, что он отсюда живым не выйдет, - Тэхи кладёт руку ему на плечо и смотрит в глаза. – Он отсюда вообще не выйдет. Веришь мне?
Хёнджун поджимает губы. Конечно, он верит этому чёртовому лидеру.
- Но иногда твои безумные идеи слишком безумны. Даже для этого семейства, - бросает он, уходя в дальнюю комнату к Ёнхуну и Хёну. Тэхи облегчённо выдыхает – всё же, ему повезло собрать под одной крышей на удивление понимающих и лояльных чистокровных. Он поворачивается к Ёнсо:
- Проследишь, чтобы без глупостей?
Взгляд младшего темнеет:
- А ты не можешь сам?
- Боюсь, мне это будет тяжелее, чем тебе, - тот разводит руками и обезоруживающе улыбается.
- Можешь сделать как я, когда смотрю на вас – просто закрыть глаза, - тяжело роняет Ёнсо, но подчиняется.
***
Мало того, что от Сокджина невероятно вкусно пахнет; он ещё и очень красивый. Гоцзинь рассматривает его, касается пальцами лица, приятно пухлых, мягких губ. Людям, да и многим вампирам, никогда не понять тех нюансов запахов, которые улавливает Гоцзинь – им просто нет названия ни на одном языке мира, их не с чем сравнить и нужно просто чувствовать, пропускать через себя, давать им говорить с собой.
Ему немного жаль, что он не умеет создавать иллюзии или подчинять себе чужое сознание, дарить сладкие грёзы и делать так, чтобы страх и желание сопротивляться исчезали без следа. Единственное, что он может – сделать маленький укус и немного задурманить. Сокджину всё ещё будет страшно, но яд уже начнёт действовать, делая тело слишком тяжёлым и непослушным, а мысли неповоротливыми. Останутся одни притупленные инстинкты. Скоро этот юный священник – у него есть сан, хотя он совсем мальчишка, не старше двадцати трёх – очнётся, его ресницы уже трепещут, готовые вот-вот распахнуться.
Гоцзинь медленно наклоняется к его губам, ловя короткие выдохи. Пробует на вкус осторожно, неторопливо, машинально скользя ладонями по обнажённой груди. Есть что-то особенное в отношениях вампира с его жертвой. Вкус, запах, прикосновения, биение сердца, дыхание – всё это делает незнакомого человека очень близким и почти родным на тот короткий период времени, пока его жизнь не оборвётся и не усвоится выпитая кровь. Гоцзинь его так любит сейчас, безнадёжно-беззащитного, обречённого в тот самый момент, как в спектре красноволосого китайца появился его запах.
Сокджин открывает глаза, не осознавая, где он и что его ждёт. Разгораются в глубине зрачков искры цепкого сознания, проясняется светло-ореховая радужка.
- Кто ты? И что тебе нужно? – произносят непослушные губы.
- Я хочу твоё тело и твою душу, - отвечает Гоцзинь, прокусывая тонкую кожу на плече и позволяя сладкой крови наполнить его рот. Совсем немного крови, совсем немного яда. Ему обязательно понравится.
Гоцзинь изучает его тело со всем доступным ему вниманием. Руками, губами, языком, носом – открывая для себя всё новые и новые оттенки только Сокджину присущих запахов. Растравляя его живое тепло своими дразнящими прикосновениями.
Затуманенный взгляд светло-ореховых глаз смотрит куда-то вглубь, слишком задумчивый и неземной, слишком не от мира сего. Больше ему сюда вернуться не суждено.
Стон, сорвавшийся с приоткрытых губ, когда Гоцзинь целует там, где самое сокровенное, где беззащитнее всего, где каждое прикосновение сейчас отзывается новой волной жара и удовольствия, заставляет его вздрогнуть и напомнить самому себе – держи себя в руках.
И он старается, чувствуя тяжёлый взгляд Ёнсо на своей спине. Очень старается, крепко сжимая его бёдра коленями и откидывая голову назад, впуская Сокджина в себя.
Когда приходит время положить всему этому конец, Гоцзинь колеблется. Ему придётся осушить этого человека, и где-то на самой кромке сознания маячит единственная альтернатива. Ёнсо зовёт его по имени.
И альтернатива исчезает.
***
- В городе неспокойно, - вернувшись под утро, Ёнхун первым делом падает в кресло и докладывает о том, что видел и слышал, с кем разговаривал, кому что рассказал. Это их работа – ну или призвание, с какой стороны посмотреть. – Ходят слухи, что Культ готовится воевать. Да ещё и патрули постоянно усиливают.
Тэхи кивает, обнимая за талию сидящего на диванном подлокотнике тихого Гоцзиня, всё ещё поглощённого нелёгкими мыслями.
- Слышишь? Худшие опасения подтверждаются, - обращается он к китайцу, заставляя его вернуться в реальность хотя бы ненадолго. Через пару дней тот снова станет самим собой, ничего страшного, нужно только немного подождать. Или как следует его поколотить, но пока почему-то не хочется.
- Нам тоже начинать готовиться? – Гоцзинь отстранённо трогает высветленные до серебристо-серого волосы Тэхи.
- Лучше скажи мне, ты всё ещё хочешь суда для Хакёна?
Тот удивлённо моргает и переводит на лидера непонимающий взгляд. Но доходит до него быстро. И сразу становится понятно, почему Тэхи вообще позволил всему этому случиться.
Губы непроизвольно искривляются в усмешке:
- Всё продолжаешь меня учить. Даже теперь.
Тэхи самодовольно фыркает и притягивает его для поцелуя.